Синдром разбившихся надежд 19 страница

 

– А почему нельзя её раздавить? - спросила я.

 

– Потому, что она тебе не мешает, - в темноте ответил Джим. Он уже погасил свою лампу.

 

– Значит, ты теперь не убиваешь ни мух, ни москитов, такая, значит, у тебя полоса, - сказала я. - Когда передумаешь, ты мне скажи. Только я не дам, чтоб меня кусали муравьи, так и знай.

 

– А, заткнись ты… - сонным голосом отозвался Джим.

 

Это Джим с каждым днём всё больше становился похож на девчонку, а совсем не я. Я удобно улеглась на спину и собралась спать, а пока что думала про Дилла. Он уехал первого сентября и пообещал вернуться в ту же минуту, как начнутся каникулы: кажется, до его родных наконец дошло, что он любит проводить лето в Мейкомбе. Мисс Рейчел взяла нас с собой в такси на станцию, и Дилл махал нам из окна вагона, пока совсем не исчез с глаз долой. Но не из сердца вон: я по нему скучала. За последние два дня Джим научил его плавать…

 

Учил его плавать. Я вспомнила, что мне тогда рассказал Дилл, и всякий сон прошёл.

 

К Заводи ведёт проселочная дорога, которая сворачивает от Меридианского шоссе примерно в миле от города. По шоссе всегда подвезут - или на фургоне с хлопком, или на попутной машине, а по проселку дойти совсем недалёко; но возвращаться домой в сумерки, когда машин почти уже нет и приходится всю дорогу идти пешком, не так-то приятно, и поэтому купальщики стараются не задерживаться допоздна.

 

Дилл рассказывал: они только вышли с Джимом на шоссе и вдруг видят - навстречу едет Аттикус. Он вроде их и не заметил, и они замахали руками. Тогда он затормозил. Они к нему подбежали, а он говорит:

 

– Вы лучше подождите какую-нибудь машину, которая идёт в город. А я не скоро вернусь.

 

Сзади сидела Кэлпурния.

 

Джим заспорил, потом стал просить, и Аттикус сказал:

 

– Ладно, поезжайте с нами, только уговор: из машины не выходить.

 

По дороге к дому Тома Робинсона Аттикус рассказал им, что случилось.

 

Свернули с шоссе и мимо свалки, мимо Юэлов медленно поехали к негритянскому поселку. Во дворе у Тома целая куча чёрных ребятишек играла в камешки. Аттикус остановил машину и вышел. Кэлпурния пошла за ним во двор.

 

Дилл слышал - Аттикус спросил одного из мальчишек:

 

– Где твоя мама, Сэм?

 

И Сэм ответил:

 

– Она у Стивенсов, мистер Финч. Сбегать за ней?

 

Аттикус сперва вроде не знал, как быть, потом сказал - ладно, и Сэм побежал со всех ног.

 

– Играйте, играйте, мальчики, - сказал Аттикус ребятам.

 

Из дома вышла совсем маленькая девочка и уставилась на Аттикуса. Во все стороны у неё торчали тоненькие косички, и на каждой - яркий бант. Она улыбнулась во весь рот и заковыляла к Аттикусу, но она была совсем маленькая и не умела сойти со ступенек. Дилл сказал - Аттикус подошёл к ней, снял шляпу и протянул ей палец. Она уцепилась за палец, и Аттикус помог ей сойти с крыльца. Потом подвёл её к Кэлпурнии.

 

Тут пришла Элен, за ней вприпрыжку бежал Сэм. Элен сказала:

 

– Добрый вечер, мистер Финч. Не присядете ли?

 

И замолчала. И Аттикус стоит и молчит.

 

– И вдруг она упала, Глазастик, - сказал Дилл. - Как стояла, так и упала, будто какой-то великан наступил на неё и раздавил. Вот так - хлоп! - Дилл топнул ногой. - Прямо как букашку.

 

Кэлпурния с Аттикусом подняли Элен и повели в дом, а у неё ноги не идут. Их долго не было, потом вышел один Аттикус. Когда ехали обратно мимо свалки, кто-то из Юэлов что-то заорал вслед, но что - Дилл не разобрал. О смерти Тома в Мейкомбе говорили два дня; за два дня о случившемся успел узнать весь округ. «Слыхали?… Нет?… Говорят, он как помчится со всех ног…» Жителей Мейкомба ничуть не удивила смерть Тома. Ясное дело, сдуру дал тягу. Черномазые - они все безмозглые, где уж им думать о будущем, вот и кинулся бежать очертя голову, себе же на погибель. И ведь вот что забавно, Аттикус Финч, наверно, вызволил бы его, но ждать?… Чёрта с два. Все они такие. Никакой положительности в них нет. И ведь этот самый Робинсон был женат по закону, говорят, содержал себя чисто, церковь посещал, всё как полагается, а как дошло до дела, так и выходит - всё одна только видимость. Черномазый - он черномазый и есть.

 

Собеседник, в свою очередь, сообщал кое-какие подробности, а потом уже и говорить стало не о чём до самого четверга, когда вышла «Мейкомб трибюн». В колонке, посвящённой жизни цветных, появился коротенький некролог, но была ещё и передовая.

 

Мистер Б. Андервуд не пожалел резких слов и нисколько не опасался, что потеряет на этом подписчиков и объявления. (Впрочем, жители Мейкомба не таковы: мистер Андервуд может драть глотку сколько влезет и писать всё, что в голову взбредёт, подписчики и объявления останутся при нём. Хочешь выставлять на посмешище себя и свою газету - сделай милость.) Мистер Андервуд не вдавался в рассуждения о судебных ошибках, он писал так ясно, что его понял бы и ребёнок. Он просто объяснял, что убивать калек - грех, всё равно стоят ли они, сидят или бегут. Он сравнивал смерть Тома с бессмысленным убийством певчих птиц, которых истребляют охотники и дети, - ударился в поэзию, решил Мейкомб, надеется, что его передовую перепечатает «Монтгомери эдвертайзер».

 

Как же это так, думала я, читая передовую мистера Андервуда. Бессмысленное убийство?… До последнего часа в деле Тома всё шло по закону, его судили открытым судом, и приговор вынесли двенадцать хороших честных людей; мой отец защищал его как мог. Но потом я поняла, что хотел сказать мистер Андервуд: Аттикус изо всех сил старался спасти Тома Робинсона, старался доказать этим людям, что Том не виновен, но всё было напрасно, ведь в глубине души каждый из них уже вынес приговор. Том был обречён в ту самую минуту, когда Мэйелла Юэл подняла крик.

 

Всему Мейкомбу сразу же стало известно мнение мистера Юэла о кончине Тома, а по каналу, по которому всегда безотказно передавались сплетни - через мисс Стивени Кроуфорд, - оно докатилось и до нас. При Джиме (глупости, он уже не маленький, пускай слушает!) мисс Стивени рассказала тете Александре, что мистер Юэл сказал: один готов, осталось ещё двое. Джим сказал - я зря трушу, этот Юэл просто трепло. Джим сказал - если я проболтаюсь Аттикусу, если хоть как-то покажу ему, что я знаю, он, Джим, никогда больше не станет со мной разговаривать.

 

 

 

 

Опять начались занятия, а с ними наши ежедневные походы мимо дома Рэдли. Джим был теперь в седьмом классе и учился в другой школе, а я - в третьем классе, и расписание у нас было совсем разное, так что мы только утром ходили вместе в школу да встречались за столом. Он бегал на футбол, но ему ещё не хватало ни лет, ни силы, и он пока только таскал команде вёдрами воду. Но и это он делал с восторгом и почти каждый день пропадал там до темноты.

 

Дом Рэдли стоял под гигантскими дубами всё такой же мрачный, угрюмый и неприветливый, но я его больше не боялась. В погожие дни мистер Натан Рэдли по-прежнему ходил в город; Страшила, конечно, всё ещё сидел там у себя - ведь никто пока не видел, чтобы его оттуда вынесли. Иногда, проходя мимо старого дома, я чувствовала угрызения совести: как мы, наверно, тогда мучили Артура Рэдли - какому же затворнику приятно, когда дети заглядывают к нему в окна, забрасывают удочкой письма и по ночам бродят в его капусте?

 

И несмотря на всё это - два пенни с головами индейцев, жевательная резинка, куколки из мыла, медаль, сломанные часы на цепочке. Джим, наверно, где-нибудь всё это припрятал. Один раз я приостановилась и посмотрела на то дерево: ствол вокруг цементной пломбы стал толще. А сама пломба пожелтела.

 

Но каждый раз, когда я проходила мимо, я надеялась его увидеть. Может, когда-нибудь мы его всё-таки увидим. Интересно, как это будет: вот я иду мимо, а он сидит на качелях.

 

– Здрасте, мистер Артур, - скажу я, будто всю жизнь с ним здороваюсь.

 

– Добрый вечер, Джин Луиза, - скажет он, будто всю жизнь здоровается со мной. - Просто прелесть что за погода, правда?

 

– Да, сэр, просто прелесть, - скажу я и пойду своей дорогой.

 

Но это всё только мечты. Никогда мы его не увидим. Он, наверно, и правда выходит из дому, когда зайдёт луна, и заглядывает в окно к мисс Стивени Кроуфорд. Я бы уж лучше смотрела на кого-нибудь другого, но это его дело. А на нас он и не поглядит никогда.

 

– Уж не взялась ли ты опять за старое? - спросил Аттикус однажды вечером, когда я вдруг заявила, что надо же мне, пока жива, хоть раз поглядеть на Страшилу Рэдли. - Если так, я тебе сразу скажу: прекрати это. Я слишком стар, чтобы гонять тебя с их двора. К тому же лазить там опасно. Тебя могут застрелить. Ты ведь знаешь, мистер Натан стреляет в каждую тень, даже в босоногую, которая оставляет следы тридцатого размера. Тебе повезло, что ты осталась жива.

 

Я тут же прикусила язык. И подумала: какой Аттикус замечательный. Ведь за всё время он первый раз показал нам, что знает кое о чём куда больше, чем мы думали. А ведь всё это было сто лет назад. Нет, только летом… нет, прошлым летом, когда… Что-то у меня всё спуталось. Надо спросить Джима.

 

Столько всего с нами случилось с тех пор, и оказывается, Страшила Рздли - не самое страшное. Аттикус сказал - он не думает, что ещё что-нибудь случится, жизнь всегда быстро входит в колею. Пройдёт время - и забудут, что жил когда-то на свете Том Робинсон, из-за которого было столько разговоров.

 

Может, Аттикус и прав, но от того, что случилось этим летом, мы не могли вздохнуть свободно - будто в комнате, где душно и накурено. Мейкомбские жители никогда не говорили со мной и с Джимом о доле Тома; наверно, они говорили об этом со своими детьми и смотрели они на это, видимо, так: мы не виноваты, что Аттикус наш отец, и поэтому, несмотря на Аттикуса, пускай дети будут к нам снисходительны. Сами дети нипочём бы до этого не додумались. Если б наших одноклассников не сбивали с толку, каждый из нас раз-другой подрался бы, и на том бы всё и кончилось. А так нам приходилось высоко держать голову и вести себя, как полагается джентльмену и леди. Это немножко напоминало эпоху миссис Генри Лафайет Дюбоз, только никто на нас не орал. Но вот что чудно и непонятно: хоть Аттикус, по мнению Мейкомба, и плохой отец, а в законодательное собрание штата его всё равно опять выбрали единогласно. Нет, видно, все люди какие-то странные, и я стала держаться от них подальше и не думала про них, пока можно было.

 

Но однажды в школе мне волей-неволей пришлось о них подумать. Раз в неделю у нас бывал час текущих событий. Каждый должен был вырезать из газеты статью, внимательно прочитать и пересказать в классе. Предполагалось, будто это убережёт ребят от многих бед: ученику придётся стоять у всех на виду, и он постарается принять красивую позу и приобретёт хорошую осанку; ему придётся коротко пересказать прочитанное, и он научится выбирать слова; ему придётся запомнить текущие события, а это укрепит его память; ему придётся стоять одному, а это усилит его желание оказаться опять вместе со всеми.

 

Весьма глубокий замысел, но, как обычно, в Мейкомбе из него не вышло ничего путного. Во-первых, дети фермеров газет почти никогда и не видали, так что текущие события обременяли одних городских ребят, и это окончательно убеждало загородных, что учителя заняты только городскими. Те же из загородных, кому попадались газеты, обычно выбирали статьи из «Радикального листка», который наша учительница мисс Гейтс и за газету-то не считала. Не знаю, почему она хмурилась, когда кто-нибудь пересказывал статью из «Радикального листка», но, кажется, в её глазах это было всё равно, что бить баклуши, есть на завтрак сдобные булочки, вертеться перед зеркалом, распевать «Сладко пение осла» - в общем, делать всё то, от чего учителя должны нас отучать, за это им и деньги платят.

 

Но всё равно мало кто из нас понимал, что такое текущие события. Коротышка, великий знаток коров и коровьих привычек, подошёл уже к середине рассказа про дядюшку Нэтчела, но тут мисс Гейтс остановила его:

 

– Это не текущие события, Чарлз. Это реклама.

 

А вот Сесил Джейкобс знал, что такое текущие события. Когда настал его черёд отвечать, он вышел к доске и начал:

 

– Старик Гитлер…

 

– Адольф Гитлер, Сесил, - поправила мисс Гейтс. - Когда о ком-нибудь говоришь, не надо называть его «стариком».

 

– Да, мэм, - сказал Сесил. - Старик Адольф Гитлер расследует евреев…

 

– Преследует, Сесил…

 

– Нет, мэм, мисс Гейтс, тут так написано… Ну и вот, старик Адольф Гитлер гоняет евреев, сажает их в тюрьмы, отнимает всё ихнее имущество и ни одного не выпускает за границу, и он стирает всех слабоумных.

 

– Стирает слабоумных? Стирает с лица земли?

 

– Да нет же, мэм, мисс Гейтс, ведь у них-то ума не хватает постирать да помыться; полоумный-то разве может содержать себя в чистоте? Ну и вот, теперь Гитлер затеял прижать всех полуевреев и не спустит их с глаз, боится, как бы они ему чего не напортили, и, по-моему, это дело плохое, такое моё текущее событие.

 

– Молодец, Сесил, - сказала мисс Гейтс.

 

И Сесил, гордый, пошёл на своё место.

 

На задней парте кто-то поднял руку.

 

– Как это он так может?

 

– Кто может и что именно? - терпеливо спросила мисс Гейтс.

 

– Ну, как Гитлер может взять да и засадить столько народу за решётку, а где же правительство, что ж его не остановят?

 

– Гитлер сам правительство, - сказала мисс Гейтс и сразу воспользовалась случаем превратить обучение в активный процесс: она подошла к доске и большими печатными буквами написала: ДЕМОКРАТИЯ.

 

– Демократия, - прочла она. - Кто знает, что это такое?

 

Я вспомнила лозунг, который мне один раз во время выборов объяснял Аттикус, и подняла руку.

 

– Так что же это, по-твоему, Джим Луиза?

 

– Равные права для всех, ни для кого никаких привилегий, - процитировала я.

 

– Молодец, Джин Луиза, молодец, - мисс Гейтс улыбнулась. Перед словом «демократия» она такими же большими печатными буквами приписала: У НАС. - А теперь скажем все вместе: у нас демократия.

 

Мы сказали.

 

– Вот в чём разница между Америкой и Германией, - сказала мисс Гейтс. - У нас демократия, а в Германии диктатура. Дик-та-ту-ра. Мы в нашей стране никого не преследуем. Преследуют других люди, заражённые предрассудками. Пред-рас-су-док, - произнесла она по слогам. - Евреи - прекрасный народ, и я просто понять не могу, почему Гитлер думает иначе.

 

Кто-то любознательный в среднем ряду спросил:

 

– А как по-вашему, мисс Гейтс, почему евреев не любят?

 

– Право, не знаю, Генри. Они полезные члены общества в любой стране, более того, это народ глубоко религиозный. Гитлер хочет уничтожить религию, может быть, поэтому он их и не любит.

 

– Я, конечно, не знаю, - громко сказал Сесил, - но они вроде меняют деньги или ещё чего-то, только всё равно, что ж их за это преследовать! Ведь они белые, верно?

 

– Вот пойдёшь в седьмой класс, Сесил, - сказала мисс Гейтс, - тогда узнаешь, что евреев преследуют с незапамятных времён, их даже изгнали из их собственной страны. Это одна из самых прискорбных страниц в истории человечества… А теперь займёмся арифметикой, дети.

 

Я никогда не любила арифметику и просто стала смотреть в окно. Только один-единственный раз я видела Аттикуса по-настоящему сердитым - когда Элмер Дейвис по радио рассказывал про Гитлера. Аттикус рывком выключил приёмник и сказал «Ф-фу!» Как-то я его спросила, почему он так сердит на Гитлера, и Аттикус сказал:

 

– Потому, что он сбесился.

 

Нет, так не годится, раздумывала я, пока весь класс решал столбики. Один бешеный, а немцев миллионы. По-моему, они бы сами могли засадить его за решётку, а не давать, чтоб он их сажал. Что-то ещё здесь не так… Надо спросить Аттикуса.

 

Я спросила, и он ответил: не может он ничего сказать, сам не понимает, в чём тут дело.

 

– Но это хорошо - ненавидеть Гитлера?

 

– Ничего нет хорошего, когда приходится кого-то ненавидеть.

 

– Аттикус, - сказала я, - всё-таки я не понимаю. Мисс Гейтс говорит, это ужас, что Гитлер делает, она даже стала вся красная…

 

– Другого я от неё и не ждал.

 

– Но тогда…

 

– Что тогда?

 

– Ничего, сэр.

 

И я ушла, я не знала, как объяснить Аттикусу, что у меня на уме, как выразить словами то, что я смутно чувствовала. Может, Джим мне растолкует. В школьных делах Джим разбирается лучше Аттикуса.

 

Джим весь день таскал воду и совсем выбился из сил. На полу около его постели стояла пустая бутылка из-под молока и валялась кожура от десятка бананов, не меньше.

 

– Что это ты сколько всего уплел? - спросила я.

 

– Тренер говорит, если я через год наберу двадцать пять фунтов, я смогу играть, - сказал он. - А так быстрей всего поправишься.

 

– Если только тебя не стошнит, - сказала я. - Джим, мне надо у тебя кое-что спросить.

 

– Давай выкладывай. - Он отложил книгу и вытянул ноги.

 

– Мисс Гейтс хорошая, правда?

 

– Хорошая. Мы у неё учились, она ничего.

 

– Она знаешь как ненавидит Гитлера…

 

– Ну и что?

 

– Понимаешь, сегодня она говорила, как нехорошо, что он так скверно обращается с евреями. Джим, а ведь преследовать никого нельзя, это несправедливо, правда? Даже думать про кого-нибудь по-подлому нельзя, правда?

 

– Да, конечно, Глазастик, нельзя. Но какая тебя муха укусила?

 

– Понимаешь, мы когда в тот раз выходили из суда, мисс Гейтс… она шла по лестнице перед нами… ты, наверно, её не видел… она разговаривала с мисс Стивени Кроуфорд. И вот она сказала - пора их проучить, они совсем от рук отбились, скоро, пожалуй, захотят брать нас в жёны. Как же так, Джим, сама ненавидит Гитлера, а сама так противно говорит про наших здешних…

 

Джим вдруг рассвирепел. Он соскочил с кровати, схватил меня за шиворот да как тряхнёт!

 

– Не хочу больше слышать про этот суд, не хочу, слышишь, не хочу! Поняла? Чтоб я больше не слышал от тебя про это, поняла? А теперь убирайся!

 

Я так удивилась - даже её заплакала. На цыпочках вышла из комнаты и как можно тише притворила за собой дверь, а то ещё Джим услышит стук и опять разозлится. Я вдруг очень устала и захотела к Аттикусу. Он был в гостиной, я подошла и хотела взобраться к нему на колени.

 

Аттикус улыбнулся.

 

– Ты уже такая большая, что не умещаешься у меня на коленях. - Он прижал меня покрепче и сказал тихонько: - Ты не расстраивайся из-за Джима, Глазастик. У него сейчас трудное время. Я слышал, как он на тебя накричал.

 

Аттикус сказал - Джим очень старается что-то забыть, но забыть он не сможет, он может только до поры до времени об этом не думать. А немного погодя он опять сможет об этом думать - и тогда во всём сам разберётся. И тогда он опять станет самим собой.

 

 

 

 

Как и говорил Аттикус, понемногу всё уладилось. До середины октября всё в Мейкомбе шло, как обычно, только с двумя горожанами случилось два незначительных происшествия. Нет, три, и прямо они нас, Финчей, не касались, но немножко всё-таки касались.

 

Первое: мистер Боб Юэл получил и почти сразу потерял работу, в тридцатые годы это был единственный случай, я никогда не слыхала, чтобы ещё кого-нибудь, кроме него, уволили с общественных работ за лень. Короткая вспышка славы породила ещё более короткую вспышку усердия, но его работа длилась не дольше его известности: очень скоро о нём забыли так же, как и о Томе Робинсоне. Тогда он опять стал аккуратно каждую неделю являться за пособием и, получая чек, угрюмо ворчал что-то насчёт разных ублюдков, которые воображают, будто управляют городом, а честному человеку не дают заработать на жизнь. Рут Джоунз, которая выдавала пособие, рассказывала: мистер Юэл прямо говорил, будто Аттикус отнял у него работу. Она совсем расстроилась, даже пошла к Аттикусу в контору и всё ему рассказала. Аттикус сказал - пускай мисс Рут не волнуется, если Боб Юэл желает обсудить это с ним, дорога в контору ему известна.

 

Второе происшествие случилось с судьёй Тейлором. Судья Тейлор не посещал воскресную вечернюю службу, а миссис Тейлор посещала. Воскресные вечера судья Тейлор с наслаждением проводил один в своём большом доме, он уютно устраивался в кабинете и читал записки Воба Тейлора (с которым он хоть и не состоял в родстве, но очень был бы рад состоять). В один из таких вечеров судья упивался витиеватым стилем и цветистыми метафорами и вдруг услышал какое-то противное царапанье.

 

– Пшла вон, - приказал судья своей разжиревшей дворняге по имени Энн Тейлор.

 

Но никакой собаки в комнате не было, царапанье доносилось откуда-то со стороны кухни. Судья Тейлор, тяжело ступая, пошёл к чёрному ходу, чтобы выпустить Энн, и оказалось - дверь веранды качается, будто её только что распахнули. Какая-то тень мелькнула за углом, но кто это - судья не разобрал. Когда миссис Тейлор вернулась из церкви, муж сидел в кресле, погруженный в записки Боба Тейлора, а на коленях у него лежал дробовик.

 

Третье происшествие случилось с Элен Робинсон, вдовой Тома. Если мистера Юэла забыли, как Тома Робинсона, то и Тома Робинсона забыли, как когда-то Страшилу Рэдли. Но мистер Линк Диз, у которого работал Том, не забыл его. Мистер Линк Диз взял на работу Элен. Она ему была даже не нужна, но он сказал, у него на душе уж очень тяжко - скверно всё получилось. Я так и не поняла, кто же присматривает за детьми Элен, пока её нет дома. Кэлпурния говорила, Элен тяжело, ей каждый день приходится делать крюк, лишнюю милю, чтобы обойти Юэлов; в первый раз она пошла мимо их дома, а они стали швырять в неё чем попало. Мистер Линк Диз заметил, что она каждое утро приходит не с той стороны, и в конце концов допытался у неё почему.

 

– Это ничего, сэр, мистер Линк, вы, пожалуйста, не беспокойтесь, - просила его Элен.

 

– Чёрта с два, - сказал мистер Линк.

 

Он велел ей после работы прийти к нему в магазин. Она пришла, и мистер Линк запер магазин, нахлобучил шляпу и пошёл её провожать. Он повёл Элен короткой дорогой, мимо Юэлов. На обратном пути он остановился у их развалившихся ворот.

 

– Юэл, - крикнул он. - Эй, Юэл!

 

Из окон всегда глазели бесчисленные Юэлы-младшие, но сейчас не видно было ни души.

 

– Знаю я вас, все попрятались, лежите на полу. Так вот, имей в виду, Боб Юэл: если я ещё хоть раз услышу, что ты не даёшь моей Элен ходить этой дорогой, ты у меня мигом попадёшь за решётку, так и знай! - Мистер Линк сплюнул и пошёл домой.

 

На следующее утро Элен пошла на работу короткой дорогой. Никто в неё ничем не швырял, но, когда она миновала дом Юэлов, она обернулась и увидела, что мистер Юэл идёт за ней. Она пошла дальше, а он всё не отставал и дошёл за ней до самого дома мистера Линка Диза. И всю дорогу он вполголоса ругался всякими словами.

 

Она совсем перепугалась и позвонила мистеру Линку Дизу в магазин, который был неподалёку от дома. Мистер Линк вышел из магазина и видит - мистер Юэл облокотился на его забор.

 

– Чего вытаращился на меня, Линк Диз, будто я свинья какая? Я не лезу к тебе в…

 

– Во-первых, не висни на моём заборе, ты, вонючее отродье! Мне не по карману красить его заново. Во-вторых, держись подальше от моей кухарки, не то пойдёшь под суд за посягательство на женскую честь.

 

– Я её пальцем не тронул, Линк Диз, охота была связываться с черномазой!

 

– А для этого и трогать не надо, хватит того, что ты её напугал, а если за словесное оскорбление под замок не сажают, я тебя притяну по закону об оскорблении женщины, так что убирайся с глаз долой! Лучше ты её не трогай, со мной шутки плохи!

 

Мистер Юэл, видно, понял, что это не шутки: Элен больше на него не жаловалась.

 

– Не нравится мне это, Аттикус, очень не нравится, - отозвалась об этих событиях тетя Александра. - Этот Юэл, видно, затаил злобу на всех, кто связан с тем делом. Такие люди ужасно мстительны, я только не понимаю, почему он не успокоился после суда… Он же своего добился?

 

– А я, кажется, понимаю, - сказал Аттикус. - В глубине души он, наверно, сознаёт, что мало кто в Мейкомбе поверил их с Мэйеллой россказням. Он-то думал оказаться героем, а что получилось?… Ладно, негра мы осудим, а ты, голубчик, убирайся-ка обратно на свалку. Но теперь он как будто свёл счёты со всеми, так что должен бы быть доволен. Вот погода переменится, и он тоже успокоится.

 

– Но зачем он забрался к Джону Тейлору? Он, видно, не знал, что Джон дома, а то бы не полез… По воскресеньям вечерами у Джона свет горит только в кабинете и на парадном крыльце…

 

– Мы ведь не знаем наверняка, что это Боб Юэл забрался к Тейлору, - сказал Аттикус. - Хотя я догадываюсь, в чём дело. Я обличил его во лжи, а Джон выставил его дураком. Всё время, пока Юэл давал показания, я боялся взглянуть на Джона, боялся, что не удержусь от смеха. Джон смотрел на него такими глазами, словно увидел цыпленка о трёх ногах или квадратное яйцо. Так что ты меня не уверяй, будто судьи не пытаются влиять на присяжных. - Аттикус усмехнулся.

 

К концу октября наша жизнь вошла в привычную колею - школа, игры, уроки.

 

Джиму, видно, удалось выкинуть из головы то, что он хотел забыть, а наши одноклассники милостиво позволили нам забыть о странностях нашего отца. Сесил Джейкобс один раз спросил меня - может, Аттикус радикал? Я спросила Аттикуса, и это его так насмешило, я даже обиделась, но он сказал - это он не надо мной смеётся.

 

– Скажи Сесилу, что я такой же радикал, как дядюшка Римус.

 

Тетя Александра процветала. Мисс Моди, видно, одним махом заткнула рот всему миссионерскому обществу, и тетя опять там всём заправляла. Угощения её стали ещё восхитительнее. Из рассказов миссис Мерриуэзер я ещё больше узнала про жизнь несчастных мрунов: они совсем не знают семейных уз, всё племя - одна большая семья. У ребёнка столько отцов, сколько в селении мужчин, и столько матерей, сколько женщин. Граймс Эверетт прямо из сил выбирается, хочет научить их уму-разуму, и ему никак не обойтись без наших молитв.

 

Мейкомб опять стал самим собой. Он теперь совсем такой же, как в прошлом году и в позапрошлом, если не считать двух небольших перемен. Во-первых, из витрин и с окон автомашин исчезли плакатики Национальной администрации возрождения промышленности - «Мы вносим свою лепту». Я спросила Аттикуса, почему их сняли, и он сказал - НАВП скончалась. Я спросила, кто её убил, и он сказал - девять старцев.

 

Вторая перемена в Мейкомбе не имела государственного значения. Прежде канун Дня всех святых в Мейкомбе праздновали как придётся. Ребята развлекались кто как умел, а если одному вздумается куда-нибудь что-нибудь взгромоздить, ну, например, лёгкую коляску на крышу платной городской конюшни, в помощниках недостатка не было. Но родители решили, что в прошлом году, когда нарушен был покой мисс Тутти и мисс Фрутти, дело зашло уж слишком далеко.

 

Сёстры Барбер мисс Тутти и мисс Фрутти были старые девы, и жили они в единственном на весь Мейкомб доме с подвалом. Про них говорили, будто они из республиканцев, ведь они переселились к нам из Клентона, штат Алабама, в 1911 году. Их привычки всех нас удивляли, и никто не понимал, зачем им понадобился подвал, но он им понадобился и был вырыт, и остаток жизни они только и делали, что гоняли оттуда всё новые поколения юных мейкомбцев.

 

Мало того, что по своим привычкам мисс Тутти и мисс Фрутти (на самом деле их звали Сара и Фрэнсис) были янки - они были ещё и глухие. Мисс Тутти не признавалась в этом и жила в мире безмолвия, но мисс Фрутти была очень любопытная и завела себе слуховую трубку, такую большую, что Джим сказал - это граммофонная труба.

 

Ребята всё это знали и помнили. День всех святых был уже на носу, и вот несколько озорников дождались, пока обе мисс Барбер уснули крепким сном, пробрались к ним в гостиную (во всём городе на ночь запирались одни только Рэдли) и потихоньку перетаскали оттуда в подвал всю мебель. (Своё участие в этой вылазке я решительно отрицаю.)