Сикофант. — Служат, поддерживая установленные законы и не позволяя никому нарушать их.

Хремил. — Это дело судов, они поставлены для этого.

Сикофант. — А кто обвиняет пред судом?

С. 460 Хремил. — Кто хочет.

Сикофант. — Ага! вот я и есть обвинитель! потому-то все общественные дела и подлежат моему ведению. (Аристофан. Плутос).

Пытка.

Для восстановления на суде истины греки применяли те же приемы, что и мы; но, кроме того, они прибегали к пытке.

Пытке никогда не подвергали свободного человека; она предназначалась только для рабов. «Рабов нельзя было вызывать в качестве свидетелей, особенно против их господ; но их принуждали говорить под пыткой, которая, несомненно, была не слишком жестокой, тем более, что господин имел право требовать вознаграждения за протори и убытки в том случае, если раб был возвращен ему в плохом состоянии. Это была формальность, вытекающая из самого положения раба, который мог опасаться мщения своего господина, если бы показания его делались им не по принуждению. Рабы, кроме того, всегда могли кое-что порассказать, потому что многое делалось на их глазах, и при расследовании преступления трудно было отказаться от такого драгоценного материала. Это до некоторой степени объясняет, почему афиняне придавали такое большое значение приему, который был совершенно противен здравому смыслу. (Dareste. Plaidoyers civils de Demosthène, стр. XVI—XVII).

Антифон¹ говорит, что свободный человек дает показания под присягой, а раб — под пыткой, «которая неизбежно вырывает у него истину». (О смерти одного хоревта, 25). Исократ² заканчивает одну речь следующими обращенными к судьям словами: «Я всегда замечал, что вы признаете пытку самым верным и надежным средством и думаете, что если свидетели могут сговориться давать ложные показания, то пытка с. 461 выведет истину на свет». (Трапезитика, 54). Исей³высказывается так же: «Пытка, в ваших глазах, есть самый точный прием следствия. Если рабы и свободные люди присутствовали при событии, в котором надо осветить какую-нибудь темную сторону, вы не доверяете показаниям свободных людей, но предаете пытке рабов. Этим средством вы хотите узнать истину. И вы правы: вы говорите себе, что видели, как многие (свободные) свидетели давали ложные показания, между тем среди рабов, отданных под пытку, не нашлось таких, у которых она не вырвала бы истины». (О наследстве Кирона, 12).

Аристофан в своей пьесе «Лягушки» (614—621) сообщает некоторые подробности относительно пыток.

«Ксантий. — Чтоб мне умереть, если я украл у тебя хоть булавку! Бери этого раба, пытай его, и если у тебя будут доказательства моей виновности, добивайся моей гибели.

Эак. — А как его пытать?

Ксантий. — Всеми способами! Ты можешь привязать его к кобылке, вешать его, мучить ударами, сдирать с него кожу, вывертывать ему члены, лить в нос уксус, наваливать на него кирпичи и делать все, что тебе угодно».

Демосфен упоминает еще и о колесовании.

Логографы.

Ссоры между греками были обычным явлением, и процессы в Афинах возникали очень часто. В Греции не было человека, который мог бы питать уверенность, что ему рано или поздно не придется предстать перед судом. Что же следовало предпринять, если противником человека, привлеченного к суду, было лицо, хорошо владеющее словом?

До мысли создать особое сословие адвокатов в Греции не додумались. Самое большее, если ответчику разрешалось приглашать в суд себе на помощь близкого родственника с. 462 или друга. Все умы были проникнуты мыслью, что гражданин должен самостоятельно удовлетворять всем обязательствам, налагаемым гражданской жизнью, и греки не могли бы понять, каким образом постороннему человеку можно было поручить защиту перед судом своего имущества или жизни. Тем не менее, когда человек не доверял собственным силам, он обращался к какому-нибудь известному оратору, или, как тогда говорили, логографу, с просьбой составить для него защитительную речь. Первый занявшийся этим ремеслом был Антифон, живший во второй половине V века. Его примеру последовало множество подражателей, и с тех пор не было знаменитых ораторов, за исключением, может быть, Эсхина и Ликурга, которые не имели бы такой работы на клиентов.

Это значительно упрощало задачу человека, являющегося перед судом. Тем не менее ему также приходилось приложить свой труд. Речь, которую на основании имеющихся в процессе данных написал по его просьбе для него логограф, тяжущийся должен был произнести перед судьями лично; читал ли он ее или произносил на память — нам неизвестно. Но всегда ответчик должен был являться сам на суд и лично произносить речь, а не держаться в стороне, как в наше время. Если ему приходилось иметь дело с таким же неопытным лицом, как он сам, беда была не велика. Но положение его было совершенно иным, если противником оказывался человек красноречивый от природы и в тонкости познавший тайны риторики, тем более, что это искусство производило обаятельное влияние на судей.

(По Perrot. L’Éloquence politique et judiciaire à Athènes, т. I, стр. 254 и сл.).