Дмитрий Лекух 10 страница

— Вот ведь как, — смеется Али. — Пока в нашей стране даже официантки в вагонах-ресторанах умеют рассуждать о «дурной энергетике», — мы были, есть и будем духовными лидерами человечества...

Посмеялись с ним вместе, но уже негромко, вполголоса.

Никитос, похоже, ничего не понял, но тоже из вежливости подхихикнул.

Разлили по первой, хлопнули за выезд, закусили, поморщились.

У нас в купе водка-то получше была...

— Слушай, Али, — интересуюсь, — а вот ты как-то так тепло о прогулках по Питеру отозвался, а я думал, что ты этот город терпеть не можешь...

— А я его и вправду не очень-то люблю, — плечами. — Что там любить-то, в этой заболоченной пердяевке? Туманы, желтую хмарь да истеричек с высшим гуманитарным образованием? Но вот есть пара районов — туда всегда с удовольствием. Слишком много с ними связано, да и хорошо там, на том же Васильевском.

— А ты раньше, — спрашиваю, — часто в Питере бывал, да?

— Раньше, — вздыхает, разливая по второй, — часто. И по футболу, мы ведь с «бомжами», тогда еще «зенитчиками», единственными союзниками были. И так, по жизни. Друзей у меня в этом городе до хрена было...

— А сейчас что? — влезает Никитос. — Посрался?

— Да нет, — смеется Глеб. — С чего бы мне с ними сраться-то? Я всегда с нормальными людьми дружить пытался, а не с говнюками случайными. Просто — разошлись по жизни, у них — свои интересы, у меня — свои. Уже и не перезваниваемся даже. Вот станешь постарше, поймешь, что так часто бывает. И это — хоть и грустно, но все-таки правильно...

— Почему это правильно? — удивляюсь. —Разве людей терять может быть «правильным»? Как бы там какие «интересы» и не «расходились»...

Али опять негромко смеется.

— И ты, — говорит, — меня тоже поймешь со временем, Дэн. И тоже — не сразу. А пока просто запомни мои слова, чтобы потом сравнить со своими ощущениями. Терять людей, понимаешь, можно тоже по-разному. Можно потому, что просто теряешь, а можно — потому что на месте не стоите, ни ты, ни они. А куда ваши пути лежат, как сходятся, как расходятся, — это уж, извини, по-всякому бывает. Может случиться и такое, что ни тебе их дороги не интересны, ни их твой путь не вставляет ну ни капельки. Но это-то как раз — нормально, это — правильно. Потому как, пока вы двигаетесь, развиваетесь, — вы живете, даже если что-то теряете, например, — старых друзей. Да, больно, но боль — это тоже признак жизни. А вот если кто-то из вас остановился, неважно кто, — значит, он умер. И не важно, живо его тело или нет. Абсолютно неважно, я с таким в своей жизни сталкивался...

Я закуриваю, разгоняю сигаретный дым правой ладонью.

— Что-то, — говорю, — я пока не очень тебя догоняю...

Он — только улыбается.

— А тебе пока и не надо. Просто постарайся запомнить — и все...

Мы выпиваем и переключаемся на футбол, который и обсуждаем, пока не заканчивается водка.

Хороший вечерок получился, думаю...

На обратном пути в купе неожиданно вспоминаю:

— Слушай, — говорю, — Глеб, а откуда у тебя погоняло такое странное — «Али»? Ты же вроде русский по национальности?

Он хохочет.

— Не ты, — давится, — первый спрашиваешь. У меня просто раньше кличка Олигарх была, как у Димона. Вот кто-то из парней, вроде как Егор Камри, и придумал, чтобы нас с ним не путать: меня звать Али, а его Гархом. Мы все-таки с ним очень разные по жизни-то будем. Но за ним, естественно, погоняло так и не закрепилось, его еще попробуй выговори, с бодунища-то. А ко мне прилипло — не сотрешь ни фига. Да и я уже привык, если честно. Это вначале обижался, а сейчас даже нравится почему-то. Может, просто старше стал, думаю?

И — пошел вперед по коридору.

Я Никитоса в бок ткнул: слышал, мол?

Он кивает — слышал.

— Дэн, — шипит мне тихонько, — а у вас что, вправду, даже случайные обещания выполнять надо?

— Угу, — усмехаюсь, — иначе, как в японском кодексе самурая, — потеря лица. А это, брат, по-страшнее просто отрихтованных щщей будет...

— Вот и я думаю, — чешет в затылке Никитос, и на его слегка помятой таблице отражается ме-гасложное смятение чувств, — как мне непросто у вас будет...

— Не ссы, — хлопаю его по спине. — Если уж сам об этом заморачиваться стал, то — верняк справишься.

Никитос только тяжело вздыхает.

Типа, искусство, оно, конечно, жертв требует, в известном смысле этого слова.

Но не таких же замысловатых!

...В вагоне нас встретила тишина.

В соседнем купе Мосфильмовский, вполголоса ругаясь на перманентную непруху, писал пулю со своими друзьями из «Подвала», а в нашем только негромко похрапывал на верхней полке Степаша, да на одной из нижних шепотом спорили о чем-то в дребезину бухие Депеш и Гарри.

Али пошел к преферансистам, а я сел напротив Мажора и решил прислушаться, о чем это они с таким жаром рассуждают.

Рассуждали, как выяснилось, — о кунилингусе.

Причем, разговор уже миновал стадию «допустимости и/или недопустимости» и теперь речь шла о некоторых деталях исполнения и... э-э-э... гкхм... определенных тактико-технических характеристиках... э-э-э... эксплуатируемого объекта.

Я чуть-чуть похихикал про себя, потом откинулся спиной на подушку и чуть отодвинул занавеску.

На улице стучали колеса и изредка пролетали неяркие огни переездов.

Я потянулся и, кажется, чуть-чуть задремал...

...Идиллию прервала свесившаяся с верхней полки небритая круглая и недовольная физиономия Степаши.

— Да вы задолбали уже, — объявила физиономия на предельной мощи своих неслабых легких, то есть как минимум на весь вагон, — этим своим кони... куни... кони, бля... лингусом... или, бля, как там ево еще... язык, бля, сломаешь!

После чего Степа еще повозился, демонстративно повернулся лицом к стенке, пернул и заснул.

Вагон сначала притих.

А потом — минимум пять купе взорвалось таким истерическим хохотом, что даже проводница прибежала народ успокаивать.

Я отсмеялся, сходил выкурил еще одну сигарету перед сном, разделся и — как будто провалился в мягкий прохладный омут.

Снилась мне, как сейчас помню, Лида и еще что-то очень и очень хорошее...

...А вот пробуждение, как всегда в таких случаях бывает, оказалось не из приятных...

— Кто?! — слышу. — Кто эта сука??!!

Потом вдруг чувствую, как моя футболка начинает жить самостоятельной жизнью, рывком отрывается от вагонной полки и зависает сантиметрах в сорока над ее поверхностью.

Вместе со всем своим содержимым, разумеется.

Резко распахиваю шторки и вижу прямо перед ними круглую, потную, небритую и очень и очень недовольную физиономию Степаши с маленькими и злыми красными кабаньими глазками.

Так же резко захлопываю глаза назад.

Зрелище не из самых приятных, чего уж там...

...Особенно если прямо перед этим тебе, как будто специально для контраста, показывали во сне огромные зеленые глазищи любимой девушки.

Ага.

Извините, ребята, я лучше прежний сеанс досмотрю...

— Кто, бля?! — продолжает не отпускать ни меня, ни футболку навязчивая действительность. - Ты, бля??!!!

Опять открываю глаза, смотрю испуганно. Нет, не шутит.

— Что — я? — спрашиваю.

— Нет, — всматривается, — не ты...

И разочарованно роняет меня назад на полку. Больно, блин...

— Али, ты, скотина?! — продолжает разоряться Толик. — Взрослый уже мудень, яйца седые, небось, а все в пионерлагерь, гад, играешь?!

— Угу, — слышу сбоку слегка меланхоличный голос Глеба. — И в свои ботинки я тоже спецом этой дряни надавил, так выходит? Типа, чтоб тебе не так обидно было?

— Так у тебя что, тоже?! — удивленно орет Степаша.

Я просыпаюсь окончательно.

В купе горит свет, в моих ногах зевает слезший со второй верхней полки Али, напротив трет слезящиеся со сна глаза Гарри, а в дверях толпится кривляющийся и гогочущий люд.

Кунсткамера, блин.

Но за окном — все та же темень и стук колес по стыкам уходящих в бесконечность рельсов.

Значит, еще не приехали...

...А Степе просто кто-то, оказывается, в кроссовки зубной пасты надавил. В каждый минимум по полтюбика.

Он проснулся, решил в сортир сходить.

Возвращается и чувствует, что в обувке что-то хлюпает как-то подозрительно...

И про Али тоже не забыли.

Развлекаются, детки, мать их...

...Ищу свои кроссачи, нахожу глубоко под полкой, за сумкой, проверяю.

Сухие, слава Богу.

Скорее всего, не нашли, далеко вчера перед сном засунул.

Трясу башкой, вздыхаю с облегчением.

— Тогда, — Степаша грозно поворачивается лицом к моему топ-бою, — значит это ты, Мажор?! Больше-то некому!!

— Дурак ты, Толик, — зевает в ответ Гарри. — Тут целый вагон народу. И, очень многие из них с тобой в том году в Волгоград на поезде ездили, идиоты. Или ты думаешь, что они забыли, как ты четырем пьяным купе рожи пастой разрисовал, ага?! Иди проспись! Обычный отзыв добра, ничего личного. А мне просто повезло, что с тобой под замес ща не попал. Потому как, по причине глубочайшего аута, заснул, блять, прямо в кроссовках. Иначе б у меня щщи щас точь в точь как у Али были. Со всей скорбью еврейского народа и с единственной мыслью «а мне-то на хуй?»...

— Так то, — теряется Степаша, — рожи были. Рожи — это не аргумент. Помыл да и все дела. А здесь — писец, блин, материальным ценностям. На чем я теперь по Питеру-то рассекать буду? На носках в полосочку?!

— Фанат, — со вздохом констатирует Али, вертя перед глазами весь извазюканный зубной пастой моднющий и дорогущий тапок от Prado, — он тот же ребенок, только с большим хуем. Интересно, удастся его отмыть, как ты думаешь, Дэн? Или сразу на помойку?

Трясу головой.

Тапок и вправду жалко, отличный шуз был, блин.

Может, и правда удастся отреставрировать? Хотя — вряд ли... Так и отвечаю.

— Вот и я, — вздыхает, —про это... И поворачивается к Степаше:

— Хорош ныть, Толян. И вправду, — добро отозвалось, а ты как хотел? У меня вон «Праде» сипец, я и то молчу. А такого добра, как у тебя, ты счас в Питере накупишь пучок на пятачок. Лучше порадуйся вместе со всеми, какие у нас парни остроумные растут. Все, блин, в тебя...

— Да я что, я ничего, — вздыхает под общий гогот Степаша. — И кроссачи новые купить не вопрос. А вот в чем я до гостинички добираться буду, ты подумал? Или у тебя этих «Прад» целая сумка, и ты со мной поделиться замыслил, сцуко?!

— Ну ты, блин, и жук! — восхищается Али. — Веришь, нет, были бы — не дал. К тому же у меня сороковой размер, а у тебя, если мне склероз не изменяет, — так аж сорок четвертый...

— А он ради таких шузов пальчики бы поджал! — хохочет Гарри.

— Или ногти бы подстриг, в конце-то концов, — поддерживает его кто-то от двери купе.

Народ хохочет, еще пару минут глумится над уже улыбающимся Степашей и, подхихикивая, рассасывается по своим купе, досыпать.

Времени на это дело еще вроде как есть немного до прибытия...

...Утром зрелище гордо вышагивающего по холодному и продуваемому всеми балтийскими ветрами Невскому проспекту Степы на одолженных у меня резиновых тапках-вьетнамках, вызывало уважительные взгляды даже у привыкшей ко всему на свете утренней питерской алкашни...

Но глумиться в его сторону они все-таки как-то не решались.

А что?

Могучая небритая рожа, килограмм под сто двадцать живого веса.

Рост тоже соответствующий.

Ярко выраженный похмельный синдром.

Я бы тоже...

Гкхм...

Не осмелился...

...Али с Гарри и Депешем сразу взяли машину и уехали в пафосный «Невский Палас», мы же с остальными парнями поселились в гостинице попроще, побюджетней, где-то в районе Пряжки.

Там у них, в Питере, как раз дурдом неподалеку расположен.

Во-во.

Как раз подходящее место для этакой веселенькой гоп-компании.

По крайней мере, таксист нам так и сказал, когда рядом с ним Степаша на переднее место приземлился.

Зыркнул на него злым кабаньим глазом, почесал трясущимися руками могучий небритый подбородок, попытался закинуть ногу на ногу, засветив казуальные резиновые тапочки с вьетнамского рынка.

— Гони-ка ты, шеф, на Пряжку, — говорит.

— Это, — невозмутимо поворачивает тот ключ в замке зажигания, — в дурдом, что ли?

— Ну почти, — вздыхает Толик. — Хотя — почему «почти»? В самый что ни на есть дурдом. Даже если его там пока нет, мы — мигом организуем. Потому как там, где мы, — там всегда праздник...

— Вот как? — удивляется таксист. — Ну тогда — поехали...

...Номер мне в этот раз достался, к счастью, одноместный.

Я быстро разобрал сумку, принял душ, приоткрыл окно, прилег на кровать и моментально заснул...

...Разбудил меня звонок Гарри.

Я глянул на часы — половина третьего.

Нормально, думаю, отдохнул...

— Привет, — говорит. — Чем занимаешься?

— Просыпаюсь, — отвечаю.

— Разбудил, что ли? — интересуется.

— Угу, — потягиваюсь.

— Ну тогда, — говорит, — давай подъезжай к нам. Мы тут с Али и банкиром решили пивка попить в местном ресторанчике немецком, он тут, прям в отеле располагается. Да и кухня вроде как ничего. Посидим, попьем, потрепемся...

И тут меня почему-то такая дикая злость охватывает.

Причем — абсолютно на ровном месте.

— Не, — говорю, — извини, Мажор, не поеду я к вам. Дорого мне там слишком да и не по чину. Мы лучше с Никитосом и Степашей по городу побродим да попроще что-нибудь найдем, а вы потом, если соберетесь, к нам подъезжайте...

А самого — просто душит почему-то.

— Ну как знаешь, — фыркает Гарри и отключается.

А я — моментально остываю.

И что это за хрень такая на меня накатила, думаю?

Ну да ладно.

Дело-то уже по-любому сделано...

Набираю Никитоса.

— Ты где? — спрашиваю»

— А мы, — говорит радостно, — со Степой к парням в «Палас» едем, там у них ресторанчик какой-то пивной замечательный. Нам Депеш позвонил, пригласил. Ну, банкир этот, который с Али и Гарри на выездах постоянно тусует в последнее время.

— А-а-а, — говорю. — Ну тогда ладно. И — отключаюсь, естественно.

А потом — чуть телефон о стенку номера не разбил.

Спасло только то, что мне этот аппарат Лида в свой последний приезд из Лондона подарила.

Оделся да пошел бродить в одиночестве по промозглому, холодному и дождливому Питеру.

Просто — ходил, заглядывал иногда в кафешки, сидел, выпивал кружку пива или чашечку кофе, смотрел на дождь за окном.

Слезы временами — просто душили, но я как-то удерживался.

А потом, часа через два с половиной, все-таки поймал тачку и притащился в «Невский Палас».

Как побитая собака...

...Парни сделали вид, что ничего не заметили, и от этого мне почему-то стало еще обиднее.

Посидел с ними часочек, выпил пива, съел какие-то «фирменные», но показавшиеся совершенно безвкусными, сосиски и поехал обратно в гостиницу.

Там зашел в номер, лег, не раздеваясь, на кровать и долго-долго курил и смотрел в потолок, пока, наконец, не заснул...

...Утро следующего дня оказалось почему-то еще более мерзким, чем предыдущего...

...На «разминке» перед игрой я просидел все два часа молча, не реагируя даже на очередные Степашины байки, голос Никитоса мне казался визгливым и петушиным, а юмор Али чересчур высокомерным и совершенно не смешным.

А окончательно добила на две трети пустая чаша Петровского, полупустой гостевой сектор, мерзкий, промозглый холод под аккомпанемент мелкого, игольчато-острого фирменного балтийского дождя и полная импотенция нашей молодежи, совершенно справедливо влетевшей бомжам 0:1.

Просто нет ничего более классного, чем переполненная чаша вражеского стадиона и почти на физическом уровне ощутимая ненависть «домашних» террас к твоему «гостевому» сектору.

Заводишься так, что крышу срывает, причем напрочь.

А тут...

Гол, вроде бы внешне не совсем логичный, но внутренне — совершенно справедливый, забил на последней минуте первого тайма Игонин, и после него я даже перестал шизить, перестал поддерживать команду, а просто тупо стоял и наблюдал за бегающими по поляне промокшими фигурками футболистов.

Смотреть на них было почему-то очень жалко и абсолютно неинтересно.

Вот эта-то справедливость, это-то полное соответствие «никакого» счета «никакой» игре наших — видимо и добили меня окончательно.

...После игры договорились заскочить в гостиницу за вещами и ехать к парням в «Палас», посидеть там во вчерашнем пивняке до отъезда поезда, уходившего сразу после полуночи.

Так и сделали.

И вот там-то как раз Гарри с Али и стали всех уговаривать остаться в Питере на майские.

А типа, что тут такого?

Завтра-то уже — тридцатое апреля...

И к тому же у Али Инга — в Германии, Мажор свою жену с дочками на праздники в Турцию отправил.

А Депешу — так просто все по фигу.

Как, впрочем, всегда и было...

— Ну и у тебя, — говорят, — Дэн, Лида в Лондон улетела, в университете занятий нет, так и фигли не зажечь-то?

Причем обращаются конкретно ко мне, как будто Никитоса со Степой просто в природе не существует.

Ну, правда, Степа сразу сказал, что — нет, не может.

Что-то там такое, с дочкой связанное.

А Никитосу еще рановато будет со взрослыми мальчиками тусовать, так что вроде — все правильно.

Но — все равно обидно.

— Нет, — отвечаю, — не могу.

Хотя на самом деле — и могу, и, наверное, — хотелось бы.

— А что так? — интересуется Мажор.

— Да так, — жму плечами, закуривая очередную сигарету, — дела.

— Ну тогда мы пошли такси ловить, — поднимается Степа, — пора нам. Ты, Дэн, докуришь да давай, тоже подходи...

И они с Никитосом упилили на улицу, а следом за ними и Депеш с Гарри подорвались, номера в «Паласе» продлевать еще на несколько суток, до третьего мая, как они вроде решили.

Мы остались вдвоем.

— Ну, — говорит Али, — так что? Может, все-таки останешься, Дэн? Я же вижу, что хочется, так с какого, спрашивается, перепуга по таким делам уезжать-то? Я еще понимаю, по теме выезда гордость включать, но сейчас-то выезд закончился...

— Выезд, — кривлюсь, — если ты не понимаешь, Глеб, лично для меня заканчивается не после игры. А по возвращению. Но тут дело совсем не в выезде. Так что вы уж давайте жгите. Но как-нибудь без меня.

— Вот, значит, как, — кривится Али. — Ну и дурак, значит. Хотя — тебе решать, разумеется...

— Вот, — ухмыляюсь, — тут ты, Глеб, — прав, безусловно. Решать именно мне. И — никому более...

Встаю, подхватываю стоящую в ногах сумку, давлю окурок в пепельнице.

— Да, — говорю, — кстати. Если тебе это еще интересно, — то с твоей женой я не спал. Никогда. Хоть и не могу сказать, что не хотелось...

Он тоже гасит окурок в хрустальной отельной пепельнице, медленно поднимает на меня белые от бешенства глаза.

— А вот с этого места, — аккуратно подбирает слова, — пожалуйста, поподробнее...

— А какие тут, — жму плечами, — могут еще быть подробности? Я тебя тогда еще не знал, обязательств, так что, — никаких не было, по определению. И быть не могло. Это сейчас все по-другому стало.,,

— Ну, — рассматривает внимательно побелевшие костяшки пальцев, потом пристально смотрит мне в глаза, — и в чем же тогда причина?

— Ни в чем, — не отвожу взгляда, стараясь быть холодным, как лед, хотя, если честно, это очень и очень непросто, — а в ком. В ней, в Инге. Она тебя пока еще любит, хотя я и не уверен, что это надолго...

— Объяснись, — медленно цедит. — Замах, парень, — это уже удар...

— Да что я тебе нового-то скажу? — жму плечами, типа, равнодушно, хотя у самого уже вся спина мокрая. — Ты же умный. Ты же всех нас умнее, и в этом не стыдно признаваться. Абсолютно не стыдно. Даже мне, а я себя не слабым парнем считаю. А совсем даже наоборот. Ты же все лучше всех просчитать можешь, подтолкнуть, просто по приколу, кого надо и куда нужно. Причем — незаметненько так, как ладошкой по попе. Человек и почувствовать ничего не успевает. И ведь многие думают, что это они сами все решили! И — сопят себе, довольные. А кто поумнее — все же все понимают! Просто кого-то, типа Гарри, это устраивает. Он ведь рационален полностью наш финансист, и когда однажды понял, что ты в этом деле лучше сечешь, чем он, так сразу и успокоился. Потому как если на это дело с его рациональной башни смотреть, то если кто-то что-то лучше него делает — так только в путь! И неважно что: деньги считает, книги пишет, кино снимает, щщи рихтует, миром, типа тебя, рулить пытается. Какая разница! Лучше — значит прав, и все дела. А кого-то — типа меня или твоей жены — вся эта история бесит нереально, неужели ты в такую простую вещь врубиться не можешь? Потому как — да, ты лучше знаешь, лучше умеешь, может, ты даже все это не для себя, а для нас самих делаешь, но человек иногда сам жить должен и сам ошибаться в том числе. Так что если ты рычаги не отпустишь слегонца, то ее уход от тебя — только вопрос времени. Просто даже чтобы тебе назло, в конце-то концов. Ты же все-таки не бог, чтобы так людьми-то рулить, тебе не кажется?

Он — молчит, глаза — бешеные.

Я закидываю сумку на плечо.

— Ну ладно, — говорю, — мне пора, извини. Если будет настроение в Москве — можем вернуться к этому разговору.

Поворачиваюсь к нему спиной и не спеша направляюсь к выходу.

С этого момента я уже могу ощущать себя в относительной безопасности.

Али в спину не бьет.

Проверено.

Делаю несколько глубоких вздохов и лезу в карман за сигаретами.

Сейчас выйду на улицу и сразу же закурю.

И вы даже представить себе не можете — с каким удовольствием...

...О том, что я не остался с парнями в Питере, закатив вместо нормального зажига тупую истерику Глебу, я пожалел уже приблизительно часа через полтора после отхода поезда.

Просто сначала мы выпили «по чуть-чуть», потом сломался и завалился спать Никитос, а потом начал напиваться Степаша.

Но не как всегда — весело, с шутками и прибаутками.

А — целенаправленно, молча и страшно.

Что-то у него в голове перемкнуло, по-видимому.

Схемку какую-то закоротило.

Мне-то от этого — не легче.

Где-то еще через час мне стало понятно, что в этом процессе я ему совершенно не нужен, и я тоже, вслед за Никитой, полез на верхнюю полку. А Толик еще долго пил, ругался и плакал, странно, по-детски, всхлипывая.

Потом подрался с кем-то из наших в тамбуре и только после этого упал спать.

Зрелище, надо сказать, было какое-то странное: жуткое и жалкое одновременно. Я даже представить себе не мог, что взрослого и очень сильного мужика с абсолютно здоровой психикой может так по-дурацки корежить.

Уж кого-кого, а Степашу-то, думаю, — не должно бы...

...Когда утром поезд пришел на Ленинградский вокзал, Степа представлял из себя растекающийся по всей поверхности кусок говна весом, на секундочку, прилично более центнера.

Что с ним делать-то будем, думаем?

Я полил его несколько раз водой, долго бил ладонями по щекам.

Ноль, блин.

И только когда мы с Никитосом кое-как выволокли его на перрон, Толик с неимоверным трудом разлепил совершенно не фокусирующиеся глаза.

— Эта, — говорит, — пацаны. Вы со мной не возитесь, как с девочкой. Донесите меня до пригородных платформ, мне все одно в Зеленоград надо. Да там и бросьте на фиг. Дальше сам как-нибудь разберусь...

Ну — сказано-сделано.

Подхватили Степу под белы рученьки, да поволокли через подземный переход в сторону электричек.

...Вот там-то они нас и накрыли.

Кони.

Причем какие-то незнакомые, я все-таки в дви-же не последний кусок дерьма, разобрались бы.

Да и Степа — личность в этом мире известная, уважаемая.

А эти — стоят, глумятся.

Рыл пятнадцать, наверное.

Нормальный составчик, особенно если учитывать, что нас трое, один из которых — сопляк, только недавно в мобе оказавшийся, а еще один — даже ноги передвигать не может.

А они еще — все на дерьме, как на подбор.

Пустые бутылки, куски арматуры, прочие аргументы.

На ногах у большинства вместо «положняко-вых» белых кроссачей банальные убитые «грин-дерсы». ч

Ну, думаю, Данька, — ты приплыл.

Это — не кэшлс, это — самое страшное, что может быть.

Гопники.

Тупые карланы с нищих окраин, злобные гоблины, с ними даже пытаться разговаривать бесполезно.

Только убивать.

— Никитос, — шепчу побелевшими губами, — быстро ломись обратно, на перрон, там еще кто-то из наших наверняка должен остаться.

— Я не побегу! — расправляет плечи дурак малолетний.

— Лети, идиот! — шиплю. — Если успеешь привести парней — это шанс. Если б не Степа, я б сейчас сам ноги делал. А так — постараюсь хотя бы с минутку продержаться, до прихода. Вместе останемся — затопчут по-любому.

— Понял, — кивает.

И подрывается с такой скоростью — спринтеры позавидуют.

Ну хоть здесь слава Богу.

...Гоблины сначала заржали, потом, судя по всему, все-таки сообразили, что пацан неспроста с такой скоростью подорвался.

Что-что, а в этом у них всегда с соображалкой нормально было.

На уровне инстинктов...

...Пару раз я все-таки успел отмахнуться.

Оттолкнул Толяна, встал в стойку, кому-то даже вроде попал разок некисло.

А потом кто-то сумел просочиться мне за спину, и меня перетянули обрезком арматуры, сначала по спине, потом по голове, потом я еще успел крикнуть:

— Мрази!

И — отключился...

В тот момент почему-то была уверенность, что навсегда.

Просто приходилось раньше сталкиваться с такими шакальими стаями.

Для них добить лежащего и не способного ответить — куда большее удовольствие, чем для меня просто честно подраться.

Знаю.

Или — знал?

Да какая, в принципе, разница...

 

Эпилог

 

Москва. ЦКБ

 

...Мама у меня в палате, в принципе, старается не плакать.

Зато потом, как выходит, не может остановиться часами.

Я знаю.

И сам догадываюсь, и Виктор Юрьевич, мой лечащий врач, рассказывал, когда просил маму хоть как-то приободрить и успокоить.

Самое страшное-то, по его словам, — уже позади.

И жить буду, и идиотом, кажется, не останусь.

И вообще ей, по-хорошему, уже можно к отцу в Испанию лететь.

Меня все равно отсюда раньше чем через три месяца не выпишут. Еще минимум две-три операции, говорят. Плюс какое-то время на реабилитацию после каждой и на подготовку к следующей. А пока я туг, в больнице, — ни помочь, ни навредить мне ее присутствие не может ни под каким соусом.

Ага, послушает она...

А так — мне, в общем-то, говорят, повезло.

Черепушка крепкая, как выяснилось, от природы.

Даже арматурой развалить не получилось.

Хотя, опять-таки говорят, — старались эти конявые ее развалить, и не по-детски.

Не их вина...

Вот инвалидом стать — это, конечно, в моем нынешнем положении — весьма и весьма вероятно.

Позвоночный столб, он, знаете ли, — не череп все-таки...

Но это уже — совсем другая история, касаться которой Виктор Юрьевич по понятным причинам не любит.

Угу.

А какому врачу понравится обсуждать со своим пациентом проблемы его будущей инвалидности?

А так — вроде бы все более-менее ничего.

Мне даже читать потихоньку уже разрешили и телевизор смотреть.

Недолго, правда.

...Да.

И посетителей принимать, разумеется.

По желанию.

Вот только в том и загвоздка, что никаких посетителей я принимать не хочу.

Ну нет такого желания, и все дела.

Не хочу, и все.

Имею право.

Отстаньте.

...Ато — ишь, повадились...

Вот и сейчас Виктор Юрьевич с таким лицом зашел, что сразу видно, кто-то в приемном покое ждет.

И — не мама.

Мама сегодня уже была.

Я вздыхаю.

Ну сколько можно объяснять, что «никого» это и значит «никого»?

Ну не предусматривается этим словом ровным счетом никаких исключений...

... Однако на этот раз объяснить профессору медицины, мэтру, можно сказать, и светилу в одном лице, некоторые филологические нюансы отдельных идиоматических выражений, характерных для русского языка, у меня просто не получается.

Потому что не успевает он открыть рот, как следом за ним в палату входит Али.

Сухощавый, сильный, улыбающийся.

В белом летящем халате поверх стильной джинсовой куртки ослепительно белого цвета.

Я когда-то, помню, о такой мечтал...

Ну, понятно...

Этот, если чего решил, — его даже десантный полк не остановит.

Вот ведь, блин, думаю...

И ругаться на профессора бессмысленно.

— Ладно, — говорю, — Виктор Юрьевич. Раз уж вы не сумели его остановить, пообщаюсь...

Али улыбается.

— Профессор, — вздыхает, — судя по всему, молодой человек будет на меня за что-то ругаться. Так вот, сильно ему повредит, если я приоткрою окно и закурю сигарету? А то, знаете ли, в такие моменты...

— Да дымите на здоровье, — машет рукой Виктор Юрьевич. — С легкими у него все в порядке, с головой, вроде, тоже. Можете даже ему дать разок затянуться, но не более. А то он у нас пока еще слабенький.

— Вот даже как? — удивляется Али. — Я тут погляжу, вы от нашего студента уже тоже натерпелись...

— Ох, — вздыхает профессор, — и не говорите. Он когда только из комы вышел, сразу руками махать начал. Драться, значит. Нуда ладно, я пойду, дела еще с другими больными имеются. А вы пообщайтесь. Но — помните, не больше тридца-ти-сорока минут...