Владимир Семенович Высоцкий. Собрание сочинений в четырех томах

Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. Песни. Стихотворения

 

 

Текст предоставлен изд-вом http://litres.ru

«Собрание сочинений в четырех томах. Том 3»: Время; Москва; 2008

ISBN 978-5-9691-0280-6

Аннотация

 

"25 января 2008 года Высоцкому, спорить о котором не прекращают и по сей день, исполнилось бы 70 лет. Это издание – первое собрание, сделанное не «фанатами», но квалифицированными литературоведами (составители – Владимир и Ольга Новиковы): все тексты являются выверенными и снабжены комментариями. «Собрания сочинений бывают у многих авторов, но не всегда количество переходит в качество. Только в счастливых случаях произведения одного автора образуют своего рода библию („библии“ по-греч. – „книги“). В случае с Высоцким это получилось. Мы еще не раз откроем его четырехтомник, чтобы искать ответы на вопросы третьего тысячелетия».

Вл. Новиков

 

В. Высоцкий

Собрание сочинений в четырех томах. Том 3.

 

СТИХОТВОРЕНИЯ

 

 

Пособие для начинающих и законченных халтурщиков

СОРОК ДЕВЯТЬ

Поэма-песня в сорока девяти днях (сокращенное издание)

 

Все началось случайно. Люди

оказались один на один с

бушующим океаном…

 

I

 

Волна на волну находила,

И вал за валом набегал.

Зиганшин стоял у кормила

И глаз ни на миг не смыкал.

 

 

II

 

Стихия реветь продолжала

И Тихий шумел океан.

Асхана сменил у штурвала

Спокойный Федотов Иван.

 

 

III

 

Суров же ты, климат охотский, —

Уже третий день ураган.

Встает у руля сам Крючковский,

На отдых уходит Иван.

 

 

IV

 

Но вот ослабели пассаты,

И стала спокойней волна,

Вздохнули глубоко солдаты,

А с ними вздохнул старшина.

 

 

V

 

Горючее кончилось раньше,

Так мало – что есть и что пить, —

И юный, но мудрый Зиганшин

Запасы решил разделить.

 

Дальше следуют много дней

умеренного, затем скудного

и наконец совсем скудного

питания. Но люди бодры,

добры и друг на друга не

обижаются…

 

ХVIII

 

Доедена банка консервов

И суп из картошки одной, —

Все меньше здоровья и нервов,

Все больше желанье домой.

 

 

ХIХ

 

Страшнее, ужасней лишенья,

Ни лодки не видно, ни зги, —

И принято было решенье —

И начали есть сапоги.

 

 

ХХ

 

Последнюю съели картошку,

Взглянули друг другу в глаза…

Когда ел Поплавский гармошку,

Крутая скатилась слеза.

 

…Голод становится невыносимым.

Культмассовая работа не ведется по причине

отсутствия муз. инструментов. Люди ослабли,

но смотрят прямо и друг друга не едят.

 

ХХХVII

 

Сердца продолжали работу,

Но реже становится стук.

Спокойный и слабый Федотов

Глодал предпоследний каблук.

 

 

ХХХVIII

 

Вот снова муссон разыгрался,

Вот снова ревет океан.

К штурвалу едва подобрался

Все тот же Зиганшин Асхан.

 

 

ХХХIХ

 

На суше он воин заправский,

И штурман заправский он тут.

Зиганшин, Федотов, Поплавский

Под палубой песни поют.

 

 

ХL

 

Лежали все четверо в лежку,

Ни лодки, ни крошки вокруг.

Зиганшин скрутил козью ножку

Слабевшими пальцами рук.

 

Есть нечего, пить нечего, курить нечего,

но люди снова бодры. У них второе

дыхание, потом третье, потом

четвертое… Мысли о еде приходят все

чаще, мысли не о еде – все реже. Но все

время – мысль о доме, о родном

подразделении, о хлебе.

 

ХLVI

 

Зиганшин крепился, держался,

Бодрил, сам был бледный, как тень,

И то, что сказать собирался,

Сказал лишь на следующий день.

 

 

ХLVII

 

«Друзья!..» Через час: «Дорогие!..»

«Ребята! – еще через час. —

Ведь нас не сломила стихия,

Так голод ли сломит ли нас!

 

 

ХLVIII

 

Забудем про пищу – чего там! —

А вспомним про суперфосфат…»

«Узнать бы, – стал бредить Федотов, —

А что у нас в части едят?»

 

 

ХLIХ

 

И вдруг: не мираж ли, не миф ли —

Какое-то судно идет.

К биноклю все сразу приникли,

А с судна летел вертолет.

 

Далее все известно из газет: люди здоровы,

едят, пьют, отдыхают

и фотографируются вместе.

 

Заключение

 

Окончены все переплеты —

Вновь служат, – что, взял океан? —

Поплавский, Крючковский, Федотов,

А с ними Зиганшин Асхан!

 

Все отступления в прозе можно рифмовать

по принципам:

 

океан – Асхан – Иван;

картошку – гармошку – крошку – ножку;

 

чаще употреблять фамилии героев;

 

герои должны петь и помнить о доме;

 

Зиганшин – старший, – его употреблять чаще.

 

Таким же образом могут быть написаны поэмы

о покорителях Арктики, об экспедиции

в Антарктиде, о жилищном строительстве

и о борьбе против колониализма. Надо только

знать фамилии и иногда читать газеты.

‹1960›

 

* * *

 

День на редкость – тепло и не тает, —

Видно, есть у природы ресурс, —

Ну… и, как это часто бывает,

Я ложусь на лирический курс.

 

Сердце бьется, как будто мертвецки

Пьян я, будто по горло налит:

Просто выпил я шесть по-турецки

Черных кофе, – оно и стучит!

 

Пить таких не советуют доз, но —

Не советуют даже любить! —

Есть знакомый один – виртуозно

Он докажет, что можно не жить.

 

Нет, жить можно, жить нужно и – много:

Пить, страдать, ревновать и любить, —

Не тащиться по жизни убого —

А дышать ею, петь ее, пить!

 

А не то и моргнуть не успеешь —

И пора уже в ящик играть.

Загрустишь, захандришь, пожалеешь —

Но… пора уж на ладан дышать!

 

Надо так, чтоб когда подытожил

Все, что пройдено, – чтобы сказал:

«Ну а все же неплохо я пожил, —

Пил, любил, ревновал и страдал!»

 

Нет, а все же природа богаче!

День какой! Что – поэзия? – бред!

… Впрочем, я написал-то иначе

Чем хотел. Что ж, ведь я – не поэт.

 

‹Конец 1950-х – начало 1960-х›

 

* * *

 

Если б я был физически слабым —

Я б морально устойчивым был, —

Ни за что не ходил бы по бабам,

Алкоголю б ни грамма не пил!

 

Если б был я физически сильным —

Я б тогда – даже думать боюсь! —

Пил бы влагу потоком обильным,

Но… по бабам – ни шагу, клянусь!

 

Ну а если я средних масштабов —

Что же делать мне, как же мне быть? —

Не могу игнорировать бабов,

Не могу и спиртного не пить!

 

‹Конец 1950-х – начало 1960-х›

 

* * *

 

Про меня говорят: он, конечно, не гений, —

Да, согласен – не мною гордится наш век, —

Интегральных, и даже других, исчислений

Не понять мне – не тот у меня интеллект.

 

Я однажды сказал: «Океан – как бассейн», —

И меня в этом друг мой не раз упрекал —

Но ведь даже известнейший физик Эйнштейн,

Как и я, относительно все понимал.

 

И пишу я стихи про одежду на вате, —

И такие!.. Без лести я б вот что сказал:

Как-то раз мой покойный сосед по палате

Встал, подполз ко мне ночью и вслух зарыдал.

 

Я пишу обо всем: о животных, предметах,

И о людях хотел, втайне женщин любя, —

Но в редакциях так посмотрели на это,

Что – прости меня, Муза, – я бросил тебя!

 

Говорят, что я скучен, – да, не был я в Ницце, —

Да, в стихах я про воду и пар говорил…

Эх, погиб, жаль, дружище в запое в больнице —

Он бы вспомнил, как я его раз впечатлил!

 

И теперь я проснулся от длительной спячки,

От кошмарных ночей – ‹и› вот снова дышу, —

Я очнулся от белой-пребелой горячки —

В ожидании следующей снова пишу!

 

‹Конец 1950-х – начало 1960-х›

 

* * *

 

Если нравиться – мало?

Если влюбился – много?

Если б узнать сначала,

Если б узнать надолго!

 

Где ж ты, фантазия скудная,

Где ж ты, словарный запас!

Милая, нежная, чудная!..

Эх, не влюбиться бы в вас!

 

‹1961›

 

* * *

 

Из-за гор – я не знаю, где горы те, —

Он приехал на белом верблюде,

Он ходил в задыхавшемся городе —

И его там заметили люди.

 

И людскую толпу бесталанную

С ее жизнью беспечной ‹и› зыбкой

Поразил он спокойною, странною

И такой непонятной улыбкой.

 

Будто знает он что-то заветное,

Будто слышал он самое вечное,

Будто видел он самое светлое,

Будто чувствовал все бесконечное.

 

И взбесило толпу ресторанную

С ее жизнью и прочной и зыбкой

То, что он улыбается странною

И такой непонятной улыбкой.

 

И герои все были развенчаны,

Оказались их мысли преступными,

Оказались красивые женщины

И холодными, и неприступными.

 

И взмолилась толпа бесталанная —

Эта серая масса бездушная, —

Чтоб сказал он им самое главное,

И открыл он им самое нужное.

 

И, забыв все отчаянья прежние,

На свое место все стало снова:

Он сказал им три са‹мые› нежные

И давно позабытые ‹слóва›.

 

‹1961›

 

* * *

 

Люди говорили морю: «До свиданья»,

Чтоб приехать вновь они могли —

В воду медь бросали, загадав желанья, —

Я ж бросал тяжелые рубли.

 

Может, это глупо, может быть – не нужно, —

Мне не жаль их – я ведь не Гобсек.

Ну а вдруг найдет их совершенно чуждый

По мировоззренью человек!

 

Он нырнет, отыщет, радоваться будет,

Удивляться первых пять минут, —

После злиться будет: «Вот ведь, – скажет, – люди!

Видно, денег куры не клюют».

 

Будет долго мыслить головою бычьей:

«Пятаки – понятно – это медь.

Ишь – рубли кидают, – завели обычай!

Вот бы гаду в рожу посмотреть!»

 

Что ж, гляди, товарищ! На, гляди, любуйся!

Только не дождешься, чтоб сказал —

Что я здесь оставил, как хочу вернуться,

И тем боле – что я загадал!

 

‹1962 или 1963›

 

* * *

 

Я не пил, не воровал

Ни штанов, ни денег,

Ни по старой я не знал,

Ни по новой фене.

 

Запишите мне по глазу,

Если я соврал, —

Падла буду, я ни разу

Грош не своровал!

 

Мне сказали – торгаши

Как-то там иначе, —

На какие-то гроши

Строют себе дачи.

 

Ну и я решил податься

К торгашам, клянусь,

Честный я – чего бояться!

Я и не боюсь.

 

Начал мной ОБХС

Интересоваться, —

А в меня вселился бес —

Очень страшный, братцы:

 

Раз однажды я малину

Оптом запродал, —

Бес – проклятая скотина —

Половину взял!

 

Бес недолго всё вершил —

Всё раскрыли скоро, —

Суд – приятное решил

Сделать прокурору.

 

И послали по Указу —

Где всегда аврал.

Запишите мне по глазу,

Если я соврал!

 

Я забыл про отчий дом

И про нежность к маме,

И мой срок, как снежный ком,

Обрастал годами.

 

Я прошу Верховный суд —

Чтоб освободиться, —

Ведь жена и дети ждут

Своего кормильца!..

 

‹1962 или 1963›

 

* * *

 

Давно я понял: жить мы не смогли бы,

И что ушла – все правильно, клянусь, —

А за поклоны к праздникам – спасибо,

И за приветы тоже не сержусь.

 

А зря заботишься, хотя и пишешь – муж, но,

Как видно, он тебя не балует грошом, —

Так что, скажу за яблоки – не нужно,

А вот за курево и водку – хорошо.

 

Ты не пиши мне про березы, вербы —

Прошу Христом, не то я враз усну, —

Ведь здесь растут такие, Маша, кедры,

Что вовсе не скучаю за сосну!

 

Ты пишешь мне про кинофильм «Дорога»

И что народу – тыщами у касс, —

Но ты учти – людей здесь тоже много

И что кино бывает и у нас.

 

Ну в общем ладно – надзиратель злится,

И я кончаю, – ну всего, бывай!

Твой бывший муж, твой бывший кровопийца.

… А знаешь, Маша, знаешь, – приезжай!

 

1964

 

* * *

 

Я теперь на девок крепкий,

И теперь одною меткой

Я всех баб равняю как одну:

Пусть у ней во лбу семь пядей,

Пусть при полном при параде, —

Встречу бабу – в сторону сверну.

 

Был я раньше тоже хлипкий —

Провожал я их улыбкой,

Даже, помню, год с одною жил, —

А теперь пройду не глядя —

Мне плевать, что ейный дядя

Раньше где-то в органах служил.

 

Баб держу я в черном теле,

А чтоб лечь в одну постелю —

Этим меня можно насмешить, —

Даже если умоляет,

Даже в экстренном случае —

Очень меня трудно уложить!

 

Почему с таким напором

Я воюю с женским полом:

Изучил я их как свой портрет, —

Ведь полвека я – не меньше —

Изучаю этих женщин,

И сейчас мне – восемьдесят лет.

 

1964

 

* * *

 

Там были генеральши, были жены офицеров

И старшины-сверхсрочника жена.

Там хлопало шампанское, там булькала мадера,

Вину от водки тесно было, водке – от вина.

 

Прошла пора, чтоб вешаться, прошла пора стреляться,

Пришла пора спокойная – как паиньки сидим.

Сегодня пусть начальницы вовсю повеселятся,

А завтра мы начальников вовсю повеселим.

 

‹1964›

 

* * *

 

Есть у всех: у дураков

И у просто жителей

Средь небес и облаков

Ангелы-хранители.

 

То же имя, что и вам,

Ангелам присвоено:

Если, скажем, я – Иван,

Значит, он – Святой Иван.

 

У меня есть друг, мозгуем:

Мы с Николкой всё вдвоем —

Мы на пару с ним воруем

И на пару водку пьем.

 

Я дрожал, а он ходил,

Не дрожа нисколечко, —

Видно, очень Бог любил

Николай Угодничка.

 

После дня тяжелого,

Ох, завидовал я как:

Твой Святой Никола – во!

Ну а мой Иван – дурак!

 

Я придумал ход такой,

Чтоб заране причитать:

Мне ж до Бога – далеко,

А ему – рукой подать.

 

А недавно снилось мне,

И теперь мне кажется:

Николай Угодник – не,

А Иван мой – пьяница.

 

Но вчера патруль накрыл

И меня, и Коленьку —

Видно, мой-то соблазнил

Николай Угодника.

 

Вот сиди и ожидай —

Вдруг вы протрезвеете.

Хоть пошли бы к Богу в рай —

Это ж вы умеете.

 

Нет! Надежды нет на вас,

Сами уж отвертимся,

На похмелку пейте квас, —

Мы на вас не сердимся.

 

‹1965›

 

* * *

 

Смех, веселье, радость —

У него все было,

Но, как говорится, жадность

Фраера сгубила…

 

У него – и то, и се,

А ему – все мало!

Ну, так и накрылось все,

Ничего не стало.

 

‹1965›

 

* * *

 

Сколько павших бойцов полегло вдоль дорог —

Кто считал, кто считал!..

Сообщается в сводках Информбюро

Лишь про то, сколько враг потерял.

 

Но не думай, что мы обошлись без потерь —

Просто так, просто так…

Видишь – в поле застыл как подстреленный зверь,

Весь в огне, искалеченный танк!

 

Где ты, Валя Петров? – что за глупый вопрос?

Ты закрыл своим танком брешь.

Ну а в сводках прочтем: враг потери понес,

Ну а мы – на исходный рубеж.

 

1965

 

* * *

 

Вот и кончился процесс,

Не слыхать овацию —

Без оваций всё и без

Права на кассацию.

 

Изругали в пух и прах, —

И статья удобная:

С поражением в правах

И тому подобное.

 

Посмотреть продукцию:

Что в ней там за трещина,

Контр– ли революция,

Анти– ли советчина?

 

Но сказали твердо: «Нет!

Чтоб ни грамма гласности!»

Сам все знает Комитет

Нашей Безопасности.

 

Кто кричит: «Ну то-то же!

Поделом, нахлебники!

Так-то, перевертыши!

Эдак-то, наследники!»

 

«Жили, – скажут, – татями!

Сколько злобы в бестиях!» —

Прочитав с цитатами

Две статьи в «Известиях».

 

А кто кинет втихаря

Клич про конституцию,

«Что ж, – друзьям шепнет, – зазря

Мёрли в революцию?!.» —

 

По парадным, по углам

Чуть повольнодумствуют:

«Снова – к старым временам…» —

И опять пойдут в уют.

 

А Гуревич говорит:

«Непонятно, кто хитрей?

Как же он – антисемит,

Если друг его – еврей?

 

Может быть, он даже был

Мужества немалого!

Шверубович-то сменил

Имя на Качалова…»

 

Если это, так сказать,

«Злобные пародии», —

Почему бы не издать

Их у нас на Родине?

 

И на том поставьте крест!

Ишь, умы колышутся!

В лагерях свободных мест

Поискать – отыщутся.

 

Есть Совет – они сидят, —

Чтоб «сидели» с пользою,

На счету у них лежат

Суммы грандиозные,

 

Пусть они получат враз —

Крупный куш обломится,

И валютный наш запас

Оченно пополнится.

 

‹1966›

 

* * *

 

Экспресс Москва-Варшава, тринадцатое место, —

В приметы я не верю – приметы ни при чем:

Ведь я всего до Минска, майор – всего до Бреста,

Толкуем мы с майором, и каждый – о своем.

 

Я ему про свои неполадки,

Но ему незнакома печаль:

Материально – он в полном порядке,

А морально… Плевать на мораль!

 

Майор неразговорчив – кончал войну солдатом, —

Но я ему от сердца – и потеплел майор.

Но через час мы оба пошли ругаться матом,

И получился очень конкретный разговор.

 

Майор чуть-чуть не плакал, что снова уезжает,

Что снова под Берлином еще на целый год:

Ему без этих немцев своих забот хватает, —

Хотя бы воевали, а то – наоборот…

 

Майор сентиментален – не выдержали нервы:

Жена ведь провожала, – я с нею говорил.

Майор сказал мне после: «Сейчас не сорок первый,

А я – поверишь, парень! – как снова пережил».

 

1966

 

* * *

 

Я – летчик, я – истребитель,

Вылетов шесть на дню.

Хотите, о «мессершмитте»,

О двух «фокке-вульфах» – хотите?…

Ладно, повременю.

 

Сейчас эскадрилья тяжелых – девятка

Уходит в ночной полет.

Ну а теперь я начну по порядку,

Зачем забегать вперед?

 

Я ложь отличаю от были —

Положено мне различать.

Мы Брест сегодня отбили.

Вчера же мы Брест бомбили,

А в Бресте – дом мой и мать.

 

Мы сопровождали тяжелых девятку —

Свои свой же город бомбят!

Но… видите, я не могу по порядку,

Опять забегаю назад.

 

Теряю я голову редко:

Я – ас, но внизу же Брест!

Один так и содит в отметку!..

Я чуть не нажал на гашетку,

Случайно поймав его в крест.

 

Но вот отбомбилась тяжелых девятка,

Внизу все, как надо, идет.

Все было, как надо, и скоро посадка,

А я забегаю вперед.

 

Я – летчик, я – истребитель,

Со мною случилась беда,

Я ночью летал в прикрытье,

Хотите, еще пошлите,

Но – чтобы не знать, куда.

 

‹1967›

 

* * *

 

А меня тут узнают —

Ходят мимо и поют,

За мое здоровье пьют

андоксин.

Я же славы не люблю —

Целый день лежу и сплю,

Спросят: «Что с тобой?» – леплю:

так, мол, сплин.

 

А ко мне тут пристают:

Почему, мол, ты-то тут,-

Ты ведь был для нас статут

и пример!

Что же им ответить мне? —

Мол, ударился во сне,

Мол, влияние извне,

лик химер…

 

‹1967›

 

* * *

 

Что сегодня мне суды и заседанья —

Мчусь галопом, закусивши удила:

У меня приехал друг из Магадана —

Так какие же тут могут быть дела!

 

Он привез мне про колымскую столицу

небылицы, —

Ох, чего-то порасскажет он под водку

мне в охотку! —

Может, даже прослезится

долгожданная девица —

Комом в горле ей рассказы про Чукотку.

 

Не начну сегодня нового романа,

Плюнь в лицо от злости – только вытрусь я:

У меня не каждый день из Магадана

Приезжают мои лучшие друзья.

 

Спросит он меня, конечно, как ребятки, —

всё в порядке! —

И предложит рюмку водки без опаски —

я в завязке.

А потом споем на пару —

ну конечно, дай гитару!

«Две гитары», или нет – две новых сказки.

 

Не уйду – пускай решит, что прогадала, —

Ну и что же, что она его ждала:

У меня приехал друг из Магадана —

Попрошу не намекать, – что за дела!

 

Он приехал не на день – он все успеет, —

он умеет! —

У него на двадцать дней командировка —

правда,

ловко?

Он посмотрит все хоккеи,

поболеет, похудеет, —

У него к большому старту подготовка.

 

Он стихов привез небось – два чемодана, —

Хорошо, что есть кому его встречать!

У меня приехал друг из Магадана, —

Хорошо, что есть откуда приезжать!

 

1966

 

* * *

 

День-деньской я с тобой, за тобой —

Будто только одна забота,

Будто выследил главное что-то —

То, что снимет тоску как рукой.

 

Это глупо – ведь кто я такой?!

Ждать меня – никакого резона.

Тебе нужен другой и – покой,

А со мной – неспокойно, бессонно.

 

Сколько лет ходу нет – в чем секрет?

Может, я невезучий – не знаю!

Как бродяга гуляю по маю,

И прохода мне нет от примет.

 

Может быть, наложили запрет?

Я на каждом шагу спотыкаюсь:

Видно, сколько шагов – столько бед, —

Вот узнаю в чем дело – покаюсь.

 

3uмa 1966/67

 

* * *

 

Подымайте руки,

в урны суйте

Бюллетени, даже не читав, —

Помереть от скуки!

Голосуйте,

Только, чур, меня не приплюсуйте:

Я не разделяю ваш устав!

 

‹1967›

 

ЗАБЫЛИ

 

Икона висит у них в левом углу —

Наверно, они молокане, —

Лежит мешковина у них на полу,

Затоптанная каблуками.

 

Кровати да стол – вот и весь их уют, —

И две – в прошлом винные – бочки, —

Я словно попал в инвалидный приют —

Прохожий в крахмальной сорочке.

 

Мне дали вино – и откуда оно! —

На рубль – два здоровых кувшина, —

А дед – инвалид без зубов и без ног —

Глядел мне просительно в спину.

 

«Желаю удачи!» – сказал я ему.

«Какая там на хрен удача!»

Мы выпили с ним, посидели в дыму, —

И начал он сразу, и начал!..

 

«А что, – говорит, – мне дала эта власть

За зубы мои и за ноги!

А дел – до черта, – напиваешься всласть —

И роешь культями дороги.

 

Эх, были бы ноги – я б больше успел,

Обил бы я больше порогов!

Да толку, я думаю, – дед просипел, —

Да толку б и было немного».

 

«Что надобно, дед?» – я спросил старика.

«А надобно самую малость:

Чтоб – бог с ним, с ЦК, – но хотя бы ЧК

Судьбою интересовалась…»

 

‹1967›

 

* * *

 

Машины идут, вот еще пронеслась —

Все к цели конечной и четкой,

Быть может, из песни Анчарова – МАЗ,

Груженный каспийской селедкой.

 

Хожу по дорогам, как нищий с сумой,

С умом экономлю копейку

И силы расходую тоже с умом,

И кутаю крик в телогрейку.

 

Куда я, зачем? – можно жить, если знать.

И можно – без всякой натуги

Проснуться и встать, если мог бы я спать,

И петь, если б не было вьюги.

 

‹1966›

 

* * *

 

Вы учтите, я раньше был стоиком,

Физзарядкой я – систематически…

А теперь ведь я стал параноиком

И морально слабей, и физически.

 

Стал подвержен я всяким шатаниям —

И в физическом смысле, и в нравственном,

Расшатал свои нервы и знания,

Приходить стали чаще друзья с вином…

 

До сих пор я на жизнь не сетовал:

Как приказ на работе – так премия.

Но… связался с гражданкою с этой вот,

Обманувшей меня без зазрения.

 

… Я женился с завидной поспешностью,

Как когда-то на бабушке – дедушка.

Оказалось со всей достоверностью,

Что она была вовсе не девушка.

 

Я был жалок, как нищий на паперти, —

Ведь она похвалялась невинностью!

В загсе я увидал в ее паспорте

Два замужества вместе с судимостью.

 

Я мужей ей простил – ох, наивный я,

А она меня – чарами-путами:

Мол, судимости все за невинные

Операции с овоще-фруктами.

 

И откуда набрался терпенья я,

Когда мать ее – подлая женщина —

Поселилась к нам без приглашения

И сказала: «Так было обещано!»

 

Они с мамой отдельно обедают,

Им, наверное, очень удобно тут,

И теперь эти женщины требуют

Разделить мою мебель и комнату.

 

… И надеюсь я на справедливое

И скорейшее ваше решение.

Я не вспыльчивый, и не трусливый я —

И созревший я для преступления!

 

‹1967›

 

* * *

 

Бывало, Пушкина читал всю ночь до зорь я —

Про дуб зеленый и про цепь златую там.

И вот сейчас я нахожусь у Лукоморья,

Командированный по пушкинским местам.

 

Мед и пиво предпочел зелью приворотному,

Хоть у Пушкина прочел: «Не попало в рот ему…»

 

Правда, пиво, как назло,

Горьковато стало,

Все ж не можно, чтоб текло

Прям куда попало!

 

Работал я на ГЭСах, ТЭЦах и каналах,

Я видел всякое, но тут я онемел:

Зеленый дуб, как есть, был весь в инициалах,

А Коля Волков здесь особо преуспел.

 

И в поэтических горячих моих жилах,

Разгоряченных после чайной донельзя,

Я начал бешено копаться в старожилах,

Но, видно, выпала мне горькая стезя.

 

Лежали банки на невидимой дорожке,

А изб на ножках – здесь не видели таких.

Попались две худые мартовские кошки,

Просил попеть, но результатов никаких.

 

‹1967›

 

* * *

 

Запретили все цари всем царевичам

Строго-настрого ходить по Гуревичам,

К Рабиновичам не сметь, то же – к Шифманам, —

Правда, Шифманы нужны лишь для рифмы нам.

 

В основном же речь идет за Гуревичей —

Царский род ну так и прет к ихней девичьей:

Там три дочки, три сестры, три красавицы —

За царевичей цари опасаются.

 

И Гуревичи всю жизнь озабочены —

Хоть живьем в гроба ложись из-за доченек!

Не устали бы про них песню петь бы мы,

Но назвали всех троих дочек ведьмами.

 

И сожгли всех трех – цари – их умеючи, —

И рыдали до зари все царевичи,

Не успел растаять дым от костров еще,

А царевичи пошли к Рабиновичам.

 

Там три дочки, три сестры, три красавицы —

И опять, опять цари опасаются.

Ну а Шифманы смекнули – и Жмеринку

Вмиг покинули, – махнули в Америку.

 

‹1967 или 1968›