Синдром разбившихся надежд 18 страница

Он оглянулся и, наверно, подумал, что я опять зареву, потому что сказал:

 

– Сейчас я тебе кое-что покажу. Только никому не говори.

 

Я спросила: а что? Он смущённо улыбнулся и расстегнул рубашку.

 

– Ну и что?

 

– Ну разве не видишь?

 

– Да нет.

 

– Да волосы же.

 

– Где?

 

– Да вон же!

 

Он только что меня утешал, и я сказала - какая прелесть, но ничего не увидала.

 

– Правда, очень мило, Джим.

 

– И под мышками тоже, - сказал он. - На будущий год уже можно будет играть в футбол. Глазастик, ты не злись на тетю.

 

Кажется, только вчера он говорил мне, чтобы я сама её не злила.

 

– Понимаешь, она не привыкла к девочкам. По крайней мере к таким, как ты. Она хочет сделать из тебя леди. Может, ты бы занялась шитьем или чем-нибудь таким?

 

– Чёрта с два! Просто она меня терпеть не может. Ну и пускай. Это я из-за Уолтера Канингема взбесилась - зачем она его обозвала подонком, а вовсе не потому, что она сказала, будто Аттикусу со мной и так много хлопот. Мы с ним один раз всё это выяснили. Я спросила, правда, ему со мной много хлопот? А он сказал, не так уж много, пускай я не выдумываю, что ему со мной трудно. Нет, это из-за Уолтера… Джим, он никакой не подонок. Он не то что Юэл.

 

Джим скинул башмаки и задрал ноги на постель. Сунул за спину подушку и зажёг лампочку над изголовьем.

 

– Знаешь что, Глазастик? Теперь я разобрался. Я всё думал, думал и вот разобрался. На свете есть четыре сорта людей. Обыкновенные - вот как мы и наши соседи; потом такие, как Канингемы, - лесные жители; потом такие, как эти Юэлы со свалки; и ещё негры.

 

– А как же китайцы и канадцы, которые в Болдуинском округе?

 

– Я говорю про Мейкомбский округ. Вся штука в том, что мы не любим Канингемов, Канингемы не любят Юэлов, а Юэлы просто терпеть не могут цветных.

 

Я сказала - а почему же тогда эти присяжные, которые все были вроде Канингемов, не оправдали Тома назло Юэлам?

 

Джим от меня отмахнулся, как от маленькой.

 

– Знаешь, я сам видел, когда по радио музыка, Аттикус притопывает ногой, - сказал Джим, - и он ужасно любит подбирать поскребышки со сковороды…

 

– Значит, мы вроде Канингемов, - сказала я. - Тогда почему же тетя…

 

– Нет, погоди, вроде-то вроде, да не совсем. Аттикус один раз сказал, тетя потому так похваляется семьёй, что у нас всего и наследства - хорошее происхождение, а за душой ни гроша.

 

– Всё-таки я не пойму, Джим… Аттикус мне один раз сказал - все эти разговоры про старинный род одна глупость, все семьи одинаково старинные. А я спросила - и у цветных и у англичан? И он сказал - конечно.

 

– Происхождение - это не то, что старинный род, - сказал Джим. - Я думаю, тут всё дело в том, давно ли твоя семья умеет читать и писать. Глазастик, я над этим знаешь сколько голову ломал, и, по-моему, в этом вся суть. Давным-давно, когда Финчи ещё жили в Египте, кто-нибудь из них, наверно, выучил два-три иероглифа, а потом научил своего сына. - Джим рассмеялся. - Представляешь, тетя гордится тем, что её прапрадедушка умел читать и писать… Прямо смех с этими женщинами, чем гордятся!

 

– Ну и очень хорошо, что умел, а то кто бы научил Аттикуса и всех предков, а если б Аттикус не умел читать, мы б с тобой пропали. Нет, Джим, по-моему, хорошее происхождение это что-то не то.

 

– Тогда чем же, по-твоему, мы всё-таки отличаемся от Канингемов? Мистер Уолтер и подписывается-то с трудом, я сам видел. Просто мы читаем и пишем дольше, чём они.

 

– Но ведь никто не рождается грамотный, всем надо учиться с самого начала. Уолтер знаешь какой способный, он только иногда отстаёт, потому что пропускает уроки, ведь ему надо помогать отцу. А так он человек как человек. Нет, Джим, по-моему, все люди одинаковые. Просто люди.

 

Джим отвернулся и стукнул кулаком по подушке. А когда опять обернулся, он был уже чернее тучи. Опять на него нашло, я знала - когда он такой, надо быть поосторожнее. Брови сдвинуты, губы в ниточку. Он долго молчал.

 

– В твои годы я тоже так думал, - сказал он наконец. - Если все люди одинаковые, почему ж они тогда не могут ужиться друг с другом? Если все одинаковые, почему они так задаются и так презирают друг друга? Знаешь, Глазастик, я, кажется, начинаю кое-что понимать. Кажется, я начинаю понимать, почему Страшила Рэдли весь век сидит взаперти… Просто ему не хочется на люди.

 

 

 

 

Кэлпурния уж так накрахмалила свой фартук, что он на ней колом стоял. Руки у неё были заняты подносом с шарлоткой. Спиной она осторожно открыла дверь. Просто чудо, как легко и ловко она управлялась с тяжёлыми подносами, полными всяких лакомств. Тете Александре это тоже, наверно, очень нравилось, потому что она позволила сегодня Кэлпурнии подавать на стол.

 

Сентябрь уже на носу. Завтра Дилл уезжает в Меридиан, а сегодня они с Джимом пошли к Заводи. Джим с негодованием обнаружил, что до сих пор никто не потрудился научить Дилла плавать, а это, на его взгляд, всё равно что не уметь ходить. Уже второй день они после обеда уходили к ручью, а меня с собой не брали, сказали - голышом им удобнее, и я коротала время то с Кэлпурнией, то с мисс Моди.

 

Сегодня наш дом был во власти тети Александры и миссионерского общества. К нам в кухню доносился голос миссис Грейс Мерриуэзер; она рассказывала про ужасную жизнь мрунов - так мне по крайней мере послышалось. Они выставляют женщин в отдельные хижины, когда приходит их срок, уж не знаю, что за срок такой; они лишены чувства семьи - это, конечно, для тети большое огорчение; и, когда детям исполняется тринадцать лет, они их подвергают чудовищным испытаниям; они все в парше и уховертках; они жуют хинную кору, выплевывают жвачку в общий котел, варят, а потом упиваются.

 

Тут дамы решили сделать перерыв и подкрепиться.

 

Я не знала, идти мне в столовую или не идти. Тетя Александра велела мне прийти к чаю; пока обсуждаются дела, я могу с ними не сидеть, сказала она, мне это будет неинтересно. На мне было розовое воскресное платье, туфли и нижняя юбка, и, если я что-нибудь на себя пролью, Кэлпурнии придётся к завтрашнему дню всё это стирать. А у неё и так сегодня много хлопот. Так что лучше уж я не пойду.

 

– Помочь тебе, Кэл? - Мне очень хотелось быть полезной.

 

Кэлпурния приостановилась в дверях.

 

– Сиди тут в уголке тихо, как мышка, - сказала она. - Вот я вернусь, и ты поможешь мне ставить всё на подносы.

 

Она отворила дверь, и деловитое жужжанье стало громче, доносились голоса: ах, какая шарлотка, право, Александра, я такой не видывала… Что за прелесть… У меня никогда так не подрумянивается, ну, никогда… И тарталетки с ежевикой - вы подумайте… Кэлпурния?… вы только подумайте… Вам уже говорили, что жена священника опять… Ну да, конечно, а её младшенький даже ещё и не ходит…

 

Разговоры смолкли - значит, там принялись за угощение. Вернулась Кэлпурния и поставила на поднос массивный серебряный кофейник, оставшийся от нашей мамы.

 

– Такой кофейник нынче в диковинку, - сказала Кэлпурния, - таких больше не делают.

 

– Можно, я его понесу?

 

– Только осторожнее, смотри не урони. Поставь его в конце стола возле мисс Александры. Там, где чашки с блюдцами. Она будет разливать.

 

Я попробовала тоже отворить дверь задом, но дверь ни капельки не поддалась. Кэлпурния ухмыльнулась и отворила мне дверь.

 

– Осторожнее, он тяжёлый. Не гляди на него, тогда не разольёшь.

 

Я прибыла благополучно; тетя Александра наградила меня ослепительной улыбкой.

 

– Посиди с нами, Джин Луиза, - сказала она. Она не сдавалась, она хотела непременно сделать из меня настоящую леди.

 

Так уж повелось у нас в Мейкомбе - глава каждого дамского кружка приглашает соседок на чашку чая, всё равно, пресвитерианки они, баптистки или ещё кто - вот почему здесь были и мисс Рейчел (совсем трезвая, ни в одном глазу!), и мисс Моди, и мисс Стивени Кроуфорд. Мне стало как-то неуютно, и я села около мисс Моди и подумала - зачем это наши леди надевают шляпы, просто чтобы перейти через дорогу? Настоящие леди, когда их много сразу, всегда меня немножко пугают, и мне очень хочется сбежать, по тетя Александра говорит - это потому, что я избалованная.

 

Все они были в неярких ситцевых платьях и казались такими свеженькими, будто никакой жары не было и в помине, почти все сильно напудренные, но без румян; и у всех одинаковая губная помада - натуральная. Лак на ногтях тоже натуральный, и только кое у кого из молодых - ярко-розовый. И пахли все восхитительно. Я придумала наконец, куда девать руки: покрепче ухватилась за ручки кресла и, пока со мной никто не заговорил, сидела тихо и молчала.

 

– Какая ты сегодня нарядная, мисс Джин Луиза! - сказала мисс Моди и улыбнулась, блеснув золотыми зубами. - А где же сегодня твои штаны?

 

– Под платьем.

 

Я вовсе не хотела шутить, но все засмеялись. Я тут же поняла свою оплошность, даже щекам стало горячо, но мисс Моди смотрела на меня серьёзно. Она никогда не смеялась надо мной, если я не шутила.

 

Потом вдруг стало тихо, и мисс Стивени Кроуфорд спросила меня через всю комнату:

 

– А кем ты будешь, когда вырастешь, Джин Луиза? Адвокатом?

 

– Не знаю, мэм, я ещё не думала… - благодарно сказала я. Как это хорошо, что она заговорила о другом. И я поспешно начала выбирать, кем же я буду. Сестрой милосердия? Лётчиком? - Знаете…

 

– Да ты не смущайся, говори прямо! Я думала, ты хочешь стать адвокатом, ты ведь уже бываешь в суде.

 

Дамы опять засмеялись.

 

– Ох, уж эта Стивени! - сказал кто-то.

 

И мисс Стивени, очень довольная успехом, продолжала:

 

– Разве тебе не хочется стать адвокатом?

 

Мисс Моди тихонько тронула мою руку, и я ответила довольно кротко:

 

– Нет, мэм, просто я буду леди.

 

Мисс Стивени поглядела на меня подозрительно, решила, что я не хотела ей дерзить, и сказала только:

 

– Ну, для этого надо прежде всего почаще надевать платье.

 

Мисс Моди сжала мою руку, и я промолчала. Рука у неё была тёплая, и мне стало спокойно.

 

Слева от меня сидела миссис Грейс Мерриуэзер, надо было быть вежливой и занять её разговором. Под её влиянием мистер Мерриуэзер обратился в ревностного методиста и только и делал, что распевал псалмы. Весь Мейкомб сходился на том, что это миссис Мерриуэзер сделала из него человека и добропорядочного члена общества. Ведь миссис Мерриуэзер самая благочестивая женщина в городе, это всякий знает. О чём бы с ней поговорить?

 

– Что вы сегодня обсуждали? - спросила я наконец.

 

– Несчастных мрунов, деточка, - сказала она, и пошла, и пошла. Больше вопросов не понадобилось.

 

Когда миссис Мерриуэзер рассказывала о каких-нибудь несчастных, её большие карие глаза сразу наполнялись слезами.

 

– Они живут там у себя в джунглях, и никто о них не заботится, кроме Граймса Эверетта, - сказала она. - И знаешь, поблизости ни одного белого, только этот святой человек, Граймс Эверетт.

 

Миссис Мерриуэзер разливалась соловьем, каждое слово она произносила с необыкновенным чувством.

 

– Нищета… невежество… безнравственность - никто, кроме мистера Граймса Эверетта, не знает, как они живут. Когда наш приход послал меня в загородный дом миссии, мистер Граймс Эверетт сказал мне…

 

– Разве он здесь, мэм? Я думала…

 

– Он приезжал в отпуск. Граймс Эверетт сказал мне: миссис Мерриуэзер, вы не представляете, не представляете себе, с чем мы там вынуждены бороться. Вот как он сказал.

 

– Да, мэм.

 

– И я ему сказала: мистер Эверетт, все мы, прихожанки методистской епископальной церкви в городе Мейкомбе, штат Алабама, единодушно вас поддерживаем. Вот как я ему сказала. И знаешь, сказала я так и тут же в сердце своём дала клятву. Я сказала себе: как только вернусь домой, я всем расскажу о мрунах, всем поведаю о миссии Граймса Эверетта. И вот видишь, я держу слово.

 

– Да, мэм.

 

Миссис Мерриуэзер покачала головой, и её чёрные кудряшки запрыгали.

 

– Джин Луиза, - сказала она, - тебе посчастливилось. Ты живёшь в христианской семье, в христианском городе, среди христиан. А в том краю, где трудится Граймс Эверетт, царят грех и убожество.

 

– Да, мэм.

 

– Грех и убожество… Что вы говорите, Гертруда? - сказала миссис Мерриуэзер совсем другим голосом и повернулась к своей соседке слева. - А, да, да! Что ж, я всегда говорю: простим и забудем, простим и забудем. Долг церкви помочь ей отныне жить, как подобает христианке, и в истинно христианском духе воспитывать детей. Кому-нибудь из наших мужчин следует пойти туда и сказать их священнику, чтобы он её подбодрил.

 

– Прошу прощенья, миссис Мерриуэзер, - перебила я, - это вы про Мэйеллу Юэл?

 

– Мэй… Нет, деточка! Про жену этого чёрного. Тома… Тома…

 

– Робинсона, мэм.

 

Миссис Мерриуэзер опять повернулась к своей соседке.

 

– В одно я глубоко верю, Гертруда, - продолжала она, - только, к сожалению, не все со мной согласны. Если мы дадим им понять, что мы их прощаем, что всё забыто, это пройдёт само собой.

 

– Э-э… миссис Мерриуэзер, - ещё раз перебила я, - что пройдёт само собой?

 

Она опять повернулась ко мне. Как многие бездетные люди, она с детьми всегда разговаривала каким-то не своим голосом.

 

– Ничего, Джин Луиза, - медлительно и величаво сказала она. - Просто кухарки и работники на плантациях недовольны, но они уже успокаиваются, после этого суда они целый день ворчали.

 

И она повернулась к миссис Фарроу.

 

– Вот что я вам скажу, Гертруда, нет на свете ничего противнее надутой чёрной физиономии. Надуют губы, прямо смотреть тошно. Зайдёшь в кухню - и всё настроение портится. Знаете, что я сказала своей Софи, Гертруда? Софи, сказала я, ты сегодня плохая христианка. Иисус Христос никогда не ворчал и не жаловался… И знаете, Гертруда, ей это пошло на пользу. То она всё смотрела в пол, а тут подняла глаза и говорит: «Да, мэм, миссис Мерриуэзер, Иисус никогда не ворчал». Никогда не надо упускать случая направить грешную душу на стезю господню - вот что я вам скажу, Гертруда.

 

Мне вспомнился старинный маленький орган в часовне на «Пристани Финча». Я тогда была совсем маленькая, и, если весь день вела себя хорошо, Аттикус позволял мне нагнетать воздух в мехи, а сам в это время одним пальцем подбирал какую-нибудь песенку. Последняя нота звучала до тех пор, пока в органе хватало воздуху. У миссис Мерриуэзер, видно, кончился весь воздух, и, пока она запасалась новым, миссис Фарроу приготовилась заговорить.

 

У миссис Фарроу была прекрасная фигура, бесцветные глаза и маленькие ножки. И седая голова вся в тугих колечках - видно, только-только от парикмахера. После миссис Мерриуэзер она считалась самой благочестивой женщиной в Мейкомбе. У неё была смешная привычка - она как-то присвистывала, перед тем как заговорить.

 

– С-с-с… То же самое я на днях говорила брату Хатсону. С-с-с… Брат Хатсон, - говорю я, - мы, кажется ведём безнадёжную борьбу, безнадёжную. С-с-с… а их это ничуть не трогает. Мы наставляем их до изнеможения, мы выбиваемся из сил, пытаясь обратить их на путь истинный, и всё равно ни одна порядочная женщина в наши дни не может спокойно спать в своей постели. И он мне сказал: «Уж не знаю, миссис Фарроу, к чему мы идём». С-с-с… Совершенно справедливо, вы совершенно правы, - говорю.

 

Миссис Мерриуэзер понимающе кивнула. Её голос перекрыл позвякиванье чашек и деликатное чавканье гостий, жующих сласти. Она сказала:

 

– Говорю вам, Гертруда, есть в нашем городе неплохие люди, которые глубоко заблуждаются. Хорошие люди, но они глубоко заблуждаются. А ведь они думают, что поступают правильно. Я не намерена называть имена, но кое-кто в нашем городе совсем недавно воображал, будто поступает правильно, а на самом деле только их взбудоражил. Только того и добился. Может быть, тогда казалось, что это правильно, я уж, конечно, не знаю, я в этом не так уж разбираюсь, но когда эти все ходят надутые… недовольные… Если б моя Софи и на другой день пришла такая, мне пришлось бы её уволить, вот что я вам скажу. Этой чёрной дурехе и невдомёк, что сейчас депрессия, а ей без моего доллара с четвертью в неделю не прожить, я её только потому и держу.

 

– Его кусок вам поперёк горла не становится, нет?

 

Это сказала мисс Моди. И в углах рта у неё появились две сердитые складки. Она всё время молча сидела рядом со мной и держала на коленке чашку кофе. Я давно уже не прислушивалась к разговору, с тех пор, как перестали говорить про жену Тома Робинсона, гораздо интересней было вспоминать «Пристань Финча» и реку. Тетя Александра перепутала: пока они говорили о делах, было страшно и увлекательно, а за кофе я чуть не умерла со скуки.

 

– Право, я не понимаю, что вы имеете в виду, Моди, - сказала миссис Мерриуэзер.

 

– Прекрасно понимаете, - отрезала мисс Моди.

 

И больше не прибавила ни слова. Когда мисс Моди сердилась, она говорила мало, но так, что пробирала дрожь. Сейчас её что-то очень рассердило, и её серые глаза стали такие же ледяные, как и голос. Миссис Мерриуэзер покраснела, глянула на меня и отвела глаза. Её соседку, миссис Фарроу, мне было не видно.

 

Тетя Александра поднялась из-за стола, быстро подошла к ним с каким-то угощением и оживлённо заговорила с миссис Мерриуэзер и с миссис Гейтс. В разговор вступила миссис Перкинс, и тетя Александра стушевалась. Она с благодарностью посмотрела на мисс Моди, и я подумала - странный народ женщины. Тетя Александра никогда особенно не дружила с мисс Моди, а тут вдруг она её за что-то молча благодарит. А за что - непонятно. Хорошо хоть, тетя Александра может быть благодарной за помощь, значит, её всё-таки можно пронять. Скоро и я войду в этот мир, где благоухающие леди, кажется, только и делают, что лениво покачиваются в качалках, медленно обмахиваются веерами и пьют прохладительные напитки - этого не миновать.

 

Но с отцом и вообще среди мужчин мне куда лучше. Ведь мистер Гек Тейт ни за что не станет заманивать тебя в ловушку невинными вопросами, а потом поднимать на смех; Джим и тот не станет чересчур насмехаться, разве что ляпнешь какую-нибудь глупость. Дамы, по-моему, побаиваются мужчин и не очень-то их одобряют. А мне мужчины нравятся. Пускай они сколько угодно ругаются, и пьют, и в азартные игры играют, и табак жуют, а всё равно в них что-то есть; пускай они плохие, а мне они всё равно нравятся… Они не…

 

– Лицемеры, миссис Перкинс, прирождённые лицемеры, - говорила миссис Мерриуэзер. - Мы здесь, на Юге, по крайней мере хоть в этом не грешны. А там их освободили, а за один стол с ними не садятся. Мы по крайней мере не обманываем их, не говорим: да, вы ничуть не хуже нас, но только дернитесь от нас подальше. Мы просто говорим: вы живите по-своему, а мы будем жить по-своему. Эта самая миссис Рузвельт, видно, сошла с ума - надо было просто-напросто сойти с ума, чтобы поехать в Бирмингем и заседать там вместе с ними… Будь я мэром Бирмингема, я бы…

 

Мэром Бирмингема никто из нас не был, а вот если бы мне на денек стать губернатором штата Алабама, я бы мигом выпустила Тома Робинсона на свободу - миссионерское общество и ахнуть бы не успело. На днях Кэлпурния говорила кухарке мисс Рейчел, что Том совсем отчаялся, и, когда я вошла в кухню, она не замолчала. Она сказала, ему тяжко в тюрьме, и тут уж Аттикус ничем ему помочь не может, и, перед тем как Тома увезли, он напоследок сказал Аттикусу: «Прощайте, мистер Финч, теперь вы ничего для меня сделать не можете, так что и не старайтесь зря». Кэлпурния сказала - Аттикус ей говорил - в тот день, как Тома взяли в тюрьму, он сразу потерял надежду. Она сказала - Аттикус его всё уговаривал, держись, мол, изо всех сил, не теряй надежду, а уж сам-то Аттикус изо всех сил старается, чтоб его освободили. Кухарка мисс Рейчел спросила, а почему Аттикус просто не сказал: тебя наверняка выпустят, - и всё, ведь это было бы для Тома большое утешение. А Кэлпурния сказала - ты так говоришь, потому что не знаешь закона. Поживи в доме у законника, первым делом узнаешь - ни на что нельзя отвечать прямо «да» или «нет». Мистер Финч не мог его обнадёжить, раз ещё сам не знал наверняка.

 

Хлопнула парадная дверь, и я услышала в прихожей шаги Аттикуса. Который же это час? Он никогда не возвращается в такую рань. А уж в дни, когда у тети собирается миссионерское общество, задерживается в городе до поздней ночи.

 

Он остановился в дверях. Шляпу он держал в руке, лицо у него было совсем белое.

 

– Прошу прощенья, сударыни, - сказал он. - Пожалуйста, продолжайте, я не хочу вам мешать. Александра, ты не выйдешь на минуту в кухню? Мне ненадолго нужна Кэлпурния.

 

Он прошёл не через столовую, а через коридор и вошёл в кухню с чёрного хода. Мы с тетей уже его ждали. Почти тотчас отворилась дверь столовой, и вошла мисс Моди. Кэлпурния приподнялась с табуретки.

 

– Кэл, - сказал Аттикус, - ты мне нужна, мы сейчас поедем к Элен Робинсон…

 

– Что случилось? - испуганно спросила тетя Александра, не сводя с него глаз.

 

– Том умер.

 

Тетя Александра обеими руками зажала рот.

 

– Его застрелили, - сказал Аттикус. - Он пытался бежать. Во время прогулки. Говорят, он вдруг как безумный кинулся к забору и стал на него карабкаться. У всех на глазах.

 

– Неужели его не попытались остановить? Неужели стреляли без предупреждения? - Голос тети Александры дрожал.

 

– Нет, конечно, часовые кричали, чтоб он вернулся. Несколько раз стреляли в воздух, а уж потом в него. Его убили, когда он был уже на самом верху. Говорят, если б не искалеченная рука, он убежал бы - так быстро это произошло. В него попало семнадцать пуль. Вовсе незачем было столько стрелять. Идём, Кэл, ты поможешь мне сказать Элен.

 

– Да, сэр, - пробормотала Кэл, руки её тряслись, она никак не могла развязать фартук.

 

Мисс Моди подошла и помогла ей.

 

– Это последняя капля, Аттикус, - сказала тетя Александра.

 

– Всё зависит от точки зрения, - сказал он. - У них там двести негров, не всё ли равно - одним больше, одним меньше. Для них он не Том, а только арестант, который пытается удрать.

 

Аттикус прислонился к холодильнику, сдвинул очки на лоб и потер глаза.

 

– Мы вполне могли выиграть дело, - сказал он. - Я ему это говорил, но, по совести, я не мог обещать наверняка. А Том уже ничего хорошего не ждал от белых, вот он и решился на такой отчаянный шаг. Готова, Кэл?

 

– Да, сэр, мистер Финч.

 

– Тогда идём.

 

Тетя Александра опустилась на табуретку Кэлпурнии и закрыла лицо руками. Она не шевелилась, она сидела так тихо, я даже подумала - вдруг она сейчас упадёт в обморок. Мисс Моди дышала так, будто только что поднялась по лестнице, а в столовой весело щебетали гостьи.

 

Я думала, тетя Александра плачет, но потом она отняла руки, а глаза были сухие. Только лицо усталое. Она заговорила ровным голосом, без всякого выражения:

 

– Не могу сказать, чтобы я одобряла всё, что он делает, Моди, по он мой брат, и я хочу знать одно: когда же всё это кончится? - Она повысила голос. - У него сердце разрывается. Он старается не подавать виду, но у него сердце разрывается. У него было такое лицо, когда… Чего ещё им от него надо, Моди, чего им ещё надо?

 

– Кому, Александра? - спросила мисс Моди.

 

– Этому городу. Они с удовольствием предоставляют ему делать за них всё то, что не желают делать сами, потому что боятся потерять пятак! Они с удовольствием предоставляют ему делать то, что боятся делать сами, и пускай он загубит на этом своё здоровье, они…

 

– Тише, Александра, услышат, - сказала мисс Моди. - А ты никогда не думала об этом иначе? Понимают это у нас в Мейкомбе или не понимают, но мы ему платим самую высокую дань, какой только можно удостоить человека. Мы доверяем ему отстаивать справедливость.

 

– Кто «мы»? - Тетя Александра и не подозревала, что спрашивает, как её двенадцатилетний племянник.

 

– Горсточка людей, которые убеждены, что правда существует не только для белых; горсточка людей, которые убеждены, что суд должен быть справедливым для всех, не только для нас; горсточка людей, у которых довольно смирения, чтобы, глядя на негра, говорить себе: если б не милость божья, я мог бы очутиться на его месте. - Голос мисс Моди опять звучал решительно. Горсточка мейкомбцев из хороших семей, вот кто!

 

Если бы я слушала повнимательней, я бы теперь немножко лучше поняла то, что толковал Джим о хорошем происхождении, но меня вдруг затрясло, и я никак не могла унять дрожь. Я один раз видела ту тюремную ферму, и Аттикус показал мне двор для прогулок. Он был большой, как футбольное поле.

 

– Перестань дрожать, - скомандовала мисс Моди, и я перестала. - Поднимайся, Александра, мы и так оставили их слишком надолго.

 

Тетя Александра встала и оправила платье. Вынула из-за корсажа платок и вытерла нос. Потом пригладила волосы и спросила:

 

– По мне что-нибудь заметно?

 

– Ровным счётом ничего, - сказала мисс Моди. - Ты взяла себя в руки, Джин Луиза?

 

– Да, мэм.

 

– Тогда идёмте к нашим дамам, - хмуро сказала она.

 

Она отворила дверь столовой, и голоса стали громче. Тетя Александра шла впереди меня, переступая порог, она высоко подняла голову.

 

– У вас пустая чашка, миссис Перкинс, - сказала она. - Позвольте, я налью вам ещё кофе.

 

– Кэлпурнию послали ненадолго по делу, Грейс, - сказала мисс Моди. - Позвольте предложить вам тарталеток с ежевикой. Слыхали вы, что сделал мой двоюродный брат, тот, который увлекается рыбной ловлей?…

 

Так они обходили столовую - от одной смеющейся гостьи к другой, наливали кофе, угощали сластями, как будто только и было огорчений, что приходится пока хозяйничать без Кэлпурнии.

 

Вся столовая уже снова негромко жужжала.

 

– Да-с, миссис Перкинс, этот Граймс Эверетт - святой мученик… Надо было жениться, они и сбежали… Каждую субботу в косметическом кабинете… Как только заедет солнце… Он ложится спать с… с курами, целая кореша с больными курами, Фред говорит, с этого всё и началось. Фред говорит…

 

Тетя Александра посмотрела на меня через стол и улыбнулась. И кивком показала на блюдо с домашним печеньем. Я осторожно подняла блюдо и тихонько двинулась к миссис Мерриуэзер. Так любезно, как только умела, я спросила, не угодно ли ей печенья. В конце концов, если в такую минуту тетя может оставаться настоящей леди, так и я могу.

 

 

 

 

– Не надо, Глазастик. Отнеси её за порог.

 

– Джим, ты что, спятил?

 

– Сказано тебе, отнеси её за порог.

 

Я вздохнула, подобрала гусеницу с полу, отнесла на заднее крыльцо и вернулась на свою раскладушку. Был уже сентябрь, но ночи всё ещё стояли тёплые, и мы по-прежнему спали на задней веранде. Ещё не исчезли светляки, и всякие ночные жучки и мотыльки, которые всё лето вечерами бьются в сетку, ещё не переселились куда-то, как всегда осенью. Гусеница, наверно, вползла по ступенькам, а потом под дверью. Я увидела её, когда положила книжку на пол возле раскладушки. Эта гусеница не длинней дюйма, а если до неё дотронуться, она сразу сворачивается в тугой серый клубок. Я растянулась на животе и ткнула в гусеницу пальцем. Она свернулась. Потом, наверно, решила, что опасность миновала, и медленно развернулась. Все её сто ног задвигались, она немножко проползла, и я опять её тронула. Она свернулась. Мне хотелось спать, и я решила её прикончить. Я уже протянула руку, и тут меня остановил Джим.

 

Он смотрел сердито. Наверно, это тоже потому, что у него такая полоса; уж скорей бы он с ней разделался. Конечно, животных Джим никогда не мучил, по я понятия не имела, что он жалеет ещё и насекомых.