ОБОРОТЕНЬ

 

В одной станице жил колдун по прозвищу Жогша. Настоящего его имени никто из станичников и не припомнил бы сразу. Жогша да Жогша. Народ его побаивался, он как бы этим довольный был. Действительную Жогша не служил. Нашли у него какой-то в теле изъян и дали ему отступную. Жил он один, ни с кем не знался. Потом взял к себе племянника вскормленником, на воспитание как бы.

Племянник его телесами был здоров, да ин-да умом слегка недовольный. Вечно ему от ребятни на орехи доставалось из-за его тугоумия. Жаловался племянник дяде на обиды, доносил ему о проделках ребятни. За что обзывали его ««девкой губошлепой»». Для Казачонка позорней слова не придумаешь.

А верховодил над ребятней Минька, первый выдумщик и первый зачинщик ребячьих проказ. Не было ему в этом равных. Пройдет ли проказа даром или взъедет ему на шею, ему кубытъ все равно. Одно знал твердо Минька: проказа должна быть достойна Казака, чтобы не пропасть ему в общем мнении.

Мать Миньки вздыхала горестно.

- У всех дети как дети, а мой сынок заполошенный,

- Опять заялдычила, - досадовал отец, - ты на своих дочек возлюбленных посмотри.

Защищал отец Миньку, но если проказа выходила наружу, спуску не давал, в строгости его держал.

Вот однажды играли Казачата в прятки. Забежал Минька в заброшенный сарай, закопался в старую солому. ««Тута», - думает, - «ни за что не найдут, обыщутся»». Вдруг видит, корова в сарай вошла, а за ней Жогша. Встал он напротив коровы. Уставился на нее зенками. Та засмирела, голову опустила, даже хвостом перестала махать. И молоко у нее из вымени само-собой потекло прямо наземь. Оторопел Минька. Испугался. Вон какими делами Жогша занимается. А корова-то соседская, видать, от стада отбилась. Соседка была вдовая, у нее детей мал мала меньше. Зачем-то ей пакостить! Взяло Миньку за живое. ««Ну», - думает, - «ведьмак киевский, погоди, удружу я тебе козью морду»».

Вспомнил он, как Жогша нищих погорельцев кислым молоком угостил. Дал молока не мешочного, а кадочного, пригорклого, такого, что добрые люди и победнее сами не едят, а употребляют для выделки овчин. Потом у нищих от этого угощения животы и повспучило...

Слоилась корова, довольная замычала, хвостом замотала. Выгнал ее Жогша из сарая и потом сам ушел.

Минька из соломы выбрался, не до игры ему. На уме только одно: чтобы такое Жогше замозголовить. Идет он по улице задумчивый. Слышит, окликает его кто-то. Оглянулся - Жогша. Зовет его к себе. Струхнул Минька, но виду не подал. Глаза у Жогши темные да злые. Схватил он Миньку. Ухо ему накрутил. Распухло оно, как вареник. Стерпел это Минька. Ждет, что дальше будет.

- Это тебе за то, что со мной не поздоровкался. Так отцу и передай. И отпустил Миньку. Пришел он домой. Отец спрашивает:

- Чо ухо оттопыренное, лазоревым цветом цветет?

- С Жогшей не поздоровкался.

Мать руками всплеснула: мыслимо ли дело Жогшу в досаду вводить. Отец насупурился. Взял минькино ухо да как крутнет! Слезы у того из глаз так и брызнули.

- Это, чтоб помнил, - говорит отец, - старших уважать надо.

В те времена строгости были большие. В станице в свычае было со всеми здоровкаться по несколько раз на дню. Младший старшему всегда первым должен уважение оказывать. ««Ладноть», - думает Минька, - «однако ж я все одно с Жогшей здоровкаться не буду»».

Не задержалось у него, замозголовил он проказу. Выждал Минька, когда ни Жогши, ни племянника дома не было, и залез к ним в погреб. Батюшки мои! А там всего вдоволь: и говядины соленой, и масла, и яиц, а о молоке и каймаке говорить нечего: этим добром хоть пруд пруди. Набросал Минька в кадки да горшки дохлых мышей, кузнечиков, гусениц и всякой твари. И был таков. Жогша, обнаружив такое, чуть не дошел до конечного отчаяния. Побежал он к атаману жаловаться.

- Это Минька напрокудил. Его рук дело, больше некому.

Атаман призвал Миньку к допросу. Тот не заробел, говорит атаману:

- Чем на меня напраслину наводить, ты б Жогшу приструнил маленько. Снедь, небось, порченная была, вот и погибли твари ни за грош. А если б люди отведали, что тогда?

Засмеялся атаман: ловок шельмец, что с таким будешь делать. А Жогшу поначалу оторопь взяла, а когда ж в себя пришел, хотел Миньку за вихры ухватить, но тот не стал этого дожидаться, увернулся:

- Ну-ка, дале с табаком, дай дорогу с пирогом.

И на крыльцо правления выскочил. Слышит, кричит Жогша:

- Одрало бы тебя!

Засмеялся Минька. Ловко получилось. Дома, конечно, отец калашматки задаст. Зато Жогшу проучил.

Далее начались с Минькой случаи разные выходить. Попервам он им значения не придавал. Забежал к ним во двор черный кочет. Завидел Миньку, стал на него кидаться. Ах, ты, нечистый дух! Прыгает на парнишку, норовит глаза выклевать. Еле-еле отбился Минька, в сарай забежал. Гневается кочет, клекочет. От двери не отходит. Мать из хаты вышла, Миньку позвала. Он из-за двери нос высунул: нет ли кочета? Нету. Дух перевел. Мать смеется: видано ли дело, чтобы Минька в сарае сидел. А ему не до смеха. Да и стыдно стало, что кочета испугался.

Сколько времени с тех пор прошло - никто не считал, сидел Минька на крылечке, вдруг к его ногам клубок черной пряжи подкатил. Интересно парнишке, ждет, что дальше будет. А клубок круголя сделал да начал минькины ноги опутывать-стягивать. Страшно стало Миньке, силится он нитки разорвать да не тут-то было! Нитки, как железные, стянули обручами ноги, стали тело опоясывать. Дух заняло.

Вдруг отец во двор заходит.

- Ты чо, расселся, - говорит, - на ярманку пора ехать.

- Счас, - отвечает Минька, а сам с духом собраться не может.

Третий случай вышел, когда Минька уже женихаться начал. Идет он как-то с посиделок. Луна полная, светло как днем. На улице никого. Тихо, даже собаки не брешут. Вдруг из проулка кабан выскочил, такой здоровущий хряк. И понесся на Миньку во весь опор. Того и гляди, с ног собьет.

Не растерялся Минька, каменюгу ухватил да как метнет в кабана. Попал ему прямо в лоб. Остановился кабан, закачался. На передние ноги упал. Выдернул Минька кол из плетня и начал его обуздывать. А тот очухался. В себя, видать, пришел от минькиных угощений. Заюзжал. Минька, недолго думая, вскочил на него верхом. Кабан понесся пулей. Дух захватывает. Понукает его Минька и по бокам не забывает наяривать.

За станицей упал кабан без сил, носом кровь пошла. Глянул Минька, а под ним-то не кабан, а сам Жогша лежит. Вот такие дела!

Взмолился Жогша:

- Не бей ты меня, пожалей... Бросил палку Минька.

- Так это ты на меня кочетом налетал да пряжей опутывал?

- Я то был...

Разозлился Минька, в пору хоть опять за палку взяться да бока колдуну перекрошить.

- Отпусти ты меня, - просит Жогша и горько плачет, - не буду я больше никому вреда делать.

- Ну, смотри у меня, ежли что, не спущу я тебе, заставлю из песка веревки вить.

Оставил Минька Жогшу и домой пошел. Мать на стук двери встала, лампу зажгла. Увидела Миньку, руками плесь.

- Ты что такой замусатенный? Все ли благополучно?

А Минька отвечает весело.

- Нет, не все. Мыши кошек стали есть, воробьи коршунов ловят, на станичной колокольне кобыла повесилась, а соседкин кабан Жогшей нарядился.

Махнула мать рукой:

- Ложись спать, мелево!

После этого случая Минька нос закопылил. Как же, самого Жогшу одолел. А Жогша с полгода из дома не выходил, хворый лежал. Приутих, сбил с него Минька форс. Да надолго ли? Затаился по-всему колдун до времени, случай подходящий выжидал, как обиду выместить.

 

Время пришло, понравилась Миньке девица по имени Татьяна. Бывало, сколько разов мимо нее проходил и ничего, не появлялось у Миньки на сердце сладкого щемления. А увидел-разглядел он ее на игрищах. Стояла Татьяна у дерева, ядреная да румяная, залюбуешься. Подошел к ней Минька.

- Эх, щечки, - говорит, - точно яблоки. Поди ж и твердые такие. Дай потрогаю. Татьяна ему эту вольность не спустила.

- Уйди, шабол! - говорит. - Куды руки тянешь? Не твое - не трожь!

- Дай срок.

Посмеялся Минька, однако ж встрепыхнулось его сердце. Не привыкший Казак отступать. Если с одного бока отлуп получил, он с другого зайдет. Добился он-таки татьяниного расположения и любви до самого конца жизни.

Сосватали Татьяну за Миньку. К свадьбе приготовились. Спохватилась мать: Жогшу не пригласили - долго ли до беды. Минька мать успокоил.

- Не безпокойся, я сам до него донесусь.

Обрадовалась мать, никак Минька за ум взялся. А тот идет, посмеивается, решил Минька про себя колдуна на свадьбу не приглашать. А вот изведать его надо, да строго-настрого предупредить, чтоб не баловал.

Зашел Минька в хату к Жогше - нету никого, В кухнешку заглянул - нету, на базы - тож. Видит, над погребом дверца открыта. Минька туда. Так и есть. В погребе колдун.

Над кадушкой склонился, нашептывает что-то. Батик его змея обвила, шипит в ответ. «Опять затевается старый хряк», - подумал Минька, - «вновь что-то замыслил»». Закрыл он дверцу в погреб, в сердцах камнем привалил и крикнул:

- Приходи на свадьбу, Жогша!

А в ответ ругательства да проклятья.

Дома мать Миньку спрашивает:

- Ну как, пригласил Жогшу?

- Пригласил.

- Придет?

- С полным удовольствием.

Вздохнула мать с облегчением. Куда уж тут! Если колдуна на свадьбу не пригласить, то быть большой беде.

Минькина свадьба весело началась, радостно. Красные флаги трепещут. Кони ржут. Кисти-ленты на дугах развеваются. Колокольцы-бубенцы звенят, заливаются. Съездили за невестой, потом в церковь. Обвенчались, домой вернулись. Все чин по чину.

Начали за стол садиться, а невеста ни в какую. Лихоматом ревет.

- Не буду я с Минькой садиться. Он же страсть какой рябой.

Не поймут гости, в чем дело. Невесту уговаривают. И так и сяк. Бились-бились. Вдруг слышат голос.

- Ты меня на свадьбу приглашал, вот я пришел.

Глянули, в дверях Жогша стоит. Руки лодочкой сложил, нашептывает что-то. Чувствует Минька, ноги как будто в пол вросли.

- Смотри, - говорит Жогша, - какая еще комедь-потеха будет.

Посуда на столе ходуном заходила. Гости вповалку повалились. На рачках ползают. Друг на друга гавчут.

Зашевелились волосы у Миньки, ни думал, ни гадал, с огнем, выходит, шутковал. Вона какая сила у колдуна.

- А зараз, - говорит Жогша, - я сине море сделаю.

Гости с пола повскакивали. Заголяются, как будто в брод через воду идут. Кто на лавку заскочил, кто на печь полез.

- И тебя я зараз подкую, - говорит колдун.

Почувствовал Минька, потянуло его в разные стороны. Голова загудела. И сомлел он.

Очнулся Минька, в кровати лежит. Тело болит, словно кто ножами изрезал, все в красных рубцах. Грудь давит, дыхнуть невозможно. Видит Минька, мать рядом сидит, слезы льет, спрашивает:

- Где Татьяна?

- Дома. Обморок ее накрыл. Еле оттрясли. Говорила я тебе: не связывайся с Жогшей.

Махнул рукой Минька, что, мол, теперича рассуждать, встал, оделся и к Татьяне пошел.

А та, как его завидела, прочь со двора погнала:

- Терпеть тебя ненавижу как!

««Знать, любовь твоя невысокая была»», - подумал Минька и поплелся восвояси. И вдруг подходит к нему Жогша.

- Опять ты, Минька, со мной не здоровкаешься, - говорит, - А я вот туточки тебя поджидаю. Хочешь, хомут сниму?

Молчит Минька, нет сил возражать, колдун, будь он трижды неладен, верх над ним взял. Кивнул только в ответ головой.

- Ну, тогда приходи вечерком за околицу.

Как солнышко село, пришел Минька за околицу. А там его уже Жогша поджидает. Довольства своего не скрывает. Забрался верхом на Миньку колдун.

- Я-то на тебе еще не катался верхом. Ну-ка, неси меня в лес.

Вздохнул Минька, деваться некуда, понес Жогшу в лес. Долго Минька по лесу кружил, упыхался. Луна уже взошла.

- Вот тута самый раз будет, - говорит Жогша и слез с парня.

Огляделся Минька, видит, стоят они на поляне у большого пенька. Жогша вытащил нож с медной ручкой, воткнул его в пень, пошептал что-то над ним.

- Прыгай, - говорит, - через нож.

Разбежался Минька и кувыркнулся через пень. Упал в траву. Чувствует; ногти у него выросли, превратились в когти, руки лапами стали, и все тело покрылось мохнатой шкурой. Хотел Минька закричать, и раздался протяжный вой.

Захохотал Жогша.

- Быть тебе волком за твою овечью простоту.

Вытащил нож из пенька и пошел в станицу. Хотел было Минька-волк кинуться на колдуна да разорвать его в клочья, однако ж неведомая сила не пустила. Завыл Минька-волк, чтобы муки свои выразить. Из его глаз потекли слезы в три ручья.

Погоревал Минька-волк, погоревал и в станицу подался. Собаки брех подняли, спасу нет. Добрался-таки он до своей хаты. В дверь пошкрябал лапой.

- Мать, - говорит, - мать, выйди на час.

Услыхала она голос родного сына, выскочила в чем была из хаты. А на крыльце волчина стоит. Закричала мать, позвала на помощь. Кинулся Минька-волк в бега. Слышит отец с берданы выстрелил. В родного-то сына!

Отдышался Минька-волк в лесу. ««Все»», - думает, - «нет мне возврата к прежней жизни, пропадай моя головушка»»». И озлился Минька-волк на весь белый свет. Начал он людям досаждать, скотину у них резать. Слухи по станице пошли: волк-то не простой - оборотень. Пуля его не берет, в яму его никакой привадой не заманишь. Решил атаман всем миром на оборотня облаву устроить и сдыхаться от него таким манером раз и навсегда.

Обложили Миньку-волка со всех сторон. Собаки брешут, рожки гудят, трещотки трещат - куда податься? Кажется, погибель неминуемая настала. Видит Минька-волк, хибарка перекособоченная стоит, а около нее старуха в три погибели согнутая притулилася. Кинулся к ней Минька-волк, на брюхе подполз, о помощи просит. Покачала головой старуха.

- Зачем людям досаду чинил? В чем они перед тобой виноватые?

- Справедливы твои слова, - отвечает Минька-волк. - Тока в чем моя вина? От чего шкура на мне волчья?

- Нет твоей вины, - говорит старуха. - Иди в хату, а я покуда погоню отведу.

Зашел Минька-волк в хибарку. А там прохлада, полумрак; в углу над образами лампадка теплится. Приютно стало ему, хорошо. Вскорости и старушка появилась. Спрашивает его, что да как с ним приключилось. Рассказал ей Минька-волк про свою жизнь по порядку.

- Страсти Господни, - говорит старуха. - Но как твоей беде помочь, ведаю. Перво-наперво надобно нож колдуна сыскать.

- Так нож-то у Жогши. - Не будет он нож при себе держать. Прячет где-нибудь.

Вышли они во двор. Крикнула старуха.

- Эй, вы, птицы небесные, высоко летаете, далеко видите!

Слетелось тут птиц видимо-невидимо. Солнышко загородили. Просит их старуха посмотреть, нет ли ножа с медной ручкой на небе. Облетели птицы все небо и вернулись ни с чем.

Позвала тогда старуха зверей, попросила их нож Жогши сыскать. Звери под каждый кустик заглянули, каждую травиночку обнюхали, каждую норку пролезли: нет ножа.

Пошли старушка с Минькой-волком к озеру. Позвала она рыб, попросила уважить ее, найти нож колдуна. Рыбы все глубокие омуты просмотрели - нет нигде ножа.

Развела старуха руками. Как тут быть? Понурился Минька-волк. Вдруг рак на берег выползает, старый-престарый, в клешне нож заветный держит. Обрадовалась старуха, Минька-волк от нетерпения лапами землю зарыл.

Поблагодарили они рака и пошли тот самый злосчастный пенек искать. Пока искали, стемнело, и луна взошла.

Воткнула старуха нож в пенек, пошептала что-то над ним и говорит:

- Давай прыгай через него, тока теперича с обратной стороны.

Прыгнул Минька-волк, перекувыркнулся, упал в траву. Чувствует: когти в ногти превратились, лапы - в руки, и волчья шкура враз слезла.

Обрадовался Минька, засмеялся, в пляс пустился. Улыбается старушке, мол, потешься, что уж тут. Хорошее дело получилось.

Поклонился Минька старушке в пояс, поблагодарил, домой-де надо возвертаться.

- Да нет, - говорит старушка, - еще не время тебе со мной прощаться. Измучена твоя душа, грехи не угадывает. Должна я тебя уму-разуму научить, чтоб от тебя людям помощь была.

Захурбенился было Минька, но потом поразмыслил, а ить права старушка: страшная сила у Жогши, его на дурака не возьмешь.

Остался, значит, Минька у старушки знахарские науки постигать. Большое терпение в этом деле проявил.

Однажды старуха ему и говорит:

- Вот теперича пора тебе возвертаться. Запомни на всю жизнь: наше дело - людям помогать, со злом бороться. Иди, как раз на праздник попадешь.

««Что за праздник такой»»», - подумал Минька, но спрашивать застеснялся.

Благословила его старушка. И отправился Минька в путь-дорогу.

Пришел он в станицу, а там никак свадьба идет. Жогша племянника своего на Татьяне женит. Скрепил сердце Минька и прямиком к дому колдуна направился.

Заходит в хату. Грустная, однако, свадьба у колдуна получается. Гости сидят приструненные, веселых речей не говорят, шуток-прибауток не слыхать. Татьяна бледная за столом сидит, щеки яблочные опали. Встал Минька у дверей и стоит. Поднял Жогша глаза на него, передернулся, продрало, видать, его.

- Двум медведям в одной берлоге не ужиться, - говорит колдун.

- Так-то, медведям, - отвечает Минька, - а мы же люди.

Итак беседа у гостей не клеилась, а тут совсем приутихла. Смотрят все на Миньку, что за гость? Не угадывают.

Встала Татьяна из-за стола, рюмку водки Миньке поднесла. Глаза у нее невидящие. Эх, Жогша, Жогша, сколь ты горя сотворил! Выпил водку Минька, а пустую рюмку через левое плечо бросил.

Вопль раздался страшенный. Глянули гости, а Жогша к потолку задницей прилип и отлепиться не может, руками-ногами сучит.

- Отпусти меня, - просит.

- Я тебя раз отпустил, - говорит Минька, - вона как все обернулось.

Упал Жогша с потолка: по-лягушечьи запрыгал, кочетом закукарекал, по-свинячьи захрюкал, по-змеиному зашипел.

Тут Татьяна как закричит, видать, чары колдовские с нее сошли.

- Минечка, болезный мой, кровинушка моя! Возвернулся!

Того и гляди, сейчас упадет. Подхватил ее Минька. Повскакивали гости. Миньку тормошат, обнимают. Гляди ты, докой заделался! А тут все думали, что запропал уже в дальней стороне.

Когда хватились - нету Жогши, А вроде из хаты никто не выходил. Один племянник колдуна за столом как оплеванный сидит, губами шлепает, слова сказать не может.

- Ну-ка, ищите то, чего в хате не было, - скомандовал Минька.

Начали осматривать хату люди: кто его знает, что тут было, чего не было. Заметил Минька под столом осиновый колышек. С пола поднял.

- Нашелся-таки, - говорит.

Вытащил Минька нож с медной ручкой, колышек обстругал и за дверь его выбросил. Застонал кто-то во дворе, заохал. Высыпал народ из хаты. Нету никого.

Минька Татьяну обнимает. А та с него глаз не сводит. Ластится.

Говорит Минька:

- Пойдемте, гости дорогие, мою свадьбу доиграем. Чай, не напрасну собралися.

 

СЕСТРИЦА АЛЕНУШКА И БРАТЕЦ ИВАНУШКА

 

Жили в одной деревне брат да сестра. Его звали Иванушкой, а ее - Аленушкой. Родители их померли, и остались они одни-одинешеньки на всем белом свете.

Иванушка еще малой был, а Аленушка невестилась. Хозяйство их разрушилось, дом в упадок пришел. Ходила Аленушка по богатеям, работу черную сполняла, тем они с братом пропитание имели.

Работала Аленушка от зари до темна, а по ночам горевала. Не просыхала ее подушка от слез. Хоть бы засватал кто. И за корявого согласна б пойти. Може с братом облегчение выйдет. Да кому она такая нужна - сиротинушка разнесчастная, похоже на то: закулюкает она на всю жизнь.

Как-то встала Аленушка с постели среди ночи, решила судьбу свою узнать, на суженого-ряженого погадать. Первым делом иконы к стене ликом поворотила, потом крест с себя сняла и под пятку в носок положила. Вот как отчаяние ее забрало, если такой страшный грех на душу взяла! Далее что? Поставила Аленушка на стол зеркало, две свечи зажгла, налила в чашку воды, положила туда матерно обручальное колечко.

- Суженый-ряженый, появись-покажись!

Сказала она так, и дрожка по ней пробежала. Ждет. Терпенья набралась. Долго так сидела за столом. Потемнело зеркало. Видит Аленушка, в колечке всадник скачет. Пыль по дороге клубится, не разобрать, какой ее суженый из себя: старый или молодой, красивый или корявый...

Вдруг чувствует Аленушка, вроде ее кто-то по щеке пощекотал, как все одно травинкой провел. Испугалась она. Из-за стола вскочила. Стоит перед ней парень, ростом может и неболыпенький, а так ладный. Чернявый да чупистый такой. Брови да ресницы густюшши-густюшши. Рубашка на нем черная, воротничок отвороченный, а там подклад белый. Теперича, пинжак был на нем, карманы - все чин чином.

- Не меня ли, сударыня, выглядываете? - спрашивает парень.

Растерялась Аленушка, слова вымолвить не может.

- Это я провел ниткой по вашей щеке, имея в виду провести время с вами в уединении. Вы согласны на мое предложение?

Аленушка кивает головой, согласна, мол, чего уж тут. Присели за стол напротив друг дружки.

- Я, - говорит парень, - пришел потому, что более не в состоянии переносить любовь к вам и тоску сердца.

И стал он в любезностях рассыпаться. Куда там! Таких речей Аленушка сроду не слыхивала. За разговором ноченька пролетела. На рассвете кочеты прокричали; исчез парень, только его и видели. А девица осчастливленная спать отправилась.

Следующей ночью опять парень объявился. И следующей тож... ««Видать, по нраву я ему пришлась», - думает Аленушка, - ««если так ему повадно стало ко мне в гости ходить»».

Проснулся как-то Иванушка ночью. Понять ничего не может. Сидит его сестрица за столом с каким-то парнем, разговоры ведет. А парень-то, видать, не тутошний, незнакомый. Пригляделся Иванушка: так это ж черт! Самый, что ни на есть. И с рогами, и с хвостом, и с копытами. Страх Иванушке кожу ободрал. До того жутко! Прижался он к холодной стенке и проплакал всю ночь.

Кочеты пропели. Исчез парень. Сестрица к постели направилась. Кинулся к ней Иванушка, кого ты, мол, привечаешь, самого черта.

- Помнилось тебе, братец, - говорит Аленушка. - Это нареченный мой. Он мне из колечка вышел.

Стоит на своем Иванушка. Только не слушает его Аленушка, глаза у нее слипаются, спать хочет.

- Уедем, - говорит, - скоро отсюдова. В дальние края. В хорошем доме жить будем.

Легла в постель и уснула. Что тут поделаешь?

А на ночь глядя погода разыгралась. Дождь с градом посыпал. Ветер страшенный, вот-вот крышу снесет. Вдруг постучал кто-то в ставни.

Да так громко. Испугался Иванушка, но дверь открыл. Входит барин. Убратый по-богатому. Весь мокрющий, сухой нитки на нем нет. Перебиться просится, непогодь переждать.

- Лезьте на печь, - говорит Иванушка, - она еще теплая.

Залез барин на печь, хоть не барское это ложе. Пригрелся. И задремал. В полночь слышит разговор. Глаза открыл. А это девица с чертом беседу ведут, милуются да танцы танцуют. Продрало барина от страха, волосы дыбом встали. На рассвете улетел черт, а девица спать пошла.

Свалился барин с печи мешком, ноженьки телеса его не несут. На рачках из избы подался. Боком-боком на крыльцо пробрался, да на колясочку свою залез.

Выбежал Иванушка на крыльцо, просит барина сестренку от напасти спасти. Да где там! У барина без вина голова ширится и кругом идет. Для него Иванушкины слова, что пустой звук. Стеганул он коня. И задал ходу, только его и видели.

Через какое-то время опять на дворе непогодить начало. Ветер завыл, молния засверкала, гром загрохотал. Страшно, аж кожу продирает. Постучали в ставни. В дверях купчина объявился. Тушистый такой. Переночевать просится. Говорит Иванушка:

- В такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит. Располагайтесь.

И на печку купчину спровадил. А сам думает: «Може, этот черта не сдрейфит, сестрице поможет, вон он какой дебелый»».

Вот уж полночь скоро. Аленушка с постели встала. Прихорошилась. У стола присела. И черт не заставил себя ждать: тут же объявился.

Увидел купчина такие дела, от страха зашелся. А как на дворе развиднеться начало, кочеты запели, черт исчез, девица к постели направилась, слез купчина с печи, нога об ногу запинается. Еле-еле до тарантаса добрался. Вышел Иванушка на крыльцо, просит купчину сестрицу из беды выручить. А купчину от страха заколодило, язык в пятки ушел. Погрозил Иванушке кулачищем, лошадей стеганул кнутом, и след его простыл.

Много ли, мало ли времени прошло, к вечеру небо затучилось, занепогодило. Дождь как из ведра полил. А Иванушка уже надеждой томится, что-то должно произойти. Заслышал шаги на крыльце и побежал открывать. Входит в избу Казак, с виду небольшой, но, видать, силен, потому как в кости широк.

- Пустите, - говорит, - переночевать, а то весь перемок.

Молчит Иванушка, подрастерялся, купчина эка какой был, и тот труса отпраздновал, а этому навряд ли с чертом совладать. Говорит Казак с недовольством:

- Если желаешь - меня уважь, а не желаешь - я и так уйду.

- Отчего ж, места в избе довольно, - отвечает Иванушка и направил Казака на печку.

Согрелся Казак на печи и заснул скоро. Среди ночи слышит, гутарит кто-то. Никак гости еще пожаловали? Веки разлепил. «Мать честная! Черт с девицей любезничает, танцует, всяко выфигуривает. Фу ты, нечистый дух!»» Смотрит Казак, как черт крещеную душу путает, и горесть его забирает. Совсем лукавый замрачил девицу. Спрашивает она черта:

- Когда вы нас с Иванушкой отсель заберете?

Черт напыжился, затопорщился. Степенство на себя напустил. Даже руки за спину заложил. Кобызистый такой весь, задавалистый.

- Позвольте мне сообразиться и завтра я буду с решительным ответом.

««Ну, уж нет»», - думает Казак, - «этому быть не можно».»» И скашлял.

Испугалась Аленушка, к черту припала.

Спрыгнул Казак с печи.

Черт говорит:

- Разрешеньице надо спрашивать.

- А я уж разрешился - спросил.

- Ты кто такой?

- Вот я тебе покажу, кто я такой, - отвечает Казак, - зараз ты у меня упрыгаешься.

Боязно Казаку и весело, потому что за христианскую душу стоит.

- Ну-ка, выметайся отседа, - говорит, - а то я тебе рога враз пообломаю.

И двинулся на черта...

Вдруг Аленушка на Казака как кинется, руками замахала.

- Это ты, - кричит, - уходи отседа!

Отступился Казак, руки девицы ухватил, подрастерялся малешенько. Не ожидал такого обороту.

- Креста на тебе нет, - кричит. Схватилась Аленушка за грудь. Лап-лап. Расстроилась.

- Нету креста, - говорит. - Вот туточки всегда был и - нету.

И сникла, отошла в сторону в чувствах.

Захохотал черт нечеловеческим хохотом. На Казака как дыхнет. Опалил жаром с ног до головы. Не поддался Казак. Парень-то он был не промах. Пошел на черта врукопашную. «Ну, женишок занюханный, держись!» Звизнул черта кулаком по сапатке, руку так и отсушил.

А тот стоит, хохочет. Что ему сделается, лукавому-то?

- Ты что в купырь лезешь?

И как дыхнет на Казака, так что тот зачерепнел весь, как черепок. Вот-вот грохнется об пол. Изловчился, однако, Казак из последних сил, ухватил черта за карман пинжака да как рванет на себя: и нету кармана, оторвал.

Завизжал черт, как боров недорезанный, за бок ухватился. Разозлился, спасу нет.

Чувствует Казак, пол из-под ног у него уходит, стены сдвигаются, не устоять ему против черта. Мозги на лоб лезут, и глаза совсем выворачивает. Понял Казак: такой случай вышел, что не спасешься.

Видит Иванушка: решит черт Казака, не растерялся, закричал кочетом. Исчез черт, будто его и не было. Забормотала что-то про себя Аленушка и спать направилась.

Слез Иванушка с полатей, начал Казака отхаживать. А тот лежит, с умом-разумом не соберется, едва дух переводит, слова вымолвить не может. Насилу пришел в себя Казак, когда уж солнышко взошло.

- Спасибо, - говорит, - браток, без тебя пропадай моя головушка.

- Это тебе спасибо, - говорит Иванушка, - что на беду такую из-за нас пошел.

- А сестрица твоя где?

- Да вона спит, что с ней сделается.

- Не говори так, нехорошо это.

Встал Казак с пола, видит, спит Аленушка глубоким сном.

Хотел перекреститься на образа, а иконы ликом к стене перевернуты.

- Не порядок это, - говорит Казак. Взял иконы, поставил их как положено.

- Теперича надо крест нательный Аленушкин найти.

Искали крест, обыскалися. Все углы обшарили, в каждую щелочку заглянули. Что за пропасть! Углядел Иванушка, что гайтан от креста из носка Аленушки торчит. Сняли носок, а крест у нее под пяткой лежит. Прочитал Казак молитву и надел крест на Аленушку. Вздохнула та вроде как облегченно. Румянец на щеках заиграл. И то, слава Богу!

Будят Аленушку, зовут, тормошат. Ни в какую! Спит она глубоким сном.

- Погодь, - говорит Казак, - тута надо воды непитой.

Сходили они за водой в колодец. Побрызгали на Аленушку. Очнулась она, на кровать присела. Посмотрела на Казака с удивлением. А как схватится за грудь: на месте крест. Затрюмилась, закричала навзрыд:

- Прогневался на меня Бог, затмил мне глаза дьявол. Бедоноша я разнесчастная...

Кинулся Иванушка ее успокаивать, да Казак его остановил: пусть, мол, потужит.

Вышли они из избы, присели на крылечке. Молчат, что говорить, когда переживанья столько. Через сколько времени затихли плач да гореванья. Как бы худого чего не вышло. Забежали Казак с Иванушкой в горницу. Стоит Аленушка перед ними, как свеча, тихая да светлая. Поклонилась она каждому в ноги, прощения попросила. Потом спрашивает Казака:

- Как тебя звать-величать? За кого мне Богу молиться?

- Завьялом, - отвечает тот.

И смутился Казак, на девицу от чего-то взглянуть не может, засобирался в дорогу. Путь-то не близкий ему надо сделать.

Попрощался Завьял. На коня вскочил. Только с неохотой конь пошагивает. Будто не хочет от этого дома уходить. Обернулся Казак. Аленушка у двора стоит, рукой ему вслед машет, а Иванушка присел около нее, скорнувшись, слезы по лицу в три ручья текут. Тронулся Казак сердцем. Повернул коня обратно.

- Теперича я так расчисляю, - говорит Завьял, - возьму-ка я вас до своих. У меня родители приветливые. Ты мне будешь вместо сестры, а ты за брата.

Обрадовался Иванушка, на одной ножке заскакал. Аленушка раскраснелась, но брови нахмурила. Хоть предложение ей это и по душе, спрашивает:

- На кой мы тебе нужны?

- Знать, нужны, - отвечает Завьял, - сердцем я с вами за эту ночь сросся.

- Поехали, - просит сестру Иванушка. Видит Казак, согласна Аленушка с его предложением.

- Поехали, - говорит, - конь под тобой.

Ну, поехали, так поехали. Собирались в дорогу недолго. Добра-то с узелок набралось.

Далече уже от деревни отъехали. Видят, на перекрестке дорог козленок бегает. Мекает жалобно. Видать, от стада отбился. Просит Аленушка Казака взять козленка с собой.

- Нет, - отвечает Завьял, - не надо этого делать, как бы подвоха не вышло.

- Давайте возьмем, - просит Иванушка.

- Ить волки его загрызут, если тут бросим.

Слезли они с коня. Стал Казак козленка ловить. А тот ему не дается. Напрямки к Аленушке бежит. По пути Иванушку так боднул, что тот на ногах не устоял, в дорожную пыль повалился. Изловчился Завьял, ухватил его за ноги. На руки взял. Тяжеленный козленок оказался. Еле-еле поднял его Казак. Задурел конь, запрядал, захрапел, глазом закосил. Козленок повернул морду к Казаку да как дыхнет. Жаром Завьяла обдало с головы до ног. Понял он тут, в чем дело. Бросил козленка наземь, шашку выхватил. Захохотал козленок страшным хохотом.

- Попомните вы меня еще. И исчез.

Испугался Иванушка, а еще пуще его Аленушка.

Успокаивает их Казак.

- Я так и мозголовил, - говорит, - что не отпустит нас запросто так лукавый.

Поехали они дальше. Завела их дорога в лес, в чащобу непроходимую. Слышат они, кричит кто-то, плачется:

- Помогите, миряне! Помогите!

- Давай поможем, - просит Аленушка, - ведь стонет человек!

- До чего жалко, - говорит Иванушка. Упрямится Казак, неспросту все это.

Наседают на него брат с сестрой: не к лицу это, человека в беде бросать.

- Погодьте, - говорит Завьял, - сейчас я этого бедолагу определю.

И пистоль достал. Как только крик раздался, он в ту сторону и стрельнул. Хохот раздался страшенный, вой - мороз по коже.

- И тут он, подлый, издевку творит, - говорит Завьял.

И... расступился лес. А вдали степь завиднелася. Вся лазоревая, в цветах перед ними разлеглася.

Едут они дальше. Степью любуются. Слышат, вдали колокольчики зазвенели, бубенцы; кто-то запеснячил, гармоника заиграла. Никак свадебный поезд им навстречу едет.

- Ну, кончились страсти, - говорит Казак, - счас потешемся песней звонкой.

Повеселели Иванушка с Аленушкой, вздохнули облегченно.

Топот конский все ближе, ближе, а никого не видать. Вдруг вихрь по дороге заклубился, столбом завился. Вот-вот на них налетит. Не растерялся Казак, метнул копье и в самую середину вихря угодил. Завопил кто-то. Вихорь змеей в землю ушел. Застонала матушка, задрожала.

Слез с коня Завьял. Взял копье, а у него весь наконечник ржавчиной покрылся, как кровяными каплями. Присел Казак на землю. К нему Аленушка с Иванушкой приступились.

- Ну, все, кончен бал, - говорит Завьял, - кажись, отстал от нас нечистый.

Тут дождь заморосил, тихий да теплый.

- Добрая примета, - говорит Аленушка.

- К счастью, - подтвердил Иванушка.

Глянул Завьял на Аленушку: отошла девка за дорогу, телом округлилась, на лице румянец, глаза блескучие, но ни слова, ни полслова не обронил.

Доехали они до хаты Завьяла. А там их мать с отцом встречают. Поклонился Казак родителям в ноги. Расцеловались они.

- А это, - говорит Завьял, - родня наша теперича будет, нареченная.

Приветили родители Аленушку с Иванушкой, в хату ввели. Народ тут сбежался. И пошли обнимания да целования, поздравления с благополучным прибытием, тары-бары-растабары, то о том, то о другом. А потом за стол сели и по свычаю чарочка загуляла. Выпили маленькую толику. Спрашивают Завьяла:

- Девку-то с похода взял или убегом?

Улыбается Казак:

- Где взял, там уж нет.

- На свадьбу-то когда приглашения дожидаться?

- Да у нас начистоту дело, - отвечает Завъял с неохотцей.

Потупилась Аленушка, раскраснелась. Вона беседа какой оборот принимает.

Говорит отец с досадой.

- Ты что ж, сгоряча это дело произвел, навей ветер, что называется?

Отмалчивается Завъял, тока желваки играют. Тут мать встряла в разговор. Обидно ей за свое дитятко. Спрашивает Аленушку:

- А ты что ж молчишь? Заколодило тебя, штоль? Люб ли тебе мой сын?

А тот грудь колесом выпятил. Во взоре благосклонность. И смех, и грех.

- Люб, - отвечает.

А тут Иванушка решил сестре подмогнуть.

- Люб, - кричит, - еще как люб! И совсем Аленушку в смущение ввел. Смеются гости: смотри какой боевой, добрым Казаком вырастет.

- А ты что сидишь, хвост занес? - спрашивает отец Завьяла. - Ишь гордый какой! Слова клещами не вытащишь.

- И она мне по душе, что тут бестолочь толочь, - отвечает Казак и усом Иванушке подмигнул: мол, заставили, сестрицу-то.

- Ну тогда, - говорит отец, - дай вам Бог слышанное видеть и желанное получить.

Заиграли тут песню и праздник запраздничали.

 

СУЛТАНСКАЯ ДОЧЬ

 

При царице это было, Катерине. Объявил турецкий султан Махмет войну. Позвала она на помощь казачков. Защитите, мол, землю русскую от бусурманской напасти. Дело привычное. Собрались Казачки всем миром - и млад, и стар и пошли на защиту разлюбезного отечества.

И был среди них парень молодой по имени Родион. Необстрелянный еще. Тока-тока из малолеток вышел. И случилась с ним такая вот история.

Хотелось парню себя показать, перед товарищами утверждение заиметь. Рвался Казачок то в разведку, то провиант у неприятеля отбить, на худой конец, в дозоре постоять.

Говорили ему станичники, вразумляли:

- Погодь, парень. Форсу в тебе еще много. Жизнь протянется, всего достанется.

Держали Родьку в обозе. Вместе с Казаками, что в возрасте были, с перестарками.

Переживал Родька: никак его станичники за труса почитают. Не выдержал, ушел, не спросясь, в тыл к противнику.

Думает: ««Вот возьму в плен султана турецкого иль, по крайности, его визиря. Простят тогда мой грех и награду дадут»».

Недалече ушел Родька от наших позиций. Пикнуть не успел, как был схвачен янычарами.

Доставили Родьку прямо во дворец к самому Махмет-султану. Под его грозные очи. ««Эх», - думает Родька, - «виноватый я кругом. Пропадать, так не спросту. Ну, погодьте, гололобые»». Взял под козырек да как гаркнет:

- Здорово, братцы!

Смотрит на Родьку султан, удивляется. Казаки в плен не даются, а этот, почитай, что сам пришел.

- Зачем, - спрашивае