МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ 6 страница. Обрушила на жизнь твою запрет,Обрушила на жизнь твою запрет, А темный взор, порой блестевший странно, Был признаком чахотки с детских лет, И цветом юных щек был рощ осенних цвет?
Иль старой умерла ты, пережившей Свой женский век, и мужа, и детей, Но даже снег, твой волос убеливший, Не обеднил густой косы твоей — Твоей короны в пору лучших дней, Когда Метеллой Рим любил хвалиться. Но что гадать! Меж римских богачей Был и твой муж, и знала вся столица, Что гордостью его была твоя гробница.
Но почему, когда я так стою В раздумье пред гробницей знаменитой, Как будто древний мир я узнаю, Входящий в сердце музыкой забытой, Но не такой ликующей, открытой, А смутной, скорбной, как над гробом речь, И, сев на камень, хмелем перевитый, Я силюсь в звуки, в образы облечь Все, что могла душа в крушении сберечь,
Чтобы из досок, бурей разметенных, Ладью Надежды зыбкой сколотив, Изведать снова злобу волн соленых, Грызущих берег в час, когда прилив Идет, их силы удесятерив. Но сам не знаю — в ясный день, в ненастье, — Хотя давно я стал неприхотлив, Куда направлюсь, в ком найду участье, Когда лишь здесь мой дом, а может быть, и счастье.
И все же в путь! Пусть голоса ветров, Ночною песней наполняя дали, Вбирают моря шум и крики сов, Которые здесь только что стонали В душистой тьме, на смолкшем Квиринале, И, медленны — глаза как две свечи, — За Палатин бесшумно проплывали. Что стоят в этой сказочной ночи Все наши жалобы! Любуйся — и молчи.
Плющ, кипарис, крапива да пырей, Колонн куски на черном пепелище. На месте храмов — камни пустырей, В подземной крипте — пялящий глазищи, Неспящий филин. Здесь его жилище. Ему здесь ночь. А это — баня, храм? Пусть объяснит знаток. Но этот нищий Твердит: то стен остатки. Знаю сам! А здесь был римский трои, — мощь обратилась в хлам.
Так вот каков истории урок: Меняется не сущность, только дата. За Вольностью и Славой — дайте срок! — Черед богатства, роскоши, разврата И варварства. Но Римом все объято, Он все познал, молился всем богам, Изведал все, что проклято иль свято, Что сердцу льстит, уму, глазам, ушам… Да что слова! Взгляни — и ты увидишь сам.
Плачь, смейся, негодуй, хвали, брани. Для чувств любых тут хватит матерьяла. Века и царства — видишь, вот они! На том холме, где все руиной стало, Как солнце, мощь империи блистала. О, маятник — от смеха и до слез, — О, человек! Все рухнет с пьедестала. Где золотые кровли? Кто их снес? Где все, чьей волею Рим богател и рос?
Обломок фриза, брошенный во рву, Увы! красноречивей Цицерона. Где лавр, венчавший Цезаря главу? Остался плющ — надгробная корона. Венчайте им меня! А та колонна? Траян увековечен в ней иль Тит? Нет, Время, ибо Время непреклонно Меняет все. И там святой стоит, Где император был умерший не зарыт,[222]
А поднят в воздух. Глядя в небо Рима, В соседстве звезд обрел он вечный свет, Последний, кто владел неколебимо Всем римским миром. Тем, кто шел вослед, Пришлось терять плоды былых побед. А он, как Македонец, невозбранно Свои владенья множил столько лет, Но без убийств, без пьяного дурмана, И мир доныне чтит величие Траяна.
Где холм героев, их триумфов сцена, Иль та скала, где в предрешенный срок Заканчивала путь земной измена, Где честь свою вернуть изменник мог, Свершив бесстрашно гибельный прыжок. Здесь Рим слагал трофеи на вершине, Здесь партий гнев и камни стен прожег, И, пламенная, в мраморной пустыне Речь Цицеронова звучит еще доныне.
Все Рим изведал: партий долгий спор, Свободу, славу, иго тирании — С тех пор, как робко крылья распростер, До той поры, когда цари земные Пред ним склонили раболепно выи. И вот померк Свободы ореол, И Рим узнал анархию впервые — Любой пройдоха, захватив престол, Топтал сенаторов и с чернью дружбу вел.
Но где последний Рима гражданин, Где ты, Риенци,[223]ты, второй Помпилий, Ты, искупитель тягостных годин Италии, ее позорных былей, Петрарки друг! В тебе трибуна чтили. Так пусть от древа Вольности листы Не увядают на твоей могиле! С тобой народ связал свои мечты. О рыцарь Форума, как мало правил ты!
Эгерия! Творенье ли того, Кто, для души прибежища не зная, Ей, как подругу, создал божество? Сама Аврора, нимфа ль ты лесная, Или была ты женщина земная? Не все ль равно! Вовек тому венец, Кем рождена ты в мраморе живая! Прекрасной мыслью вдохновив резец, Ей совершенную и форму дал творец.
И в элизийских брызгах родника Цветут и зреют тысячи растений. Его кристалл не тронули века, В нем отражен долины этой гений, Его зеленых, диких обрамлений Не давит мрамор статуй. Для ключа, Как в древности, нет никаких стеснений. Его струя, пузырясь и журча, Бьет меж цветов и трав, среди гирлянд плюща.
Все фантастично! В яхонтах, в алмазах Вокруг ручья — холмов зеленых ряд, И ящериц проворных, быстроглазых, И пестрых птиц причудливый наряд. Они прохожим словно говорят: Куда спешишь? Останься, путник, с нами, Не торопись в твой город, в шум и чад! Манят фиалки синими глазами, Окрашенными в синь самими небесами.
Эгерия! Таков волшебный грот, Где смертного, богиня, ты встречала, Где ты ждала, придет иль не придет, И, звездное раскинув покрывало, Вас только ночь пурпурная венчала. Не здесь ли, в этом царстве волшебства, Впервые в мире дольном прозвучало, Как первого оракула слова, Моленье о любви, признанье божества.
И ты склонялась к смертному на грудь, В земной восторг пролив восторг небесный, Чтобы в любовь мгновенную вдохнуть Бессмертный пламень страсти бестелесной. Но кто, какою силою чудесной Не затупит стрелу, отраву смыв — Пресыщенность и скуку жизни пресной, — И плевелы, смертельные для нив, Кто вырвет, луг земной в небесный обратив?
Наш юный жар кипит, увы! в пустыне, Где бури чувства лишь сорняк плодят, Красивый сверху, горький в сердцевине, Где вреден трав душистых аромат, Где из деревьев брызжет трупный яд И все живое губит зной гнетущий. Там не воскреснет сердца юный сад, Сверкающий, ликующий, поющий, И не созреет плод, достойный райских кущей.
Любовь! Не для земли ты рождена, Но верим мы в земного серафима, И мучеников веры имена — Сердец разбитых рать неисчислима. Ты не была, и ты не будешь зрима, Но, к опыту скептическому глух, Какие формы той, кто им любима, Какую власть, закрыв и взор и слух, Дает измученный, усталый, скорбный дух!
Он собственной отравлен красотою, Он пленник лжи. В природе нет того, Что создается творческой мечтою, Являя всех достоинств торжество. Но юность вымышляет божество, И, веруя в эдем недостижимый, Взыскует зрелость и зовет его, И гонится за истиною мнимой, Ни кисти, ни перу — увы! — непостижимой.
Любовь — безумье, и она горька. Но исцеленье горше. Чар не стало, И, боже! как бесцветна и мелка, Как далека во всем от идеала Та, чей портрет нам страсть нарисовала, Но сеять ветер сердце нас манит И бурю жнет, как уж не раз бывало, И наслажденья гибельный магнит Алхимией любви безумца вновь пьянит.
Мы так больны, так тяжко нам дышать, Мы с юных лет от жажды изнываем. Уже на сердце — старости печать, Но призрак, юность обольстивший раем, Опять манит — мы ищем, мы взываем, Но поздно — честь иль слава, — что они! Что власть, любовь, коль счастья мы не знаем! Как метеор, промчатся ночи, дни, И смерти черный дым потушит все огни.
Немногим — никому не удается В любви свою мечту осуществить. И если нам удача улыбнется Или потребность верить и любить Заставит все принять и все простить, Конец один: судьба, колдунья злая, Счастливых дней запутывает нить, И, демонов из мрака вызывая, В наш сон вторгается реальность роковая.
О наша жизнь! Ты во всемирном хоре Фальшивый звук. Ты нам из рода в род Завещанное праотцами горе, Анчар гигантский, чей отравлен плод. Земля твой корень, крона — небосвод, Струящий ливни бед неисчислимых: Смерть, голод, рабство, тысячи невзгод, И зримых слез, и хуже — слез незримых, Кипящих в глубине сердец неисцелимых.
Так будем смело мыслить! Отстоим Последний форт средь общего паденья. Пускай хоть ты останешься моим, Святое право мысли и сужденья, Ты, божий дар! Хоть с нашего рожденья Тебя в оковах держат палачи, Чтоб воспарить не мог из заточенья Ты к солнцу правды, — но блеснут лучи, И все поймет слепец, томящийся в ночи.
Повсюду арки, арки видит взор, Ты скажешь: Рим не мог сойти со сцены, Пока не создал Колизей — собор Своих триумфов. Яркий свет Селены На камни льется, на ступени, стены, И мнится, лишь светильнику богов Светить пристало на рудник священный, Питавший столько будущих веков Сокровищами недр. И синей мглы покров
В благоуханье ночи итальянской, Где запах, звук — все говорит с тобой, Простерт над этой пустошью гигантской. То сам Сатурн всесильною рукой Благословил ее руин покой И сообщил останкам Рима бренным Какой-то скорбный и высокий строй, Столь чуждый нашим зданьям современным. Иль душу время даст их безразличным стенам?
О Время! Исцелитель всех сердец, Страстей непримиримых примиритель, Философ меж софистов и мудрец, Суждений ложных верный исправитель. Ты украшаешь смертную обитель. Ты проверяешь Истину, Любовь, Ты знаешь все! О Время, грозный мститель, К тебе я руки простираю вновь И об одном молю, одно мне уготовь:
Среди руин, где твой пустынный храм, Среди богов, вдали мирского шквала, Средь жертв, где в жертву приношу я сам Руины жизни — пусть я прожил мало: Когда хоть раз во мне ты спесь видало, Отринь меня, мои страданья множь, Но если в бедах сердце гордым стало, А был я добр, нося в нем острый нож, Заставь их каяться за клевету и ложь.
Зову тебя, святая Немезида! О ты, кем взвешен каждый шаг людской, Кем ни одна не прощена обида, Ты, вызвавшая фурий злобный рой, Чтобы Ореста, яростной рукой Свершившего неслыханное дело,[224] Погнал к возмездью вопль их, свист и вой, Восстань, восстань из темного предела, Восстань и отомсти, как древле мстить умела.
Когда б за грех моих отцов иль мой Меня судьба всезрящая карала, Когда б ответил оскорбленный мной Ударом справедливого кинжала! Но в прах безвинно кровь моя бежала, — Возьми ее и мщеньем освяти! Я сам бы мстил, но мщенье не пристало Тому, кто хочет на другом пути… Нет, нет, молчу, но ты — проснись и отомсти!
Не страх, не мука пресекла мой голос!.. Пред кем, когда испытывал я страх? Кто видел, как душа моя боролась И судорожно корчилась в тисках? Но месть моя теперь в моих стихах. Когда я буду тлеть, еще живые, Они, звуча пророчески в веках, Преодолев пространства и стихии, Падут проклятием на головы людские.
Но как проклятье — Небо и Земля! — Мое прощенье я швырну в лицо им. Да разве я, пощады не моля, С моей судьбой не бился смертным боем? Я клеветы и сплетни стал героем, Но я простил, хоть очернен, гоним, Да, я простил, простясь навек с покоем. Я от безумья спасся тем одним, Что был вооружен моим презреньем к ним.
Я все узнал: предательство льстеца, Вражду с приязнью дружеской на лике, Фигляра смех и козни подлеца, Невежды свист бессмысленный и дикий, И все, что Янус изобрел двуликий, Чтоб видимостью правды ложь облечь, Немую ложь обученной им клики: Улыбки, вздохи, пожиманья плеч, Без слов понятную всеядной сплетне речь.
Зато я жил, и жил я не напрасно! Хоть, может быть, под бурею невзгод, Борьбою сломлен, рано я угасну, Но нечто есть во мне, что не умрет, Чего ни смерть, ни времени полет, Ни клевета врагов не уничтожит, Что в эхе многократном оживет И поздним сожалением, быть может, Само бездушие холодное встревожит.
Да будет так! Явись же предо мной, Могучий дух, блуждающий ночами Средь мертвых стен, объятых тишиной, Скользящий молча в опустелом храме, Иль в цирке, под неверными лучами, Где меж камней, перевитых плющом, Вдруг целый мир встает перед очами Так ярко, что в прозрении своем Мы отшумевших бурь дыханье узнаем.
Здесь на потеху буйных толп когда-то, По знаку повелителя царей, Друг выходил на друга, брат на брата — Стяжать венок иль смерть в крови своей, Затем, что крови жаждал Колизей. Ужели так? Увы, не все равно ли, Где стать добычей тленья и червей, Где гибнуть: в цирке иль на бранном поле, И там и здесь — театр, где смерть в коронной роли.
Сраженный гладиатор предо мной. Он оперся на локоть. Мутным оком Глядит он вдаль, еще борясь с судьбой, Сжимая меч в бессилии жестоком. Слабея, каплет вязким черным соком, Подобно первым каплям грозовым, Из раны кровь. Уж он в краю далеком. Уж он не раб. В тумане цирк пред ним, Он слышит, как вопит и рукоплещет Рим, —
Не все ль равно! И смерть, и эти крики — Все так ничтожно. Он в родном краю. Вот отчий дом в объятьях повилики, Шумит Дунай. Он видит всю семью, Играющих детей, жену свою. А он, отец их, пал под свист презренья, Приконченный в бессмысленном бою! Уходит кровь, уходят в ночь виденья… О, скоро ль он придет, ваш, готы, праздник мщенья!
Здесь, где прибой народов бушевал, Где крови пар носился над толпою, Где цирк ревел, как в океане шквал, Рукоплеща минутному герою, Где жизнь иль смерть хулой иль похвалою Дарила чернь, — здесь ныне мертвый сон. Лишь гулко над ареною пустою Звучит мой голос, эхом отражен, Да звук шагов моих в руинах будит стон.
В руинах — но каких! Из этих глыб Воздвиглось не одно сооруженье. Но издали сказать вы не могли б, Особенно при лунном освещенье, Где тут прошли Грабеж и Разрушенье. Лишь днем, вблизи, становится ясней, Расчистка то была иль расхищенье, И чем испорчен больше Колизей: Воздействием веков иль варварством людей.
Но в звездный час, когда ложатся тени, Когда в пространстве темно-голубом Плывет луна, на древние ступени Бросая свет сквозь арку иль в пролом, И ветер зыблет медленным крылом Кудрявый плющ над сумрачной стеною, Как лавр над лысым Цезаря челом, Тогда встают мужи передо мною, Чей гордый прах дерзнул я попирать пятою.
«Покуда Колизей неколебим, Великий Рим стоит неколебимо, Но рухни Колизей — и рухнет Рим, И рухнет мир, когда не станет Рима». Я повторяю слово пилигрима, Что древле из Шотландии моей Пришел сюда. Столетья мчатся мимо, Но существуют Рим и Колизей И Мир — притон воров, клоака жизни сей.
Храм всех богов — языческий, Христов, Простой и мудрый, величаво-строгий, Не раз я видел, как из тьмы веков, Взыскуя света, ищет мир дороги, Как все течет: народы, царства, боги. А он стоит, для веры сохранен, И дом искусств, и мир в его чертоге, Не тронутом дыханием времен. О, гордость зодчества и Рима — Пантеон.
Ты памятник искусства лучших дней, Ограбленный и все же совершенный. Кто древность любит и пришел за ней, Того овеет стариной священной Из каждой ниши. Кто идет, смиренный, Молиться, для того здесь алтари. Кто славы чтитель — прошлой, современной, — Броди хоть от зари и до зари И на бесчисленные статуи смотри.
Но что в темнице кажет бледный свет? Не разглядеть! И все ж заглянем снова. Вот видно что-то… Чей-то силуэт… Что? Призраки? Иль бред ума больного? Нет, ясно вижу старика седого И юную красавицу… Она, Как мать, пришла кормить отца родного. Развились косы, грудь обнажена. Кровь этой женщины нектаром быть должна.
То Юность кормит Старость молоком, Отцу свой долг природный отдавая. Он не умрет забытым стариком, Пока, здоровье в плоть его вливая, В дочерних жилах кровь течет живая — Любви, Природы жизнетворный Нил, Чей ток щедрей, чем та река святая. Пей, пей, старик! Таких целебных сил В небесном царствии твой дух бы не вкусил.
У сердца и от сердца тот родник, Где сладость жизни пьет дитя с пеленок. И кто счастливей матери в тот миг, Когда сосет и тянет грудь ребенок, Весь теплый, свежий, пахнущий спросонок. (Все это не для нас, не для мужчин!) И вот росток растет, и слаб и тонок, А чем он станет — знает бог один. Ведь что ни говори, но Каин — Евы сын.
И меркнет сказка Млечного Пути Пред этой былью чистой, как светила, Которых даже в небе не найти. Природа верх могущества явила В том, что сама закон свой преступила. И, в сердце божье влиться вновь спеша, Кипит струи живительная сила, И ключ не сякнет, свежестью дыша, — Так возвращается в надзвездный мир душа.
Вот башня Адриана,[225] — обозрим! Царей гробницы увидав на Ниле, Он наградил чужим уродством Рим, Решив себе на будущей могиле Установить надгробье в том же стиле, И мастеров пригнал со всех сторон, Чтоб монумент они соорудили. О, мудрецы! — и замысел смешон, И цель была низка, — и все ж колосс рожден.
153 [226]
Но вот собор — что чудеса Египта, Что храм Дианы,[227] — здесь он был бы мал! Алтарь Христа, под ним святого крипта. Святилище Эфеса я видал — Бурьяном зарастающий портал, Где рыщут вкруг шакалы и гиены. Софии храм передо мной блистал, Чаруя все громадой драгоценной, Которой завладел Ислама сын надменный.
Но где, меж тысяч храмов и церквей, Тебя достойней божия обитель? С тех пор как в дикой ярости своей В святой Сион ворвался осквернитель И не сразил врага небесный мститель, Где был еще такой собор? — Нигде! Недаром так дивится посетитель И куполу в лазурной высоте, И этой стройности, величью, красоте.
Войдем же внутрь — он здесь не подавляет, И здесь огромно все, но в этот миг Твой дух, безмерно ширясь, воспаряет, Он рубежей бессмертия достиг И вровень с окружающим велик. Так он в свой час на божий лик воззрится, И видевшего святости родник Не покарает божия десница, Как не карает тех, кто в этот храм стремится,
И ты идешь, и все растет кругом. Так — что ни шаг, то выше Альп вершины. В чудовищном изяществе своем Он высится столикий, но единый, Как все убранство, статуи, картины, Под грандиозным куполом, чей взлет Не повторит строитель ни единый, Затем, что в небесах его оплот, А зодчеству других земля его дает.
Взор не охватит все, но по частям Он целое охватывает вскоре. Так тысячами бухт своим гостям Себя сначала раскрывает море. От части к части шел ты и в соборе, И вдруг — о, чудо! — сердцем ты постиг Язык пропорций в их согласном хоре — Магической огромности язык, В котором лишь сумбур ты видел в первый миг.
Вина твоя! Но смысл великих дел Мы только шаг за шагом постигаем, Кто словом слабым выразить умел То сильное, чем дух обуреваем? И, жалкие, бессильно мы взираем На эту мощь взметенных к небу масс, Покуда вширь и ввысь не простираем И мысль и чувство, дремлющие в нас, — И лишь тогда весь храм охватывает глаз.
Так не спеши — да приобщишься к свету! Сей храм, он мысли может больше дать, Чем сто чудес пресыщенному свету, Чем верующим — веры благодать, Чем все, что в прошлом гений мог создать. И то познаешь, то поймешь впервые, Что ни придумать, ни предугадать, Ты россыпи увидишь золотые, Всего высокого источники святые.
И дальше — в Ватикан! Перед тобой Лаокоон — вершина вдохновенья. Неколебимость бога пред судьбой, Любовь отца и смертного мученья — Все здесь! А змеи — как стальные звенья Тройной цепи, — не вырвется старик, Хоть каждый мускул полон напряженья, Дракон обвил, зажал его, приник, И все страшнее боль, и все слабее крик.
Но вот он сам, поэтов покровитель, Бог солнца, стреловержец Аполлон. Он смотрит, лучезарный победитель, Как издыхает раненый дракон. Прекрасный лик победой озарен, Откинут стан стремительным движеньем. Бессмертный, принял смертный облик он, Трепещут ноздри гневом и презреньем, — Так смотрит только бог, когда пылает мщеньем.
О, совершенство форм! — То нимфы сон, Любовный сон, — любовь такими снами В безумие ввергает дев и жен. Но в этих формах явлен небесами Весь идеал прекрасного пред нами, Сияющий нам только в редкий час, Когда витает дух в надмирном храме, И мыслей вихрь — как сонмы звезд вкруг нас, И бога видим мы, и слышим божий глас.
И если впрямь похитил Прометей Небесный пламень — в этом изваянье Богам оплачен долг за всех людей. Но в мраморе — не смертного дыханье, Хоть этот мрамор — смертных рук созданье — Поэзией сведен с Олимпа к нам, Он целым, в первозданном обаянье, Дошел до нас наперекор векам И греет нас огнем, которым создан сам.
Но где мой путешественник? Где тот, По чьим дорогам песнь моя блуждала? Он что-то запропал и не идет. Иль сгинул он и стих мой ждет финала? Путь завершен, и путника не стало, И дум его, а если все ж он был, И это сердце билось и страдало, — Так пусть исчезнет, будто и не жил, Пускай уйдет в ничто, в забвенье, в мрак могил.
Где жизнь и плоть — все переходит в тени, Все, что природа смертному дала, Где нет ни чувств, ни мыслей, ни стремлений, Где призрачны становятся тела, На всем непроницаемая мгла, И даже слава меркнет, отступая Над краем тьмы, где тайна залегла, Где луч ее темней, чем ночь иная, И все же нас влечет, желанье пробуждая
Проникнуть в бездну, чтоб узнать, каким Ты будешь среди тлена гробового, Ничтожней став, чем когда был живым, Мечтай о славе, для пустого слова Сдувай пылинки с имени пустого, — Авось в гробу ты сможешь им блеснуть. И радуйся, что не придется снова Пройти тяжелый этот, страшный путь, — Что сам господь тебе не в силах жизнь вернуть,
Но чу! Из бездны точно гул идет, Глухой и низкий, непостижно странный, Как будто плачет гибнущий народ От тягостной, неисцелимой раны, Иль стонет в бездне духов рой туманный. А мать-принцесса[228]мертвенно-бледна. В ее руках младенец бездыханный, И, горя материнского полна, Груди к его губам не поднесет она.
Дочь королей, куда же ты спешила? Надежда наций, что же ты ушла? Иль не могла другую взять могила, Иль менее любимой не нашла? Лишь два часа ты матерью была, Сама над мертвым сыном неживая. И смерть твое страданье пресекла, С тобой надежду, счастье убивая — Все, чем империя гордилась островная.
Зачем крестьянок роды так легки, А ты, кого мильоны обожали, Кого любых властителей враги, Не пряча слез, к могиле провожали, Ты, утешенье Вольности в печали, Едва надев из радуги венец, Ты умерла. И плачет в тронном зале Супруг твой, сына мертвого отец. Какой печальный брак! Год счастья — и конец.
И стал наряд венчальный власяницей. И пеплом — брачный плод. Она ушла. Почти боготворимая столицей, Та, кто стране наследника дала. И нас укроет гробовая мгла, Но верилось, что выйдет он на форум Пред нашими детьми и, чуждый зла, Укажет путь их благодарным взорам, Как пастухам — звезда. Но был он метеором.
И горе нам, не ей! Ей сладок сон, — Изменчивость толпы, ее влеченья, Придворной лести похоронный звон, Звучащий над монархами с рожденья До той поры, пока в восторге мщенья Не кинется к оружию народ, Пока не взвесит рок его мученья И, тяжесть их признав, не возведет
|
