Первые модели ереванской жизни

 

Обще советскому мифу до тех пор не приходилось сталкиваться с таким явлением, как добровольная массовая иммиграция, и держатели этого мифа испытывали невообразимые трудности с «озвучиванием» нового явления. Сейчас трудно поставить себя на место тогдашнего чиновника или журналиста, а в сталинское время жизненно важным был вопрос: эти репатрианты — «свои люди» или «не свои» (читай — враги, которых надо уничтожать)?

Надо было дать людям простой ответ на вопрос: откуда берутся неизвестные пришлые люди, и почему им можно доверять? Таким ответом стал фильм «О чем шумит река». Замечательный художественный фильм, рассказывающий о колхозном ирригаторе, который в войну попал в плен к фашистам, а после войны был силой угнан на урановые рудники, бежал, и наконец сумел осесть на турецкой территории — буквально через реку Аракс от родного колхоза. Прошли долгие годы без надежд на возвращение на родину, и вот как-то, спасая турецкую девочку во время наводнения, он (с помощью советских пограничников), оказывается на родном берегу, встречается с дочерью и односельчанами… Этой фантастической, и главное, совершенно не имеющей отношения к иммигрантам истории предстояло заменить историю истинную. Печальная мелодия Артемия Айвазяна из этого фильма стала для всех армян символом тоски по родине. Лик гениального армянского актера Рачия Нерсесяна (который и сам иммигрировал в Советскую Армению, только раньше — в 1928 году) с тоской смотрящего в сторону Родины, заставлял поверить — что делал нынешний «новоприезжий» до сих пор: тосковал о родной земле, и вернулся почти чудом, как только представилась возможность!

Фильм сыграл исключительную роль. Во-первых, если неожиданному страннику поверили бдительные советские пограничники (два друга — чернобровый Армен и русоволосый Игорь), то и простые граждане могут верить новоприезжим! А во-вторых, не будет преувеличением сказать, что именно с этого фильма, вышедшего в 1959 году, начал строиться образ Советской Армении как родины всех армян. Образ был найден! Его потом только продолжили другие книги, песни и фильмы. Хотя уже в 1944 году в гимне Армянской ССР появились такие довольно необычные слова: «Советская свободная страна Армения […], строительница! Храбрые сыны твои отдали свои жизни за тебя, чтобы стала ты матерью-родиной армян». Стать матерью-родиной! Только на это могла претендовать для всех армян маленькая Армянская ССР! То же самое позже стали петь о Ереване: «Ереван — пристанище всех армян».

В Ереван, на производство, стали стекаться люди из обнищавших колхозов — да в таком количестве, что никто уже не мог чувствовать себя «в своей тарелке». Все были как бы среди чужих, все были «новоселами» и «приезжими» …

Строительство больших проспектов, заводов поставило всех жителей — старых и новых — в одинаковое положение. Все жили теперь в новом для себя городе, находили новых друзей, соседей. Знакомство людей друг с другом начиналось теперь с вопроса «Откуда ты?». Из какой деревни, из какой страны, из какой переставшей существовать старой ереванской майлы.

Итак, в Ереван стекался очень разнородный люд, не объединенный пока ни новым образом жизни, ни образом новой родины. Отсутствовал и какой-либо доминирующий образец, которым обычно становится уклад жизни старожилов. Но в Ереване готового образца не было. Старых ереванцев переселяли вместе с приезжими на новые места, в новые дома. Это отсутствие общественного образца одновременно с удивительной устойчивостью старых семейных образцов поведения постепенно становилось источником бытовых конфликтов. В таких конфликтах стороны предпочитали не подчеркивать своего происхождения и не приводить уклад своего прежнего места в качестве аргумента. Попытки навязывания своих правил были редки, поскольку их обще значимость в новых условиях была крайне сомнительной.

Невозможность приложить к оценке бытовых эпизодов какой-либо значимый для всех образец породила анекдот, которому суждено было войти в поговорку.

…В некоем селе был обычай: выставлять в праздник на сельской площади ночной горшок. Какой-то чужак, проходя по селу ранним утром, обнаружил этот горшок и — использовал по его прямому назначению… Проснувшись, селяне возмутились и хотели побить чужака. Остановил их старейшина, сказав:

— Не бейте его! Наш обычай — выставлять на площади горшок. Кто знает, может то, что сделал чужак — это тоже обычай. Обычай его деревни!

«Может у них в деревне такой обычай» — эта поговорка-шутка стала как бы обязательством Еревана не принимать какие-то обычаи в качестве данности, и, более того — обязательство уважать чужие обычаи даже на своей территории…

Первым шагом в само структурировании культуры стало создание системы, которая регулировала сосуществование множества различных обычаев и традиций. Это еще не модель будущей культуры, а ее предпосылка. Начинает складываться среда, открытая разнообразию, а значит, новому. В этих условиях наступил момент, когда потребность в примерах поведения смогли бы удовлетворить любые эпизоды местной жизни.

Это очень важный момент. В каждой области жизни достаточно было задать ровно один пример: один пример «истинно армянских» взаимоотношений между соседями, один пример «настоящей ереванской» песни, картины, стиля одежды и т.п.

Знаковым кинофильмом стал фильм «Песня первой любви». Содержательно фильм как бы наводил мосты между индивидуалистическим поведением молодого героя и традиционной моралью старшего поколения. Дело в том, что за отцом героя не стоит закоснелая и аскетическая советская жизнь, когда он критикует беспутное поведение сына — ресторанного певца. В лице отца героя читается мудрость и опыт человека, видевшего и «заграницу», и «ресторанную жизнь». Не критикует отец и джаз (впервые прозвучавший в советском послевоенном кино). Какую позицию не занимай зритель, он не найдет аргументов в защиту героя фильма, окруженного вовсе не противостоянием, а искренней любовью отца и жены. В конце фильма герой поет ту же песню, что пел в пьяном виде в ресторане в начале фильма: исправившись, он как бы ничем не пожертвовал, всего лишь отплатил любовью тем, кто его любил и ждал — отцу и жене. Плюс ко всему, в этом фильме соседи без всякого исключения помогают друг другу, делятся всем, вместе переезжают в новый дом... В результате возникает ощущение всеобщей безграничной любви и преданности: вокруг столько исключительно положительных людей, и все они безоговорочно любят не только друг друга, но и нашего героя в его мерзком образе пьяницы, вруна и чванливого себялюбца. Еще раз подчеркну — обычно отрицательные герои исправляются, когда от них отворачиваются окружающие, или меняется жизнь, обстановка. В этом фильме, сыгравшем роль образца поведения на многие годы, все не так: у героя просто нет альтернативы. Свои внутренние проблемы он решает не сталкиваясь с «жестокой жизнью», а наоборот, в обстановке почти навязчивой поддержки и веры в него со стороны близких людей.

Воистину, фильм «Песня первой любви» стал настоящей первой любовью для ереванцев. Любовью друг к другу. Фильм оставляет отпечаток на нескольких последовательных поколениях. Между поколениями есть связь!, конфликта поколений, «отцов и детей», не было!

Возникла первая модель системы взаимоотношений, первый образец новой культуры. Это не привнесенное какой-либо одной группой мигрантов или местных. Это совершенно новая модель. Она еще не всеобъемлюща, но вокруг нее начинает структурироваться вся система взаимоотношений ереванцев.

К шестидесятым годам в Ереване сложилась среда, готовая воспринять новую культурную тему. Нужен был только внутренний толчок… Как бы вдруг, внезапно, формируется общая культурная модель, которая потом с проецируется на самые различные стороны жизни ереванца.

Считается, что как праздник воспринимается людьми как выход из старой традиционной структуры. Но гораздо более праздничные ноты имеет процесс становления новой структуры, переход от «хаоса» к «космосу». Это естественно, поскольку процесс формирования социокультурной системы, традиций и ритуалов, превращение хаотичной среды в среду структурированную требует громадного выплеска энергии, приподнятого тонуса общества.

Отсутствие общего нового образца мог, но не стал становилось источником бытовых конфликтов. Сложился определенный "политес" взаимных отношений, как бы специфический коммуникативный "код", иначе этот диссонанс грозил перерасти в серьезный внутренний конфликт. Следы "политеса" тех лет так и осели в культурной традиции Еревана. Но если изначально это был механизм, облегчающий адаптацию мигрантов, то к концу 70-ых годов, когда процесс формирования городской общности закончился и структура как бы закрылась (с этого периода новые мигранты уже с трудом могли адаптироваться в Ереване), "код" на котором ранее шло взаимодействие различных внутри культурных групп стал представлять собою особый ереванский стиль общения, который теперь уже, напротив, осложнял для новоселов вхождение в ереванскую социокультурную систему и, делал ереванскую среду очень плотной.