РАСТУЩИЙ ТРУП

Университет деградировал: он нефункционален на социальных аренах рынка и занятости, лишен культурной сущности или конечной цели познания.

Даже власти, строго говоря, больше не существует: она также деградировала. Отсюда невозможность возвращения пожара 68-го года: обращения проблемы знания против самой власти - эксплозивного противоречия знания и власти (или разоблачения их сговора, что одно и то же) в Университете и одновременно через символическое (а не политическое) распространение пожара во всем институционально-социальном порядке. При чем здесь социологи? Они лишь подметили этот сдвиг: глухой тупик знания, головокружение от незнания (то есть одновременно абсурдность и невозможность прироста смысла в процессе познания) оборачивается абсолютным оружием против самой власти, чтобы демонтировать ее согласно тому же умопомрачительному сценарию лишения права властвовать. Именно в этом состоит эффект мая 68-го. Он невозможен сегодня, когда сама власть, вслед за знанием, исчезла, стала неуловимой - самоустранилась. Наступление, прорыв невозможен, так как сами институты находятся в подвешенном состоянии, без познавательного контента, без структуры власти (разве что этой структурой является некий архаичный феодализм, приводящий в действие симулятивный механизм, назначение которого ему не понятно, и чье сохранение такое же искусственное, как сохранение казарм и театров). Смысл имеет лишь то, что ускоряет разложение, акцентируясь на пародийной, симулятивной стороне той игры, которую ведут агонизирующее знание и агонизирующая власть.

Забастовка имеет как раз обратный эффект. Она снова восстанавливает идеал Университета насколько это возможно, фикцию всеобщего доступа к культуре, неподдающейся обнаружению и больше не имеющей смысла. Этот идеал подменяет функцию Университета как его критическая альтернатива, как его терапия. Эта фикция все еще грезит незыблемостью и демократизмом знания. Причем сегодня повсюду эту роль выполняют левые: именно убежденность левых снова прививает идею справедливости, потребность в логике и социальной этике прогнившему аппарату, который распадается, теряет всякую ответственность и легитимность и почти добровольно отказывается функционировать. Именно левые секретируют и безрассудно репродуцируют власть, ведь они стремятся к ней, а значит, верят в нее и возрождают ее именно там, где система кладет ей конец. Система уже положила конец одной за другой всем аксиомам, всем институтам власти и реализует одну за другой все цели исторически установленных революционных сил. Сами левые вынуждены восстанавливать все механизмы капитала, чтобы иметь возможность низложить их однажды: от частной собственности до малого бизнеса, от армии до национального величия, от пуританской морали до мелкобуржуазной культуры, от правосудия до Университета - все то, что исчезает, то, что сама система ликвидировала в своей жестокости, но и, безусловно, в своем необратимом порыве, должно быть сохранено.

Отсюда парадоксальная, но и необходимая инверсия всех методов политического анализа.

Власть (или то, что подменяет ее) больше не верит в Университет. В конечном счете, она знает, что он - это лишь зона размещения и надзора за целой возрастной категорией, поэтому ей нет дела до отбора - свою элиту она отыщет в другом месте или же иным способом. Дипломы ничего не значат: почему бы вообще не отказаться выдавать их, но власть готова выдавать их всем; для чего бы эта провокационная политика, если не для того, чтобы кристаллизовать энергию на фиктивной цели (отбор, работа, дипломы и т.д.), на уже мертвом и разлагающемся референтном?

Загнивающий Университет может нанести еще много вреда (загнивание является процессом символическим - не политическим, а символическим, поэтому субверсивным). Но в таком случае следовало бы начать с этого загнивания, а не грезить воскрешением. Следовало бы трансформировать это загнивание в насильственный процесс, в насильственную смерть посредством осмеяния и вызова, посредством умножающейся симуляции, которая представила бы ритуальную смерть Университета как модель разложения всего общества, контагиозную модель неприязни всей социальной структуры, которую смерть, наконец, разрушит. Как раз это отчаянно старается предотвратить забастовка, находясь в тайном сговоре с системой, но преуспевает при этом лишь в превращении смерти Университета в медленную смерть, в отсрочку, которая перестает даже служить возможным поводом для субверсии, для агрессивной реверсии.

Именно это показали события мая 68-го. В момент, когда духовный упадок Университета и культуры зашел еще не слишком далеко, студенты, далекие от желания спасать обстановку (восстанавливать утраченный объект - в идеале), выступили против власти, бросая ей вызов тотальной, немедленной смерти институтов, вызов детерриториализации, еще более интенсивной, чем та, которую осуществляла система, настаивая, чтобы власть ответила на это полное крушение института знания, на это полное отсутствие потребности концентрации в определенном месте, на эту смерть, к которой, в конце концов, стремились, - речь шла не о кризисе Университета, потому что кризис - не вызов, а наоборот, уловка системы, а о смерти Университета - вот на это власть и не сумела ответить, разве что самораспустившись вместо ответа (возможно, на мгновение, но мы видели это).

Баррикады 10 мая, казалось, были оборонительными и защищали территорию: Латинский квартал, Сорбонну. Однако это не так: за этим фасадом скрывался мертвый Университет, мертвая культура, которые бросали вызов власти и, возможно, их собственной смерти одновременно - вызов превращением в жертву немедленно, что было лишь долговременной целью самой системы: ликвидация культуры и знания. Баррикады предназначались не для того, чтобы спасти Сорбонну, а для того, чтобы поднять на флаг ее труп и демонстративно размахивать им, так же как негры Уоттса и Детройта поднимают на флаг руины своих кварталов, которые они сами до этого подожгли.

Что можно поднять на флаг сегодня? Больше нет даже руин знания или культуры - руины сами исчезли. Мы пережили это, мы в течение семи лет носили траур по Нантеру. 68-й год умер, и его можно повторить лишь как траурный фантазм. То, что могло бы быть его эквивалентом в плане символического насилия (то есть за пределами политического), так это та же операция, которая заставила незнание, загнивание знания обернуться против власти, - нужно отыскать эту невероятную энергию, но никак не на том же уровне, а на высшем витке спирали: заставить невласть, загнивание власти обернуться против - против чего именно? Вот в чем проблема. Возможно, она не имеет решения. Власть теряется, власть исчезает. Вокруг нас лишь манекены власти, однако иллюзия власти машинально еще руководит социальным порядком, иллюзия, за которой возрастает невидимый, неразборчивый террор контроля, террор дефинитивного кода, конечными терминалами которого являемся мы.

Агрессивная репрезентация также не имеет большого смысла. Совершенно очевидно, что все студенческие конфликты (равно как, более широко, конфликты на уровне всего общества), которые сосредоточены вокруг репрезентации, делегирования полномочий, по той же причине являются лишь призрачными перипетиями, впрочем, еще достаточными для того, чтобы, от отчаянья, занимать авансцену. Вследствие не понятно уж какого эффекта Мебиуса, репрезентация также обернулась против себя самой, и вся логика мира политического прекращает существовать, уступая место бесконечному миру симуляции, где изначально никто не имеет своего представительства и не представляет больше ничего, где все то, что накапливается, одновременно и растрачивается, где даже исчез аксиологический, направляющий и самовосстанавливающийся фантазм власти. Этот мир для нас все еще непостижим, неизведан, полон зловещих искажений, которым яростно сопротивляется наша ментальная система координат, ортогональная и направленная в линейную бесконечность критики и истории. Впрочем, именно здесь и нужно сражаться, если это еще имеет какой-то смысл.

Мы - симулянты, мы - симулякры (но не в классическом значении "подобия"), мы - вогнутые зеркала, попавшие под излучение социального, излучение без источника света, под власть без происхождения, без дистанции, и именно в этом тактическом мире симулякра и нужно будет сражаться - без надежды, ибо надежда - удел слабых, но с вызовом и завороженностью. Ведь не следует отвергать непреодолимое влечение, исходящее от этого духовного упадка всякой власти, всех осей ценности, всей аксиологии, в том числе и политической. Этот спектакль, который является одновременно агонией и апогеем капитала, безусловно, превосходит спектакль товара, описанный ситуационистами. В этом спектакле наша главная сила. Соотношение наших сил в противостоянии с капиталом уже нельзя назвать шатким или победным, но и политическим, и в этом фантазм революции. Мы находимся в отношениях вызова, соблазна и смерти с этим универсумом, который уже не является универсумом именно потому, что лишен аксиальности. На вызов, который в своем бреду бросает нам капитал - бесстыдно ликвидируя закон прибыли, прибавочной стоимости, производственные цели, структуру власти и возвращаясь по завершению этого процесса к полной аморальности (но также и соблазнительности) примитивных ритуалов деструкции, вот на этот вызов и нужно ответить с неистовой напористостью.

Капитал, как ценность, безответственный, необратимый, неизбежный. Только ценность капитала способна представить фантастическое зрелище его разложения - только призрак ценности парит еще над пустыней классических структур капитала, так же как призрак религии парит над миром, уже давно десакрализованным, как призрак знания парит над Университетом. Нам предстоит снова стать кочевниками в этой пустыне, но уже свободными от машинальной иллюзии ценности. Мы будем жить в этом мире, который сохраняет для нас всю тревожную необычность пустыни и симулякра, со всем правдоподобием живых призраков, бродячих симулирующих животных, в которых нас превратил капитал, смерть капитала, - ведь пустыня городов аналогична пустыне из песков - джунгли знаков аналогичны джунглям из деревьев - головокружение от симулякров аналогично головокружению от природы,- единственный оставшийся головокружительный соблазн агонизирующей системы, в которой труд хоронит труд, а ценность хоронит ценность - оставляя пустое пространство, пугающе невозмутимое, непрерывное, как того хотел Батай, пространство, где лишь ветер вздымает песок, где лишь ветру есть дело до песка.

Что же можно со всем этим сделать в политическом плане? Очень немногое.

Однако мы должны бороться еще и с глубоким обаянием, которое вызывает в нас агония капитала, против инсценировки капиталом своей собственной смерти, когда реально мы умираем вместо него. Оставить ему инициативу его собственной смерти означает отдать ему все преимущества революции. В окружении симулякра ценности и призрака капитала и власти мы намного беззащитней и беспомощней, чем в окружении закона стоимости и товара, поскольку система оказалась способной включить в себя свою собственную смерть, освободив нас от ответственности за нее, а, следовательно, и от цели нашей собственной жизни. Эту великолепную уловку системы, заключающуюся в симулякре ее смерти, благодаря которому она поддерживает в нас жизнь, ликвидировав путем абсорбции любую возможность возражения, может остановить лишь еще большая хитрость. Вызов или имажинерия науки, только патафизика симулякров может вывести нас из стратегии системы симуляции и тупика смерти, в который она нас загоняет.