МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ 5 страница

Текут кристальны, как его струя.

Жить учимся мы во дворце убогом,

Но умирать — на лоне бытия,

Где спесь и лесть остались за порогом,

И человек — один и борется лишь с богом

 

 

 

Иль с демонами Духа, что хотят

Ослабить мысль и в сердце угнездиться,

Изведавшем печаль и боль утрат, —

В том сердце, что, как пойманная птица,

Дрожит во тьме, тоскует и томится,

И кажется, что ты для мук зачат,

Для страшных мук, которым вечно длиться,

Что солнце — кровь, земля — и тлен и смрад,

Могила — ад, но ад — страшней, чем Дантов ад.

 

 

 

Феррара![186]Одиночеству не место

В широкой симметричности твоей.

Но кто же здесь не вспомнит подлых Эсте,

Тиранов, мелкотравчатых князей,

Из коих не один был лицедей —

То друг искусства, просветитель новый.

То, через час, отъявленный злодей,

Присвоивший себе венок лавровый,

Который до него лишь Дант носил суровый.

 

 

 

Их стыд и слава — Тассо! Перечти

Его стихи, пройди к ужасной клети,

Где он погиб, чтобы в века войти, —

Его Альфонсо[187]кинул в стены эти,

Чтоб, ослеплен, безумью брошен в сети,

Больничным адом нравственно убит,

Он не остался в памяти столетий.

Но, деспот жалкий, ты стыдом покрыт,

А славу Тассо мир еще и ныне чтит,

 

 

 

Произнося с восторгом это имя,

Твое же, сгнив, забылось бы давно,

Когда бы злодеяньями своими,

Как мерзкое, но прочное звено,

В судьбу поэта не вплелось оно.

И, облаченный княжеским нарядом,

Альфонсо, ты презренен все равно —

Раб, недостойный стать с поэтом рядом,

Посмевший дар его душить тюремным смрадом.

 

 

 

Как бык, ты ел, — зачем? — чтоб умереть.

Вся разница лишь в корме да в жилища,

Его же нимб сиял и будет впредь

Сиять все ярче, радостней и чище,

Хоть гневу Круски дал он много пищи,[188]

Хоть Буало[189]не видел в нем добра

(Апологет стряпни французов нищей —

Докучных, как зуденье комара,

Трескучих вымыслов бессильного пера).

 

 

 

Ты среди нас живешь священной тенью!

Ты был, Торквато, обойден судьбой,

Ты стал для стрел отравленных мишенью,

Неуязвим и мертвый, как живой.

И есть ли бард, сравнившийся с тобой?

За триста лет поэтов много было,

Но ты царишь один над их толпой.

Так солнце есть, и никакая сила,

Собрав его лучи, не повторит светила.

 

 

 

Да! Только средь его же земляков

Предшественники были, мой читатель,

Не менее великие. Таков

«Божественной Комедии» создатель[190]

Иль чудных небылиц изобретатель,

Тот южный Скотт,[191]чей гений столь же смел,

Кто, как романов рыцарских слагатель —

Наш Ариосто северный, воспел

Любовь, и женщину, и славу бранных дел.

 

 

 

Был молнией на бюсте Ариосто

Венец расплавлен и на землю сбит.

Стихия дело разрешила просто:

Железу лавром быть не надлежит.

Как лавров Славы гром не сокрушит,

Так сходство с лавром лишь глупца обманет.

Но суеверье попусту дрожит:

Рассудок трезвый по-другому взглянет —

Гром освящает то, во что стрелою грянет.

 

 

 

Зачем печать высокой красоты,

Италия! твоим проклятьем стала?

Когда б была не столь прекрасна ты,

От хищных орд ты меньше бы страдала.

Ужель еще стыда и горя мало?

Ты молча терпишь гнет чужих держав!

Тебе ль не знать могущество кинжала!

Восстань, восстань — и, кровопийц прогнав,

Яви нам гордый свой, вольнолюбивый нрав!

 

 

 

Тогда бы ты, могуществом пугая,

Ничьих желаний гнусных не влекла,

И красота, доныне роковая,

Твоим самоубийством не была.

Войска бы не катились без числа

В долины Альп глумиться над тобою,

И ты б чужих на помощь не звала,

Сама не в силах дать отпор разбою, —

Твоих заступников не стала бы рабою.

 

 

 

Я плавал в тех краях, где плавал друг

Предсмертной образованности Рима,

Друг Цицерона.[192]Было все вокруг,

Как в оны дни. Прошла Мегара мимо,

Пирей маячил справа нелюдимо,

Эгина[193]сзади. Слева вознесен,

Белел Коринф.[194]А море еле зримо

Качало лодку, и на всем был сон.

Я видел ряд руин — все то, что видел он.

 

 

 

Руины! Сколько варварских халуп

Поставили столетья рядом с ними!

И оттого, хотя он слаб и скуп,

Останний луч зари, сиявшей в Риме,

Он тем для нас прекрасней, тем любимей.

Уже и Сервий лишь оплакать мог

Все, от чего осталось только имя,

Бег времени письмо его сберег,

И в нем для нас большой и горестный урок.

 

 

 

И вслед за ним я в путевой тетрадке

Погибшим странам вздох мой посвятил.

Он с грустью видел родину в упадке,

Я над ее обломками грустил.

В столетьях вырос длинный счет могил,

На Рим великий буря налетела,

И рухнул Рим,[195]и жар давно остыл

В останках титанического тела.

Но дух могучий зрим, и только плоть истлела.

 

 

 

Италия! Должны народы встать

За честь твою, раздоры отметая,

Ты мать оружья, ты искусства мать,

Ты веры нашей родина святая.

К тебе стремятся — взять ключи от рая

Паломники со всех земных широт.

И верь, бесчестье матери карая,

Европа вся на варваров пойдет

И пред тобой в слезах раскаянья падет.

 

 

 

Но вот нас манит мраморами Арно.

В Этрурии[196]наследницу Афин[197]

Приветствовать мы рады благодарно,

Среди холмов зеленых, и долин,

Зерна, и винограда, и маслин,

Среди природы щедрой и здоровой,

Где жизнь обильна, где неведом сплин,

И к роскоши привел расцвет торговый,

Зарю наук воззвав из тьмы средневековой.

 

 

 

Любви богиня силой красоты

Здесь каждый камень дивно оживила,

И сам бессмертью причастишься ты,

Когда тебя радушно примет вилла,[198]

Где мощь искусства небо нам открыла

Языческой гармонией резца,

Которой и природа уступила,

Признав победу древнего творца,

Что создал идеал и тела и лица.

 

 

 

Ты смотришь, ты не в силах с ней проститься,

Ты к ней пришел — и нет пути назад!

В цепях за триумфальной колесницей

Искусства следуй, ибо в плен ты взят.

Но этот плен, о, как ему ты рад!

На что здесь толки, споры, словопренья,

Педантства и бессмыслицы парад!

Нам голос мысли, чувства, крови, зренья

Твердит, что прав Парис и лишни заверенья.

 

 

 

Такой ли шла ты к принцу-пастуху,

Такая ли к Анхизу приходила?

Такая ли, покорствуя греху,

Ты богу битв лукаво кровь мутила,

Когда он видел глаз твоих светила,

К твоей груди приникнув головой,

А ты любви молила, ты любила,

И поцелуев буре огневой

Он отдавал уста, как раб смиренный твой.

 

 

 

Но бог, любя, не пел любовных песен,

Он в красках чувство выразить не мог.

Он был, как мы, влюбленный, бессловесен,

И смертному уподоблялся бог.

Часов любви не длит упрямый рок,

Но смертный помнит краски, ароматы,

Сердечный трепет — вечности залог,

И памятью и опытом богатый,

Ужели он не бог, творец подобных статуй!

 

 

 

Пусть, мудростью красуясь наживной,

Художнической братьи обезьяна,

Его эстетство — критик записной

Толкует нам изгиб ноги и стана,

Рассказывая то, что несказанно,

Но пусть зеркал не помрачает он,

Где должен без малейшего изъяна

Прекрасный образ, вечно отражен,

Примером царственным сиять для смертных жен.

 

 

 

В священном Санта-Кроче[199]есть гробницы,

Чьей славой Рим тысячекратно свят.

И пусть ничто в веках не сохранится

От мощи, обреченной на распад,

Они его бессмертье отстоят.

Там звездный Галилей в одном приделе,

В другом же, рядом с Альфиери, спят

Буонаротти и Макиавелли,

Отдав свой прах земле, им давшей колыбели.

 

 

 

Они бы, как стихии, вчетвером

Весь мир создать могли. Промчатся годы,

И может рухнуть царственный твой дом,

Италия! Но волею Природы

Гигантов равных не дали народы,

Царящие огнем своих армад.

И, как твои ни обветшали своды,

Их зори Возрожденья золотят,

И дал Канову твой божественный закат.

 

 

 

Но где ж, Тоскана, где три брата кровных?[200]

Где Дант, Петрарка? Горек твой ответ!

Где тот рассказчик ста новелл[201]любовных,

Что в прозе был пленительный поэт?

Иль потому он так пропал, их след,

Что Смерть, как Жизнь, от нас их отделила?

На родине им даже бюстов нет!

Иль мрамора в Тоскане не хватило,

Чтобы Флоренция сынов своих почтила?

 

 

 

Неблагодарный город! Где твой стыд?

Как Сципион, храним чужою сенью,[202]

Изгнанник твой, вдали твой Данте спит,[203]

Хоть внуки всех причастных преступленью

Прощенья молят пред великой тенью.

И лавр носил Петрарка не родной[204] —

Он, обучивший сладостному пенью

Всех европейских бардов, — он не твой,

Хотя ограблен был, как и рожден, тобой.[205]

 

 

 

Тебе Боккаччо завещал свой прах,

Но в Пантеоне ль мастер несравненный?

Напомнит ли хоть реквием в церквах,

Что он возвел язык обыкновенный

В Поэзию — мелодию сирены?

Он мавзолея славы заслужил,

Но и надгробье снял ханжа презренный,[206]

И гению нет места средь могил,

Чтобы и вздохом тень прохожий не почтил.

 

 

 

Да, в Санта-Кроче величайших нет.

Но что с того? Не так ли в Древнем Риме,

Когда на имя Брута лег запрет,[207]

Лишь слава Брута стала ощутимей.

И Данте сон валами крепостными

Равенна благодарная хранит.

И в Аркуа кустами роз живыми

Певца Лауры смертный холм увит.

Лишь мать-Флоренция об изгнанных скорбит.

 

 

 

Так пусть вельможам, герцогам-купцам

Воздвиглись пирамиды из агата,

Порфира, яшмы, — это льстит глупцам!

Когда роса ложится в час заката

Иль веет ночь дыханьем аромата

На дерн могильный — вот он, мавзолей

Титанам, уходящим без возврата.

Насколько он прекрасней и теплей

Роскошных мраморов над прахом королей!

 

 

 

Скульптура вместе с радужной сестрой

Собор над Арно в чудо превратила.

Я свято чту искусств высокий строй,

Но сердцу все ж иное чудо мило:

Природа — море, облака, светила;

Я рад воспеть шедевры галерей,

Но даже то, что взор мой поразило,

Не рвется песней из души моей.

Есть мир совсем иной, где мой клинок верней.

 

 

 

Где зыблется в теснине Тразимена,

Где для мечты — ее желанный дом.

Здесь победила хитрость Карфагена,[208]

И, слишком рано гордый торжеством,

Увидел Рим орлов своих разгром,

Не угадав засаду Ганнибала,

И, как поток, в ущелье роковом

Кровь римская лилась и клокотала,

И, рухнув, точно лес от буревала,

 

 

 

Горой лежали мертвые тела, —

Храбрейшим, лучшим не было спасенья,

И жажда крови так сильна была,

Что, видя смерть, в безумстве исступленья

Никто не замечал землетрясенья,

Хотя бы вдруг разверзшийся провал,

Усугубляя ужас истребленья,

Коней, слонов и воинов глотал.

Так ненависть слепа, и целый мир ей мал.

 

 

 

Земля была под ними как челнок,

Их уносивший в вечность, без кормила,

И руль держать никто из них не мог,

Затем что в них бушующая сила

Самой Природы голос подавила —

Тот страх, который гонит вдаль стада,

Взметает птиц, когда гроза завыла,

И сковывает бледные уста, —

Так, словно человек умолкнул навсегда.

 

 

 

Как Тразимена изменилась ныне!

Лежит, как щит серебряный, светла.

Кругом покой. Лишь мирный плуг в долине

Земле наносит раны без числа.

Там, где лежали густо их тела,

Разросся лес. И лишь одна примета

Того, что кровь когда-то здесь текла,

Осталась для забывчивого света:

Ручей, журчащий здесь, зовется Сангвинетто.[209]

 

 

 

А ты, Клитумн, о светлая волна,

Кристалл текучий, где порой, нагая,

Купается, в струях отражена,

Собой любуясь, нимфа молодая;

Прозрачной влагой берега питая,

О, зеркало девичьей красоты,

О, благосклонный бог родного края,

Забыв войну, растишь и холишь ты

Молочно-белый скот, и травы, и цветы.

 

 

 

Лишь небольшой, но стильный, стройный храм,

Как память лет, что в битвах отгремели,

Глядит с холма, ближайшего к волнам,

И видно, как в прозрачной их купели

Гоняются и прыгают форели,

А там, где безмятежна глубина,

Нимфеи спят, колышась еле-еле,

И, свежести пленительной полна,

Пришельца сказками баюкает волна.

 

 

 

Благословен долины этой гений!

Когда, устав за долгий переход,

Пьешь полной грудью аромат растений,

И вдруг в лицо прохладою дохнет,

И, наконец, ты, смыв и пыль и пот,

Садишься в тень, на склон реки отлогий,

Сама душа Природе гимн поет,

Дарующей такой приют в дороге,

Где далеко и жизнь, и все ее тревоги.

 

 

 

Но как шумит вода! С горы в долину

Гигантской белопенною стеной —

Стеной воды! — свергается Велико,

Все обдавая бурей водяной.

Пучина Орка! Флегетон шальной!

Кипит, ревет, бурлит, казнимый адом,

И смертным потом — пеной ледяной —

Бьет, хлещет по утесистым громадам,

Как бы глумящимся над злобным водопадом,

 

 

 

Чьи брызги рвутся к солнцу и с небес,

Как туча громоносная в апреле,

Дождем струятся на поля, на лес,

Чтобы они смарагдом зеленели,

Не увядая. В тьму бездонной щели

Стихия низвергается, и вот

Из бездны к небу глыбы полетели,

Низринутые вглубь с родных высот

И вновь летящие, как ядра, в небосвод,

 

 

 

Наперекор столбу воды, который

Так буйно крутит и швыряет их,

Как будто море, прорывая горы,

Стремится к свету из глубин земных

И хаос бьется в муках родовых —

Не скажешь: рек источник жизнедарный!

Нет, он, как Вечность, страшен для живых,

Зеленый, белый, голубой, янтарный,

Обворожающий, но лютый и коварный.

 

 

 

О, Красоты и Ужаса игра!

По кромке волн, от края и до края,

Надеждой подле смертного одра

Ирида светит, радугой играя,

Как в адской бездне луч зари, живая,

Нарядна, лучезарна и нежна,

Над этим мутным бешенством сияя,

В мильонах шумных брызг отражена,

Как на Безумие — Любовь, глядит она,

 

 

 

И вновь я на лесистых Апеннинах —

Подобьях Альп. Когда б до этих пор

Я не бывал на ледяных вершинах,

Не слышал, как шумит под фирном бор

И с грохотом летят лавины с гор,

Я здесь бы восхищался непрестанно,

Но Юнгфрау мой чаровала взор,

Я видел выси мрачного Монблана,

Громовершинную, в одежде из тумана,

 

 

 

Химари — и Парнас, и лет орлов,

Над ним как бы соперничавших славой,

Взмывавших выше гор и облаков;

Я любовался Этной величавой,

Я, как троянец, озирал дубравы

Лесистой Иды, я видал Афон,

Олимп, Соракт, уже не белоглавый,

Лишь тем попавший в ряд таких имен,

Что был Горацием в стихах прославлен он,

 

 

 

Девятым валом вставший средь равнины,

Застывший на изломе водопад, —

Кто любит дух классической рутины,

Пусть эхо будит музыкой цитат.

Я ненавидел этот школьный ад,

Где мы латынь зубрили слово в слово,

И то, что слушал столько лет назад,

Я не хочу теперь услышать снова,

Чтоб восхищаться тем, что в детстве так сурово

 

 

 

Вколачивалось в память. С той поры

Я, правда, понял важность просвещенья,

Я стал ценить познания дары,

Но, вспоминая школьные мученья,

Я не могу внимать без отвращенья

Иным стихам. Когда бы педагог

Позволил мне читать без принужденья, —

Как знать, — я сам бы полюбить их мог,

Но от зубрежки мне постыл их важный слог.

 

 

 

Прощай, Гораций, ты мне ненавистен,

И горе мне! Твоя ль вина, старик,

Что красотой твоих высоких истин

Я не пленен, хоть знаю твой язык.

Как моралист, ты глубже всех постиг

Суть жизни нашей. Ты сатирой жгучей

Не оскорблял, хоть резал напрямик.

Ты знал, как бог, искусства строй певучий,

И все ж простимся — здесь, на Апеннинской круче.

 

 

 

Рим! Родина! Земля моей мечты!

Кто сердцем сир, чьи дни обузой стали,

Взгляни на мать погибших царств — и ты

Поймешь, как жалки все твои печали.

Молчи о них! Пройди на Тибр и дале,

Меж кипарисов, где сова кричит,

Где цирки, храмы, троны отблистали,

И однодневных не считай обид:

Здесь мир, огромный мир в пыли веков лежит.

 

 

 

О Древний Рим! Лишенный древних прав,

Как Ниобея — без детей, без трона,

Стоишь ты молча, свой же кенотаф.

Останков нет в гробнице Сципиона,

Как нет могил, где спал во время оно

Прах сыновей твоих и дочерей.

Лишь мутный Тибр струится неуклонно

Вдоль мраморов безлюдных пустырей.

Встань, желтая волна, и скорбь веков залей!

 

 

 

Пожары, войны, бунты, гунн и гот, —

О, смерч над семихолмною столицей!

И Рим слабел, и грянул страшный год:

Где шли в цепях, бывало, вереницей

Цари за триумфальной колесницей,

Там варвар стал надменною пятой

На Капитолий. Мрачною гробницей

Простерся Рим, пустынный и немой.

Кто скажет: «Он был здесь», — когда двойною тьмой,

 

 

 

Двойною тьмой — незнанья и столетий

Закрыт его гигантский силуэт,

И мы идем на ощупь в бледном свете;

Есть карты мира, карты звезд, планет,

Познание идет путем побед,

Но Рим лежит неведомой пустыней,

Где только память пролагает след.

Мы «Эврика!» кричим подчас и ныне,

Но то пустой мираж, подсказка стертых линий.

 

 

 

О Рим! Не ты ль изведал торжество

Трехсот триумфов![210]В некий день священный

Не твой ли Брут вонзил кинжал в того,

Кто стать мечтал диктатором вселенной!

Тит Ливии, да Вергилий вдохновенный,

Да Цицерон — в них воскресает Рим.

Все остальное — прах и пепел бренный,

И Рим свободный — он неповторим!

Его блестящих глаз мы больше не узрим.

 

 

 

Ты, кто орлов над Азией простер

И рвался дальше в бранном увлеченье,

Ты, Сулла, чей победоносный взор

Не разглядел, что Рим готовит мщенье:

Народ — за кровь, сенат — за униженье

(Один твой взгляд — и подчинялся он), —

Ты все впитал: порок и преступленье,

Но, Рима сын, храня небрежный тон,

С улыбкой отдал то, что более, чем трон,

 

 

 

Давало власть — диктаторское право.

Ты мог ли знать, что Рим, его оплот,

Возвысившая цезарей держава —

Всесильный Рим, — когда-нибудь падет,

Что в Рим царить не римлянин придет,

Он — «Вечный град» в сознанье поколений,

Он, крыльями обнявший небосвод,

Не знающий проигранных сражений,

Он будет варваром поставлен на колени!

 

 

 

Как Сулла — первый корифей войны,

Так первый узурпатор, от природы,

Наш Кромвель.[211]Для величия страны,

Для вечной славы и за миг свободы

Он отдал мрачным преступленьям годы,

Прогнал сенат и сделал плахой трон.

Священный бунт! Но вам мораль, народы:

В день двух побед был смертью награжден[212]

Некоронованный наследник двух корон.

 

 

 

В тот самый месяц, третьего числа,

Отвергнув трон, но больше, чем на троне,

Он опочил, и смерть к нему пришла,

Чтобы в могильном упокоить лоне.

Не в высшем ли начертано законе,

Что слава, власть — предмет вражды людской —

Не стоят нашей яростной погони,

Что там, за гробом, счастье и покой.

Усвой мы эту мысль — и станет жизнь другой.

 

 

 

А ты, ужасный монумент Помпея,

Пред кем, обрызгав кровью пьедестал,

Под крик убийц пал Цезарь[213]и, слабея,

Чтобы сыграть достойно свой финал,

Закрывшись тогой, молча умирал, —

В нагом величье, правда ль, в этом зале

Ты алтарем богини мщенья стал?

Мертвы ль вы оба? Что за роль играли?

Быть может, кукол роль, хоть в плен царей вы брали?

 

 

 

А ты, в кого ударил дважды гром,

Доныне, о священная волчица,

Млеко побед, которым вскормлен Рем,

Из бронзовых сосцов твоих сочится.

Навек — музея древностей жилица,

От жгучих стрел Юпитера черна,

Чтоб вечно Рим тобою мог гордиться,

Мать смелых! Вечно ты стоять должна

И город свой хранить, как в оны времена.

 

 

 

Храни его! Но тех людей железных

Давно уж нет. Мир города воздвиг

На их могилах. В войнах бесполезных

Им подражало множество владык,

Но их пугало то, что Рим велик

И нет меж ними равного судьбою,

Иль есть один, и он всего достиг,

Но, честолюбец, вставший над толпою,

Он — раб своих рабов[214]— низвергнут сам собою.

 

 

 

Лжевластью ослепленный, он шагал,

Поддельный Цезарь, вслед за неподдельным,

Но римлянин прошел другой закал:

Страсть и рассудок — все в нем было цельным.

Он был могуч инстинктом нераздельным,

Который все в гармонии хранит,

Гость Клеопатры[215]— подвигам смертельным

За прялкой изменяющий Алкид,[216] —

Который вновь пойдет, увидит, победит,

 

 

 

И вот он Цезарь вновь! А тот, хотящий,

Чтоб стал послушным соколом орел,

Перед французской армией летящий,

Которую путем побед он вел, —

Тому был нужен Славы ореол,

И это все. Он раболепство встретил,

Но сердцем был он глух. Куда он шел?

И в Цезари — с какою целью метил?

Чем, кроме славы, жил? Он сам бы не ответил.

 

 

 

Ничто иль все! Таков Наполеон.

А не накличь он свой конец печальный,

Он был бы, словно Цезарь, погребен,

Чей прах топтать готов турист нахальный.

И вот мечта об арке Триумфальной,

Вот кровь и слезы страждущей Земли,

Потоп, бурлящий с силой изначальной!

Мир тонет в нем, и нет плота вдали…

О боже, не ковчег, хоть радугу пошли!

 

 

 

Жизнь коротка, стеснен ее полет,

В суждениях не терпим мы различий.

А Истина — как жемчуг в глуби вод.

Фальшив отяготивший нас обычай.

Средь наших норм, условностей, приличий

Добро случайно, злу преграды нет,

Рабы успеха, денег и отличий,

На мысль и чувство наложив запрет,

Предпочитают тьму, их раздражает свет.

 

 

 

И так живут в тупой, тяжелой скуке,

Гордясь собой, и так во гроб сойдут.

Так будут жить и сыновья и внуки,

И дальше рабский дух передадут,

И в битвах за ярмо свое падут,

Как падал гладиатор на арене.

Не за свободу, не за вольный труд, —

Так братья гибли: сотни поколений,

Сметенных войнами, как вихрем — лист осенний.

 

 

 

О вере я молчу — тут каждый сам

Решает с богом, — я про то земное,

Что так понятно, ясно, близко нам, —

Я разумею то ярмо двойное,

Что нас гнетет при деспотичном строе,

Хоть нам и лгут, что следуют тому,

Кто усмирял надменное и злое,

С земных престолов гнал и сон и тьму,

За что одно была б вовек хвала ему.

 

 

 

Ужель тирану страшны лишь тираны?

Где он, Свободы грозный паладин,

Каким, Минерва девственной саванны,

Колумбия, был воин твой и сын?[217]

Иль, может быть, такой в веках один,

Как Вашингтон, чье сердце воспиталось

В глухих лесах, близ гибельных стремнин?

Иль тех семян уж в мире не осталось

И с жаждой вольности Европа расквиталась?

 

 

 

Пьяна от крови, Франция в те дни

Блевала преступленьем. Все народы

Смутила сатурналия резни,[218]

Террор, тщеславье, роскошь новой моды, —

Так мерзок был обратный лик Свободы,

Что в страхе рабству мир себя обрек,[219]

Надежде вновь сказав «прости» на годы.

Вторым грехопаденьем в этот век

От Древа Жизни был отторгнут человек.

 

 

 

И все-таки твой дух, Свобода, жив,

Твой стяг под ветром плещет непокорно,

И даже бури грохот заглушив,

Пускай, хрипя, гремит твоя валторна.

Ты мощный дуб, дающий лист упорно, —

Он топором надрублен, но цветет.

И Вольностью посеянные зерна

Лелеет Север, и настанет год,

Когда они дадут уже не горький плод.

 

 

 

Вот почернелый мрачный бастион.[220]

Часть крепости, обрушиться готовой,

Врагам отпор давал он испокон,

Фронтон его, изогнутый подковой,

Плюща гирляндой двадцативековой,

Как Вечности венком, полузакрыт.

Чем был, что прятал он в тот век суровый?

Не клад ли в подземелье был зарыт?

Нет, тело женщины, — так быль нам говорит.

 

 

Зачем твой склеп — дворцовый бастион?

И кто ты? Как жила? Кого любила?

Царь или больше — римлянин был он?

Красавиц дочек ты ему дарила,

Иль вождь, герой, чья необорна сила,

Тобой рожден был? Как ты умерла?

Боготворимой? Да! Твоя могила

Покоить низших саном не могла,

И в ней ты, мертвая, бессмертье обрела.

 

 

 

А муж твой — не любила ль ты чужого?

Такие страсти знал и Древний Рим.

Была ль ты, как Корнелия,[221]сурова,

Служа супругу, детям и родным

И нет! сказав желаниям иным,

Иль, как Египта дерзкая царица,

Жила лишь наслаждением одним?

Была грустна? Любила веселиться?

Но грусть любви всегда готова в радость влиться.

 

 

 

Иль, сокращая век твой, как скала,

Тебя давило горе непрестанно?

Иль ты богов любимицей была

И оттого сошла в могилу рано?

И туча, близясь грозно и туманно,