СЛУШАЯ ШУМ»: РОДЖЕРС И НОВЫЕ УЧЕНЫЕ

 

 

Рассмотрим историю становления новой науки, или нового способа мышления, в изложении Глейка. Это становление связано с различными научными дисциплинами. В этот про­цесс оказались вовлеченными прежде всего представители таких наук, как математика, физика, прикладная физика, химия, биология, астрономия, экономика, а представители таких пограничных или «не таких точных» наук, как социо­логия, антропология, психология и т.д., остались в стороне.

Насколько я понимаю, отношения между фундаменталь­ными и прикладными науками образуют определенную ие­рархию. Двум представителям фундаментальной и приклад­ной науки трудно общаться друг с другом, так как создается впечатление, что один на целую голову выше другого и оба едва друг друга признают. К тому же использование термина «прикладная» перед названием научной дисциплины было своего рода «клеймом».

В последние годы наметилась примечательная тенден­ция — медленное и неохотное осознание представителями фундаментальных научных дисциплин того факта, что ошибки, помехи или шумы, возникающие во время работы над их совершенными уравнениями, имеют, оказывается, важное значение. Ученые трудились над своими уравнениями, сидя за компьютерами, но через какое-то время все упорядоченные структуры начинали исчезать и возникало огромное количе­ство явно не относящейся к делу информации. И все упорядо­ченные прогрессии вдруг внезапно «разваливались».

Ученые предполагали, что произошел сбой в работе их компьютеров, что было неправильно составлено уравнение или произведено неверное вычисление. Они игнорировали сам факт превращения порядка в хаос, говоря: «Ну, это просто какая-то ошибка. Начнем все сначала». Они не слушали, о чем говорил им шум. Однако все чаще и чаще они стали задумы­ваться и задавать вопрос: «Интересно, а есть ли смысл в этом шуме, стоит ли его слушать?»

Как отмечает Глейк, таких ученых было немало. В качест­ве примера я упомяну только одного или двух из их числа. Может быть, они были не самыми выдающимися, но, бесспор­но, смелыми, любопытными, обладающими широким взгля­дом на мир людьми, следующими не только своим уравнени­ям и техническим знаниям, но и своей интуиции. Они упорно размышляли над тем, что означали все эти непредсказуемые отклонения. Это было началом процесса прислушивания к то­му, чему почти не придавалось значения в истории матема­тики и классической науки.

Подобно Леонардо да Винчи, стремившемуся создать летательные аппараты, эти ученые столкнулись сначала с непреодолимым барьером времени. Сколько времени потребовалось бы на то, чтобы произвести миллионы операций над всеми этими сложнейшими уравнениями? Потребо­валась бы вся человеческая жизнь. Место, время и данные были неадекватны для решения задачи. Необходимо было совершить ряд новых открытий для того, чтобы идеи до­статочно быстро приобрели осязаемую, видимую форму и были исследованы предсказуемость и случайность, поря­док и хаос.

Появление современных высокопроизводительных ком­пьютеров открыло новые горизонты в науке — возникли почти безграничные возможности для исследования предсказуемости и случайности и их влияния на организмы и на са­му Вселенную.

Глейк описывает историю Мишеля Фейгенбаума, кото­рый, наряду с другими учеными, оказался первопроходцем в этих исследованиях. Он входил в группу ученых из Лос-Аламоса и был известен как человек, решающий проблемы других людей. Он не спал ночами, пытаясь продлить тем самым свое рабочее время. Иногда ему казалось, что все усилия напрасны, но, размышляя, он интуитивно чувствовал, что находится рядом с чем-то очень важным. Он не знал, с чем именно, но прислушивался к своей интуиции.

Фейгенбаум открыл число, называемое теперь числом Фейгенбаума, которое универсально, то есть одинаково для всех кривых, имеющих единственное максимальное значе­ние. Он изучал простые числовые функции, но был убеж­ден, что его теория выражает естественный закон математи­ческих, физических, биологических систем, появляющийся в точке перехода между порядком и хаосом. Он сделал то, от чего сторонилось большинство математиков и физиков.

И хотя его интуитивное знание не было подкреплено строгими доказательствами, он продолжал проявлять на­стойчивость. Он писал статьи и стремился их опубликовать даже тогда, когда не имел четких доказательств. Он продол­жал настаивать, несмотря на повторяющиеся отказы издате­лей. Один из редакторов вернул рукопись, сказав, что она «неприемлема для читательской аудитории журнала».

Много лет спустя этот редактор признал, что Фейгенбаум открыл новое направление в науке, но продолжал повторять: «Я был прав. Я поступил правильно, вернув эту рукопись, потому что она не соответствовала нашей аудитории» (Gleick, 1987, р. 181).

В начале своей профессиональной деятельности Род­жерс также оказался в подобной ситуации. Как психотера­певт он не был принят психиатрами; как психолог — колле­гами-психологами; он не разделял общепринятые в то время взгляды. Роджерс вошел в круг работников социальной психиатрии, приобрел видное положение в их рядах; затем, будучи признан Американской ассоциацией прикладной психологии, был приглашен на должность профессора на ка­федру социологии и образования и, в конце концов, получил приглашение читать лекции на факультете психологии Рочестерского университета.

К счастью, Фейгенбаум тоже был настойчив. В процессе становления новой науки была достигнута точка, в которой произошел настоящий взрыв в концепции «слушания шума». Ученые начали прислушиваться не только к шуму, но и к соб­ственной интуиции.

В 1979 году Фейгенбаум поехал на конференцию на ост­ров Корсика, где он встретил Майкла Барнслея, английского математика, получившего образование в Оксфорде. «Именно там,— пишет Глейк,— Барнслей впервые узнал и об уни­версальности, и о периоде удвоения, и о бесконечных кас­кадах бифуркаций» в системе или организме (Gleick, 1987, р. 215).

Барнслей начал интересоваться последовательностями Фейгенбаума, двух-, четырех-, восьми- и шестнадцатикрат­ными циклами. «Появились ли они чудесным образом из математической пустоты, или же они являются тенью чего-то еще более глубокого? Интуиция Барнслея подсказывала ему, что они должны быть частью невероятного фрактального объекта, до сих пор скрытого от наблюдения» (Gleick, 1987, р. 215).

Барнслей написал статью и отослал ее для публикации в Communications in Mathematical Physics. Редактор этого издания, Дэвид Рюль, понял, что Барнслей заново открыл «похороненную» часть работы, написанной 50 лет назад Гастоном Жюли, французским математиком. Это обстоя­тельство было очень важным. Он послал Барнслею сооб­щение: «Свяжитесь с Мандельбротом» (Gleick, 1987, р. 216). Мандельброт известен как «отец фракталов», открывший новым ученым новый визуальный мир.

Во всем этом научном движении было много жизненной энергии. Ученые преодолевали разделявшие их прежде барье­ры. Они становились частями открытых систем, спешили формулировать и обсудить свои идеи; и прежние преграды, состоявшие в том, что один ученый не обращался к другому и не сотрудничал с ним, ощущая себя на голову выше своего коллеги, оказались разрушенными. По поводу разрушения старых форм науки Глейк сказал следующее (и, я полагаю, это очень значимо для понимания работ Роджерса): «Класси­ческая наука заканчивается там, где начинается хаос» (Gleick, 1987, р. 3). И снова здесь звучит открытость, прислушивание к своему опыту и движение к, возможно, очень пугающему — неизвестному.