Повесть «Штосс» в контексте творчества М.Ю.Лермонтова.

Изначальным подтверждением того, что "Штосе" содержал в себе несомненное ироническое начало, явился избранный Лермонтовым способ публичной презентации повести, которая была прочитана в салоне Е.А. и С.Н.Карамзиных в марте 1841 года самим автором. Е.П.Ростопчина в письме к А.Дюма вспоминает этот вечер: "Однажды он объявил, что прочитает нам новый роман, под заглавием "Штос", причем он рассчитал, что ему понадобится по крайней мере четыре часа для его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером рано и чтобы двери были заперты для посторонних. Все его желания были исполнены, и избранники сошлись числом около тридцати; наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу, двери заперли, и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне; написано было около двадцати страниц, а остальное в тетради была белая бумага. Роман на этом остановился и никогда не был окончен". Поступок Лермонтова с чтением "Штосса" перед собравшимися в тот вечер у Карамзиных друзьями и знакомыми в лермонтоведении традиционно расценивается как авторская мистификация. Ключом к такому пониманию лермонтовского поступка стал процитированный выше отрывок из письма Е.П.Ростопчиной. Однако чтение "Штосса" не являлось "шалостью" или "чудачеством" поэта. Прежде склонный, по словам Л.А.Краевского, "к странным выходкам"16, теперь, в период своего последнего пребывания в Петербурге, Лермонтов как раз не производил впечатление "шутника". Напротив, это был человек, "нашедший свой жизненный путь", понявший как "назначение своё", так и то, "зачем" он "призван в свет"17. Переживаемый им ранее "период брожения" уже "пришел к 1Я концу". Это выражалось в серьезных и масштабных планах Лермонтова на будущее. "Он мечтал об основании журнала и часто говорил о нем с Краевским, не одобряя направления "Отечественных записок"... "Мы в своем журнале, - говорил он, - не будем предлагать обществу ничего переводного, а своё собственное. Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное, не так, как Жуковский, который всё кормит переводами, да ещё не говорит, откуда берёт их"19. Кстати сказать, что В.Г.Белинский также видел в 1841 году совершенно иного Лермонтова: "Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романтическую трилогию, три романа из трёх эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собою связь и некоторое единство". Как видим, в приведенных воспоминаниях современников Лермонтова о последнем годе его жизни педалируется замеченный всеми факт кардинальной перемены в личности писателя, с оптимизмом всматривающегося в собственное будущее. Больше того, современникам виделось, что Лермонтов стоял на пороге каких-то важных творческих открытий, что замечательно ёмко выразил Л.В.Дружинин: "Тут на всяком шагу виден новый порыв в сокровеннейшие тайники творчества... И вот, кажется, грань перейдена, вот будто послышались небывалые звуки, от которых забьются сердца миллионов людей... всё пророчит победу, кажется, одна только минута отделяет нас от новой силы и нового слова..." Тем загадочнее и, несомненно, парадоксальнее выглядела для знавших Лермонтова людей его неожиданная гибель: "...и вдруг всё становится мрачно... Безвременная насильственная кончина заканчивает всю эту великолепную картину..."21 Принимая во внимание "портрет" Лермонтова 1841 года, думается, что он не мог предпринять мистификацию своих друзей исключительно ради лёгкой, озорной шутки. Скорее всего это было продуманным действом с реальными, непосредственными его участниками, хотя и ничего не подозревающими о намерениях поэта. Ими стали жена и дочь историка Карамзина, Е.П.Ростопчина, В.Ф.Одоевский, - люди, составлявшие для автора "Штосса" самый близкий круг друзей и знакомых, перед кем, собственно, и захотел выступить другой22 Лермонтов - человек с присущим ему явным осознанием собственной внутренней духовной зрелости, глубины мировосприятия, наделенный склонностью к всеобъемлющим наблюдениям и раздумьям, но главное, намеревавшийся вести прямой диалог с окружающими. Наверняка, именно для этого задумывалось публичное чтение (с вполне очевидными игровыми моментами, впоследствии отмеченными присутствовавшей здесь Е.П.Ростопчиной) с его закономерным перетеканием в обсуждение услышанного с высказыванием мнений, обменом мыслями и соображениями. Иначе сказать, Лермонтов выносит "Штосе" на суд своих друзей ради того, чтобы они, воспринимая события повести, вчувствовались в услышанное и на его основе смогли смоделировать собственную гипотезу происходящего в повести согласно своему личному "горизонту ожидания". Естественно предположить, что по мере чтения повести у слушателей, а также читателей, могли возникнуть самые разнообразные её трактовки - от реалистических до фантастических, -к этому склоняло интригующее своей неоднозначностью содержание "Штосса".

ОПЫТ РЕКОНСТРУКЦИИ НЕЗАКОНЧЕННОЙ ПОВЕСТИ

М.Ю. ЛЕРМОНТОВА «ШТОСС»

Незавершенность – понятие, которое может характеризоваться как сознательной, так и не сознательной авторской установкой на внутреннюю или внешнюю незаконченность текста. Незавершенность присуща жанровым модификациям фрагмента, отрывка, наброска, а также произведениям открытой структуры.

Под незаконченным мы понимаем текст, случайно не оконченный автором по каким-либо объективным или субъективным причинам. Его принципиальное отличие от незавершенного состоит, прежде всего, в механической недописанности, а не в сознательной установке на незавершенность.^[1]

Поэтика незаконченного текста, как и незавершенного, определяется «творческим потенциалом» (термин В.И. Тюпы). Под творческим потенциалом незаконченного текста, вслед за В.И. Тюпой, понимается некая «сиетема указателей»,^[2]формирующая читательские стратегии, это своеобразные лакуны текста, провоцирующие читателя на сотворчество.

Рассмотрим это положение на примере творческого потенциала незаконченной повести М.Ю. Лермонтова «Штосс».

Жизнь М.Ю. Лермонтова подобна огню ярчайшей свечи, освещающей всё вокруг и безвременно угасшей. Жизнь писателя и поэта оборвалась на 26 году, после себя М.Ю. Лермонтов оставил свои бессмертные произведения. Но детальное изучение творческой лаборатории писателя, становления его творческого метода невозможно без изучения его незаконченного наследия.

Дневники М.Ю. Лермонтова изобилуют различными набросками, которые представляют собой незаконченные произведения разной степени завершенности. Наиболее известные из них: «Вадим», «Штосс», «Я хочу вам рассказать», «Кавказец», «Панорама Москвы».

Подробнее остановимся на повести «Штосс».

Данный набросок относится к замыслам 1840-1841 гг. Рукопись представляет собой датированный беловой автограф с небольшой правкой Лермонтова. Впервые повесть опубликована в литературном сборнике «Вчера и сегодня», кн. I, 1845. «Штосс» входит в собрание сочинений М.Ю. Лермонтова в 2 томах (том 2).

Незаконченность сохранившегося текста повести объясняется «не намеренным мистифицированием», а иными, творческими и биографическими причинами (прежде всего – отъездом на Кавказ и скорой смертью писателя).

Таким образом, мы можем смело утверждать, что речь идет именно о незаконченности текста, а не о его незавершенности, если понимать под «незаконченным» - текст случайно не оконченный автором по каким-либо объективным или субъективным причинам», тогда как специфика «незавершенного» текста в сознательной установке на незавершенность.

Этот набросок привлекал внимание таких исследователей как Кривонос, Бабаева, Хабарова, но попытки реконструкции текста не предпринимались.

Главный герой незаконченной повести – некий Лугин, человек средних лет, не лишенный таланта, но при этом всегда находящийся в состоянии «сплина», из набросков о нем известно, что некогда он лечился за границей от ипохондрии.

По роду занятий Лугин – человек искусства, художник. Автор уделяет большое внимание его полотнам, обращая внимание на небольшую картину Лугина – эскиз женской головки «несмотря на прелесть рисунка и на живость колорита, она поражала неприятно чем-то неопределенным в выражении глаз и улыбки; видно было, что Лугин перерисовывал ее в других видах и не мог остаться довольным, потому что в разных углах холста являлась та же головка, замаранная коричневой краской…он старался осуществить на холсте свой идеал — женщину-ангела». Этот идеал не был найден Лугиным не только на картине, но и в жизни. В первой главе показано его холодное отношение к светскому обществу, и к дамам в частности. Лугина можно по праву отнести к типу лишнего человека в литературе. Нужно отметить, что в данном эскизе Лугина также дается установка автора на незавершенность, но только уже на другом уровне.

М.Ю. Лермонтов дает достаточно подробную портретную характеристику героя: «Наружность Лугина была в самом деле ничуть не привлекательна. Несмотря на то, что в странном выражении глаз его было много огня и остроумия, вы бы не встретили во всем его существе ни одного из тех условий, которые делают человека приятным <в> обществе; он был неловко и грубо сложен; говорил резко и отрывисто…»

Автор отмечает болезненность героя (физическую и духовную): «Следы душевной усталости виднелись на его измятом лице, в глазах горело тайное беспокойство… больные и редкие волосы на висках, неровный цвет лица, признаки постоянного и тайного недуга, делали его на вид старее, чем он был в самом деле…».

Психологическое состояние героя мотивирует присущие его оптике странности, сплин и ипохондрия проявляются в жалобах Лугина на ненормальность его зрительных впечатлений: «Вообразите, какое со мной несчастье…вот уже две недели все люди кажутся мне желтыми…». Зафиксированное им самим расстройство зрения художник сознает как нереальное, вызывающее псевдогаллюцинации, позволяющее, однако, как выяснится позже, заглянуть в неведомое ему пока будущее, когда и сам он, захваченный карточной игрой, «пожелтел ужасно».

Для развертывания основной сюжетной ситуации – игры Лугина в штосс со стариком-призраком – автор использует фантастику. Эта ситуация позволяет М.Ю. Лермонтову не просто иносказательно выразить определенную идею (погоня художника за призрачным идеалом), но всесторонне раскрыть ее в движении, развитии, передать в сжатой художественной форме самую суть происходящих в жизни Лугина событий.

Исходя из лакун текста, можно наметить линии развития сюжета:

Карточная игра, взаимодействие героя с потусторонним миром приводят его к сумасшествию и дальнейшей смерти. Сумасшествие представляется как пограничное состояние – борьба светлых и темных сил в душе героя. В случае победы темных сил, есть лишь одно разрешение ситуации – гибель героя, сначала духовная, а затем и физическая. С самого начала произведения подчеркивается эмоциональное напряжение героя, его беспокойство, предчувствие скорой гибели.

Данный набросок разными гранями соприкасается со многими произведениями русской и зарубежной литературы.

Во-первых, автор отмечает момент так называемого «прослушивания» музыки. Прием «текста в тексте», хотя и не вербального, а аудиального, обозначает некоторые акценты будущих событий, отвечает их атмосфере.

Опыт составления целого из частей позже проявляет себя в «Герое нашего времени», с которым «Штосс» сближает и тип лишнего человека, реализованный в главных героях этих произведений.

Сходные мотивы: общения со сверхъестественным существом, сумасшествия позволяют сопоставлять данный рассказ с целым рядом произведений русской и зарубежной литературы. Так в романах М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», И. Гете «Фауст», О.Уальда «Портрет Дориана Грея», незаконченном рассказе Ф.М. Достоевского «Домовой» имеется ситуация «сделки с дьяволом», намек на это есть и в «Штоссе». Особенно стоит остановиться на близости «Штосса» Лермонтова и «Фауста» Гете. Повесть «Штосс» может быть вписана в парадигму «фаустовского» сюжета, поскольку в качестве одного из сюжетообразующих элементов использует архаичную схему договора человека с дьяволом. При этом лермонтовский текст демонстрирует нам трансформацию канонической сюжетной схемы. Герой «Штосса» Лугин при розыгрыше первой тальи с демоническим старичком-банкометом произносит:

А на что же мы будем играть? Я вас предваряю, что душу свою на карту не поставлю!

Тем самым как бы устраняется одно из основных условий реализации Фаустовского сюжета: заклад души, передача власти над нею в руки дьявола. Стоит отметить интертекстуальную связь повести Лермонтова с балладой Гете «Лесной царь». Во-первых, эта баллада заявлена уже в тексте повести: «Заезжая певица пела балладу Шуберта на слова Гёте: «Лесной царь». На уровне персонажей действуют персонифицированные голоса (Лесной царь, Штосс), болезненные галлюцинации, состояние беспокойства/страха усиливается к финалу.

Кроме того, интересно, что на стенах комнаты – снятой Лугиным – изображены, помимо прочего, «золотые лиры». В мифологической традиции лира (как и арфа) нередко «представляет взаимоотношения между землей и небом», т. е. служит медиатором между мирами

В рассказе А.П. Чехова «Черный монах», романе А.С. Пушкина «Пиковая дама», поэме «Медный всадник», как и в «Штоссе» присутствует мотив сумасшествия. Так же нужно отметить, что в данных произведениях присутствует и ситуация общения со сверхъестественным существом, но здесь это существо – плод больного воображения героев. Есть сходные мотивы и в незаконченной прозе Ф.М. Достоевского «Сороковины», «История Карла Ивановича», «Мечтатель».

Стоит отметить, что предпринимались попытки дописывания повести. В частности повесть была дописана А.А. Соколовым, леромнтоведом. Такой тип креативной рецепции (когда незаконченное произведение дописывается критиками или писателями) в литературоведении принято называть продуктивной.

Текст повести «Штосс» дошел до читателя, как открытый, оставленный на пороге решения, Лермонтов по неизвестным до конца причинам, оставил свой замысел, но стоит отметить, что в незаконченной повести сформировались зерна будущих произведений писателя.

Таким образом, незаконченные произведения Лермонтова являются своеобразной творческой лабораторией. Идеи, которые представлены в его незаконченном наследии находят свое отражение и развитие в законченной прозе писателя.