Глава восьмая. День был серый и мрачный, такой равнодушно-серый, что хотелось плакать,

 

День был серый и мрачный, такой равнодушно-серый, что хотелось плакать,

когда я шел в фольварк Жабичи, который принадлежал Кульшам. Низкие серые

тучи ползли над торфяными болотами. Казарменный, однообразный лежал передо

мной пейзаж. На ровной коричневой поверхности равнины кое-где двигались

серые пятна: пастух пас овец. Я шел краем Волотовой прорвы, и глазу

буквально не на чем было отдохнуть. Что-то темное лежало в траве. Я подошел

ближе. Это был огромный, метра три в длину, каменный крест. Повалили его

давно, потому что даже яма, в которой он стоял, почти сровнялась с землей и

заросла. Буквы на кресте были едва видны:

"Раб божий Раман умер здесь скорой смертью. Странствующие люди,

молитесь за душу его, чтоб и за вашу кто-то помолился, потому как молитвы

ваши особенно Богу по душе".

Я долго стоял возле него. Вот, значит, где погиб Раман Старый!..

- Пане, пане милостивый, - услышал я голос за спиной.

Я обернулся. Женщина в фантастических лохмотьях стояла позади меня и

протягивала руку. Молодая, еще довольно красивая, но лицо ее, обтянутое

желтой кожей, было такое страшное, что я опустил глаза. На руках у нее лежал

ребенок.

Я подал милостыню.

- Может, у пана есть хоть трошки хлеба? Я, боюсь, не дойду. И Ясик

умирает...

- А что с ним?

- Не знаю, - беззвучно сказала она.

В моем кармане нашлась конфета, я дал ее женщине, но ребенок остался

равнодушным.

- Что же мне делать с тобой, бедняжка?

Дорогой на волокуше ехал крестьянин. Я позвал его, достал рубль и

попросил отвезти женщину в Болотные Ялины, чтоб ее там накормили и дали

пристанище.

- Дан вам Бог здоровьечка, пан, - со слезами прошептала женщина. - Нам

нигде не давали поесть. Покарай, Боже, тех, кто сгоняет людей с земли.

- А кто согнал вас?

- Пан.

- Какой пан?

- Пан Антось. Худой такой...

- А как его фамилия, где ваша деревня?

- Не знаю его фамилии, а веска тут, за лесом. Добрая веска. У нас и

гроши были, пять рублей. Но согнали.

В глазах ее было удивление: почему хозяин не взял даже пяти рублей и

согнал их с земли.

- А муж где?

- Убили.

- Кто убил?

- Мы кричали, плакали, не хотели уходить. Язэп тоже кричал. Потом

стреляли. А ночью пришла дикая охота и утопила в трясине самых больших

крикунов. Они исчезли... Больше никто не кричал.

Я поспешил отправить их, а сам пошел дальше, не помня себя от отчаяния.

Боже, какая темнота! Какая забитость! Как своротить эту гору? У Дубатоука мы

сожрали столько, что хватило бы спасти от смерти сорок Ясиков. Голодному не

дают хлеба, его хлебом кормят солдата, который стреляет в него за то, что он

голоден. Государственная мудрость! И эти несчастные молчат! За какие грехи

караешься ты, мой народ, за что ты мятешься по своей же родной земле, как

осенняя листва? Какое запрещенное яблоко съел первый Адам моего племени?

Одни жрали как не в себя, другие умирали под их окнами от голода. Вот

поваленный крест над тем, кто бесился с жиру, а вот умирающий от голода

ребенок. Веками существовала эта граница между одними и другими - и вот

конец, логическое завершение: одичание, мрак во всем государстве, тупой

ужас, голод, безумие. И вся Беларусь - единое поле смерти, над которым воет

ветер, навоз под ногами тучного, довольного всем скота.

Не помолятся над тобой странствующие люди, Раман Старый. Плюнет каждый

на твой упавший крест. И дай Боже мне силы спасти последнюю из твоего рода,

которая ни в чем не повинна перед неумолимой правдой мачехи нашей,

беларусской истории.

Неужели такой забитый, такой мертвый мой народ?

...Мне пришлось минут сорок пробираться сквозь невысокий влажный лесок

за Волотовой прорвой, пока не выбрался на заросшую и узкую тропинку. По обе

стороны стояли начавшие облетать осины. Посреди их багрового массива яркими

пятнами выделялись пожелтевшие березы и почти еще зеленые дубы. Тропинка

сбежала в овраг, где журчал ручей с коричневой, как крепкий чай, водой.

Берега ручья были устланы мягким зеленым мхом, такие же зеленые мосты из

поваленных бурей деревьев соединяли их. По этим стволам ручей и переходили -

на некоторых был содран мох.

Глухо и безлюдно было окрест. Изредка в вершинах деревьев тенькала

маленькая птичка, да еще падали оттуда одинокие листья и повисали в паутине

меж деревьев. Ручей нес грустные желтые и красные лодочки-листья, а в одном

месте, где был небольшой омут, они кружились в вечном танце, словно там

водяной варил из них вечерю. Чтобы перейти ручей, мне пришлось сломать для

опоры довольно толстую, но совсем сухую осину, сломать одним ударом ноги.

За оврагом лес погустел. Тропинка исчезала в непролазной чаще, ее

окружали джунгли малинника, сухой крапивы, ежевики, медвежьей дудки и прочей

дряни. Хмель взбирался на деревья, словно зеленое пламя, обвивал их и целыми

снопами свешивался вниз, цепляя меня за голову. Вскоре появились первые

признаки жизни человека: кусты одичавшей сирени, прямоугольники удобренной

земли (бывшие клумбы), спутники человека - высокие лопухи. Заросли сирени

стали такими густыми, что я едва выбрался из них на маленькую поляну, на

которой стоял надежно скрытый дом. На высоком каменном фундаменте с

кирпичным крыльцом и деревянными колоннами, которые еще, наверное, при дедах

были покрашены в белый цвет, он накренился на одну сторону, как смертельно

раненный, который вот-вот упадет. Перекошенные наличники, оторванная

обшивка, радужные от старости стекла. На парадном крыльце между ступеньками

выросли лопухи, череда, мощный кипрей, почти загораживающий дверь. А к

черному ходу через лужу были набросаны кирпичи. Крыша - зеленая и толстая от

жирных, пушистых мхов. Я заглянул в серое окошко: внутри дом казался еще

более мрачным и запущенным. Словом, избушка на курьих ножках. Не хватало

только бабы-яги, которая лежала б на девятом кирпиче и говорила: "Фу,

человечьим духом пахнет!"

Но вскоре появилась и она. В окно на меня смотрело женское лицо, такое

сухое, что казалось черепом, обтянутым желтым пергаментом. Седые патлы

падали на плечи. Потом появилась рука, похожая на куриную лапу. Рука манила

меня сухим сморщенным пальцем.

Я стоял во дворе, не зная, кому адресуется этот жест.

Дверь открылась, и в щель просунулась та же голова.

- Сюда, милостивый пан Грыгор, - произнесла голова. - Здесь убивают

несчастные жертвы.

Не скажу, чтобы после такого утешительного сообщения мне очень уж

захотелось войти в дом, но старуха спустилась на нижнюю ступеньку крыльца и

протянула мне над лужей руку.

- Я давно ожидала вас, мужественный избавитель. Дело в том, что мой раб

Рыгор оказался душителем наподобие Синей Бороды. Вы помните, мы читали с

вами про Жиля Синюю Бороду. Такой галантный кавалер. Я простила бы Рыгору

все, если б он убивал так же галантно, но он холоп. Что поделаешь?

Я пошел за нею. В передней прямо на полу лежал полушубок, рядом с ним

седло, на стене висела плеть и несколько заскорузлых лисьих шкур. Кроме

того, стоял трехногий табурет и лежал на боку портрет какого-то мужчины,

грязный, порванный наискось. А в комнате был такой кавардак, будто четыреста

лет назад тут помещался филиал Грюнвальдской битвы и с тех времен здесь ни

пыль не сметали, ни стекол не мыли. Кособокий стол с ножками в виде античных

гермов, возле него кресла, похожие на ветеранов войны, безногих и едва

дышащих. Шкаф у стены накренился и грозил упасть на первого, кто к нему

подойдет. Возле двери на полу - большой бюст Вольтера, очень смахивающего на

хозяйку. Он кокетливо поглядывал на меня из-под тряпки, которая вместо

лавров венчала его голову. В одном углу приткнулось заляпанное чем-то очень

похожим на птичий помет трюмо. Верхняя его половина была к тому же покрыта

плотным слоем пыли, зато нижнюю тщательно протерли. Осколки посуды, корки

хлеба, рыбьи кости валялись всюду. Все это было, как в гнезде зимородка, дно

которого выстлано рыбьей чешуей. И сама хозяйка напоминала зимородка, эту

мрачную и странную птицу, которая любит одиночество.

Она обернулась ко мне, и я снова увидел ее лицо, с нависшим над самым

подбородком носом и огромными зубами.

- Рыцарь, почему бы вам не вытереть пыль с верхней половины трюмо? Я

хотела б видеть себя во весь рост. Во всей красе.

Я в нерешительности переминался с ноги на ногу, не зная, как выполнить

ее просьбу, а она вдруг сказала:

- А вы очень похожи на моего покойного мужа. Ух, какой это был человек!

Он живым вознесся на небо, первый из людей после Ильи-пророка. А Раман живым

попал в преисподнюю. Это все злой гений яноуской округи - дикая охота короля

Стаха. Со дня смерти моего мужа я перестала убирать в доме в знак траура.

Правда, красиво? И так романтично!

Она кокетливо улыбнулась и начала строить глазки по неписаным правилам

пансионов благородных девиц: "глазки на собеседника, потом в сторону с

легким наклоном головы, снова на собеседника, в верхний угол зала и в

землю".

Это была злая пародия на человеческие чувства. Все равно как если б

обезьяна начала неожиданно исполнять песню Офелии в английском оригинале.

- Здесь красиво. Только страшно! Ой, как страшно!

Она вдруг бросилась от меня на пол и зарылась головой в кучу какого-то

грязного тряпья.

- Прочь! Прочь отсюда! Вы король Стах!

Женщина билась в истерике и громко кричала. Я с ужасом подумал, что,

возможно, такая судьба ждет всех людей округи, если непонятный страх будет и

дальше черным крылом висеть над этой землей.

Я стоял в растерянности, когда чья-то рука легла мне на плечо и грубый

мужской голос сказал:

- Зачем вы здесь? Разве не видите, что она немного... не в себе?

Чудная?

Мужик пошел в прихожую, принес оттуда продырявленный портрет и поставил

на стол. На портрете был изображен пожилой мужчина во фраке и с "Владимиром"

в петлице.

Потом вытащил женщину из тряпья, усадил перед портретом.

- Пани Кульша, это не король Стах, нет. Это явился пан фельдмаршал

поглядеть на известную здешнюю красавицу. А король Стах - вот тут на

портрете, он мертв и никого не может убить.

Женщина посмотрела на портрет. Умолкла. Мужчина достал из-за пазухи

кусок хлеба, черного, как земля. Старуха радостно рассмеялась. Она начала

отщипывать хлеб и класть его в рот, не сводя глаз с портрета.

- Король Стах. Муженек ты мой. Что воротишь свое лицо?!

Она то царапала портрет, то радостно что-то шептала ему и все ела хлеб.

Я получил возможность рассмотреть неизвестного. Он был лет тридцати, в

крестьянской свитке и в поршнях - кожаных полесских лаптях. Высокий, хорошо

сложенный, с могучей выпуклой грудью, немного сгорбленной, когда сидел,

спиной и загорелой шеей. Длинные усы делали лицо суровым и жестковатым. Это

впечатление усиливали еще две морщинки меж бровей и широко поставленные

жгучие глаза. Белая магерка была низко надвинута на лоб. Чем-то вольным,

лесным веяло от него.

- Вы, наверное, Рыгор, сторож Кульши?

- Да, - ответил он с иронией. - А вы, видимо, гость пани Яноуской?

Слыхал о такой птице. Хорошо поете.

- И вы всегда так с нею? - Я кивнул на старуху, сосредоточенно

плевавшую на портрет.

- Всегда. Вот уже два года, как она такая.

- А почему вы не отвезете ее в уезд лечить?

- Жалко. Когда была здорова, то гости ездили, а теперь ни одна

собака... Шляхта! Паночки наши, туды их...

- И трудно приходится?

- Да нет, коли я на охоте, то Зося приглядывает за нею. Да она не часто

шалеет. И ничего не требует. Только хлеба богато ест, а больше ничего не

хочет.

Он вытащил из кармана яблоко и протянул старухе.

- Возьми, уважаемая пани.

- Не хочу, - ответила та, уписывая хлеб. - Всюду отрава, только хлеб

чистый, Божий.

- Бачите, - сказал Рыгор мрачно. - Силком раз в день кормим горячим.

Иногда пальцы мне покусает: когда даем еду - так ухватит... А неплохая была

пани. Да хоть бы и плохая, неможно оставлять божью душу.

И он улыбнулся такой виноватой детской улыбкой, что я удивился.

- И отчего это она?

- Испугалась после смерти Рамана. Все они живут в ожидании, и, скажу

вам, большинству так и треба. Мудровали над нашим братом.

- Ну, а Яноуская?

- На Яноускую грех казать. Добрая баба. Ее жалко.

Я, наконец, осмелел, ибо понял - это не предатель.

- Слушай, Рыгор, я пришел сюда, чтоб кое о чем спросить.

- Спрашивай, - сказал он, тоже переходя на "ты", что мне очень

понравилось.

- Я решил распутать это дело с охотой короля Стаха. Понимаешь, никогда

не видел привидений, хочу руками пощупать.

- Привидения... Привиды... - хмыкнул он. - Хороши привиды, ежели их

кони оставляют на дороге самый настоящий помет. Однако нашто вам это,

ласковый пан? Какие такие причины?

Мне не понравилось это обращение.

- Не называй меня паном. Я такой же пан, как и ты. А причина - что ж...

просто интересно. И жаль хозяйку и многих других людей.

- Да. Про хозяйку вашу и я слыхал, - искоса взглянул Рыгор и хмуро

улыбнулся. - Мы эти вещи понимаем. Это все равно как для меня Зося. А почему

не говоришь, что сердит на них, желаешь отомстить? Я ведь знаю, как ты от

дикой охоты возле реки удирал.

Я был поражен.

- Откуда ты это знаешь?

- У каждого человека есть глаза, и каждый человек оставляет следы на

земле. Удирал ты, как человек с умом. Плохо то, что их следы я всегда теряю.

И начинаются они, и кончаются на большаке.

Я рассказал обо всем с самого начала. Рыгор сидел неподвижно, большие

шершавые руки его лежали на коленях.

- Я выслушал, - сказал он просто, когда я окончил. - Ты мне нравишься,

пан. Из мужиков, что ли? Я так думаю, что если не из мужиков, то возле

мужиков лежал близко. Я и сам давно хотел эти привиды тряхнуть, чтобы перья

полетели, да товарища не было. Если не шуткуешь, давай вместе. Однако, бачу

я, ты это только теперь придумал: обратиться ко мне. Почему вдруг так? И

чего хотел до этого?

- Почему решил, сам не знаю. О тебе хорошо говорили: когда Яноуская

осталась сиротой, ты ее очень жалел. Панна Надзея рассказывала мне, что ты

даже хотел перейти в Болотные Ялины сторожем, но что-то помешало. Ну, и

потом мне понравилось, что ты независимый, что больную жалеешь. А раньше мне

просто хотелось спросить, почему как раз в тот вечер, когда погиб Раман,

девочка задержалась у Кульшей?

- Почему задержалась, я и сам не знаю. В тот день у моей хозяйки

собрались девчата из окружающих фольварков. Было весело. А вот почему

Яноускую пригласили - тоже не знаю, она ведь не была тут много лет. Но сами

бачите, какая пани, она не скажет.

- Почему не скажет, - вдруг почти разумно улыбнулась старуха. - Я

скажу. Я не сошла с ума, мне просто так удобно и безопасно. Пригласить

бедную Надзейку попросил Гарабурда. И его племянница была тогда у меня.

Такому рыцарю, как вы, пан фельдмаршал, я все скажу. Да, да, это Гарабурда

посоветовал нам тогда взять к себе ребенка. У нас все такие добрые. Наши

векселя у пана Дубатоука - он их не подавал к взысканию. Это, мол, залог

того, что будете ездить ко мне почаще в гости, пить вино. Я теперь даже

силой могу заставить вас пить водку... Да, все приглашали Надзею. Гарабурда,

и фельдмаршал Каменски, и Дубатоук, и Раман, и король Стах. Вот этот. А

бедная ж твоя головушка, Надзейка! А лежат же твои косы золотые рядом с

костями отца!

Меня передернуло от этого причитания и плача по живому человеку.

- Бачите, немного узнали, - хмуро сказал Рыгор. - Выйдем на минутку.

Когда мы вышли и вопли старухи затихли, Рыгор сказал:

- Что ж, давайте шукать вместе. И меня подмывает поглядеть на это диво.

Я буду на земле шукать и среди простых людей, а вы в бумагах и среди шляхты.

Может, и найдем.

Глаза его вдруг стали злыми, угольные брови съехались к переносице.

- Бабы, дьяволом выдуманные. Их всех передушить надобно, а из-за тех

немногих, что останутся, всем хлопцам передавиться. Но что поделаешь... - И

неожиданно закончил: - Вот и я, хотя и жалко моей лесной свободы, все же

иногда о Зоське думаю, которая тоже тут живет. Может, и женюсь. Она кухарка.

А может, и проживу век один, в лесу. Потому я и тебе поверил, что сам часом

начинал беситься из-за чертовых бабьих глаз... (Я совсем так не думал, но не

посчитал нужным разубеждать этого медведя.) Но запомни хорошенько, друг.

Если ты пришел подбить меня, а потом предать - многие тут на меня зубы

точат, - так знай - не жить тебе на земле. Рыгор никого не боится, наоборот,

Рыгора все боятся. И друзья у Рыгора есть, иначе тут не проживешь. И

стреляет эта рука метко. Словом, знай - убью.

Я смотрел на него с укором, и он, глянув мне в глаза, громко рассмеялся

и совсем иным тоном заключил:

- А вообще-то, я тебя давно ожидал. Мне почему-то казалось, что ты

этого дела так не оставишь, а если возьмешься распутывать его - меня не

минешь. Что ж, поможем друг другу.

Мы простились с ним на опушке, возле Волотовой прорвы, условившись о

новых встречах. Я пошел домой, напрямик через парк.

Когда я возвратился в Болотные Ялины, сумерки уже окутали парк, женщина

с ребенком спала в одной из комнат на первом этаже, а хозяйки в доме не

было. Я ожидал ее около часа и, когда уже совсем стемнело, не выдержал и

отправился на поиски. Я прошел совсем немного мрачной аллеей, когда увидел

белую фигуру, испуганно двигавшуюся мне навстречу.

- Панна Надзея!

- О-о, это вы? Слава Богу. Я так беспокоилась. Вы шли напрямик?

И застеснялась, опустила глаза в землю. Когда мы подходили к дворцу, я

сказал ей тихо:

- Надзея Рамановна, никогда не выходите из дома вечером. Обещайте мне

это.

Мне едва удалось вырвать у нее это обещание.