В. С. Фудалей

 

Наш дом пошёл на снос, мы с матерью перебрались на Охту (Объездное шоссе, 12).

До ноября-декабря я продолжал ходить в старый детсад. Путь этот мне, семилетнему приходилось проделывать пешком. Так как мать иногда не возвращалась с работы домой (не отпускали, работы было много), то спал я под дверями в коридоре, а утром тем же путём шёл в детсад. В ноябре-декабре 1942-го года мать устроила меня в круглосуточный детсад на Кондратьевском проспекте, д.13. Фашисты часто обстреливали и бомбили этот район, где работали ЛМЗ (Ленинградский Металлический завод), ремонтирующий танки, завод им. Свердлова и «Красный выборжец» - самолёты, «Арсенал», на другом берегу – Смольный. В наш дом попаданий не было, а в ремесленное училище №3 попал снаряд и не разорвался. В детсаду часто вылетали все стёкла. Там мне однажды осколком стекла разбило козырёк у фуражки.

Мы, малыши, во время бомбёжек и обстрелов прятались в подвале или сидели сонными на лестнице под наблюдением воспитательниц.

Никогда не забыть, как немцы бросали бомбы со свистульками. Их вой, особенно, ночью наводил страх. Когда такая бомба разрывалась, становилось легче.

Новый 1943-й год в этом детсаду справляли веселей, подарки были «богаче», нам дали по несколько конфет….

….Иногда на день-два мать брала меня домой. По дороге я видел, что пустые дома по Объездному шоссе были заселены солдатами, которые возвращались на отдых с передовой. По Большой Пороховской улице были зарыты танки, стояла большая радиостанция, а на месте нынешнего кинотеатра «Ладога» очень долго валялся наш сбитый истребитель. Я ходил в детсад по набережной Невы. Напротив ЛМЗ стоял корабль КБФ «Марти», у завода им. Свердлова – «Урал».

Летом 1943г. наш детсад выехал на дачу в Старое Парголово. Где-то рядом был аэродром, вокруг – воинские части (даже полдома, в котором мы жили, занимала воинская часть). Мы часто выступали здесь же. Я пел и читал стихи о войне. Там же, в Старом Парголове, нашу старшую группу сфотографировали, эта фотография до сих пор хранится у меня…

До самой смерти буду благодарен воспитателям детских садов, которые я посещал. Это они, несмотря на суровое время, занимались с нами, доходягами-дистрофиками, выводили гулять. Прятали от осколков в подъездах, если застигал обстрел или бомбёжка, следили за вшивостью и нашим здоровьем. Они вытряхивали кучи осколков из наших карманов, а это были очень хорошие игрушки, особенно ценились осколки со звёздочкой или со свастикой или с номером…

….Хочу сказать несколько добрых тёплых слов в адрес воспитательниц детских садов.

Они заслужили это, когда закрывали чужих детей своим телом от фашистских самолётов, когда объясняли седым карапузам, что пол в детском садике не провалится, и не надо ходить на цыпочках, что война кончилась, и не надо прятаться с вещами в щели при звуках пролетающего самолёта и многое-многое другое в то время, когда их молодые мамы –вдовы были на работе…»

 

Блокадник помнит те сто двадцать грамм

«С свинцом и кровью пополам».

Дуранду, шроты и траву

Ел не во сне, а наяву…

Он помнит класс блокадных дней,

Дистрофиков-учителей

***

А. Харитонов, 1930 г.р. «ПОКАЯННЫЙ РАССКАЗ»

 

«Дело было в первую, самую страшную зиму Ленинградской блокады, где-то в конце февраля или в начале марта 1942 года. Хотя кризис в снабжении города продуктами уже миновал, в эти месяцы была самая большая смертность населения, голодный мор имел большую инерцию: небольшое увеличение пайка не могло спасти от смерти безнадежных дистрофиков. У нас с мамой дела были получше, чем в большинстве семей. Хотя мы были сильно истощены, могли сносно ходить дома и на улице. Дело в том, что в первые месяцы войны мама, в отличие от большинства наивных горожан, выкупала все продукты, полагающиеся по карточкам в норме, намного превышающей наши потребности, сушила сухари из булки и хлеба, скопила немного крупы. К тому же, вернувшись с началом войны с дачи в Ленинград, мы привезли оттуда немного продовольствия. (В те годы дачей называлась снимаемая на лето комната в крестьянской избе. С собой на дачу везли сухие продукты, потому, что снабжение в сельской местности было очень плохим). Этого небольшого запаса при строгом нормированном его использовании хватило ненадолго, но в самые страшные месяцы он добавлялся к 125 гр. хлеба в день, это позволяло поддерживать жизнь. В то время в наше меню входили иногда лепешки из толченого жмыха – «дуранды», поджаренные на олифе, и некоторые другие, изобретенные в то время блюда. Из них запомнился мне студень из жидкого столярного клея, сдобренного перцем и лавровым листом. После этого студня у меня начался понос –признак почти неизлечимой катастрофы. Однако его удалось вылечить, а студень был исключен из меню.

Для меня ужас блокады заключался не в разрывах бомб и снарядов, а в постоянном чувстве голода. Страшно хотелось есть, голод ничуть не утолялся во время еды, преследовал меня днем и ночью во сне. Все же, вечно голодный и ослабший, я жил в относительном благополучии, хотя дистрофия средней тяжести у меня была и вид был далеко не цветущий. Однажды мы с мамой встретили соседку с верхнего этажа, которая работала в каком-то медицинском учреждении. Посмотрев на меня, она удрученно покачала головой и предложила маме устроить меня в детскую больницу – так называемый «стационар». «Там его подлечат и подкормят» -говорила она. В это время в Ленинграде уже работала сеть детских и взрослых стационаров, в них лекарствами и приличным питанием выхаживали дистрофиков. Мне было почти 12 лет и я понимал, что мое согласие было бы не совсем нравственно чистым. К тому времени я уже видел много детских трупиков, зашитых в простыни и понимал, что возможно займу место в больнице одного из кандидатов в простыню…

Но ведь в больнице меня будут хорошо кормить! А мне страшно хочется есть…Я обрадовался и согласился.

Как оценить поступок мамы, для которой я был дороже всех на свете? Как отнестись к доброй соседке, чиновнице из Здравотдела, которая предпочла меня, знакомого, не очень истощенного мальчика, неизвестному умирающему дистрофику? Я часто думаю об этом теперь…

Направление получили в стационар на улице Рентгена на Петроградской стороне, примерно в двух-трех километрах от нашего дома. Трамваи не ходили, а это расстояние для дистрофиков было очень большим. Мама, считая себя более сильной, взяла санки на случай, если я свалюсь по дороге. Мы направились коротким путем по замерзшей Неве на Петроградскую. Санки не понадобились, я дошел до места сам, хотя шли мы часа два. И вот я в «стационаре» - красивом особнячке с садом, в котором на пьедестале установлен бюст Рентгена. Меня положили в пустую палату и только на следующий день подселили мальчика лет 6-7 и девочку такого же возраста, или моложе. Не скажу, чтобы запомнилось сильное истощение этих детей, но вспоминаются они только лежащими на кроватях. Помню, что я читал им детские книги из больничной библиотеки. Им это очень нравилось. Осмотревшись, я решил, что чужого места в больнице я не занял…Через несколько дней, наверное стараниями той же доброй соседки, я был переведен в другое отделение, где питание было лучше. Вероятно, это отделение предназначалось для подлеченных пациентов, которых надо было только кормить. Здесь на меня обратил внимание один подросток, значительно старше меня. Наверно, ему было лет 15-16. На вид он был не очень истощенным – вроде меня. Вероятно, он понимал, что я попал в стационар таким же путем, как он сам, и предложил мне свою дружбу и шефство. Я расположился к нему. Однажды он предложил мне погулять на мартовском солнышке, что разрешалось делать тем, кто был в состоянии это делать. Мы вдвоем вышли на улицу и пошли в сторону от здания стационара. Мой «шеф» шел медленно, едва переставляя ноги. Я подивился его слабости. Но, как только мы вышли из зоны обзора окон больницы, он обратился ко мне: - «Ты можешь быстрее ходить?». Я подтвердил и мы пошли не помню куда и зачем, но помню, что едва поспевал за ним. Стал ли отвратителен мне этот тип? Не помню, но я понимал, что его притворство было подлостью более высокого порядка, чем мое желание незаконно подкормиться. И еще я понял, что много жуликов кормится таким способом. В начале апреля мама забрала меня домой.

Прошло два месяца, и юный житель блокадного города совершил еще один нехороший поступок. Ведь страшно хотелось есть! Сосед по коммунальной квартире – подслеповатый бухгалтер-ревизор, призванный на войну, в блокаду жил не очень плохо – дистрофиком не стал. По-видимому, он работал в каком-то очень серьезном учреждении, находился там на казарменном положении, лишь изредка заходил домой. Как-то в начале лета, в период массовой эвакуации населения, когда мамы не было дома, он подарил мне два талона на питание. То были талоны, отрезанные от социальной карточки эвакуируемого, по которой тот должен был кормиться на протяжении всего пути до нового места жительства. Питание эвакуирующихся было организовано на станциях, где останавливались эшелоны. Первый пункт питания был на Финляндском вокзале: Там загружались людьми и их багажом составы.

-«Возьми с собой посуду и поезжай на Финляндский вокзал - говорил Михаил Алексеевич – по этим талонам получи две порции обеда. Если на раздаче тебе откажутся дать по отрезанным талонам, ты скажи, что мать не доверила всю карточку, боясь, что ты потеряешь ее…»

Я взял военный котелок «манерку» и теперь уже трамваем приехал на Финляндский вокзал. В те годы еще не было нового здания с фасадом на площадь Ленина, все вокзальные службы размещались в здании, которое сейчас перестроено и с фрагментом старой стены располагается вдоль путей. У дощатого перрона стоял пассажирский состав, по перрону катались обычные в те времена тележки дворников с большими колесами, на которых отъезжающие привозили свой багаж. Изможденные люди с трудом втаскивали в узкие двери вагонов тюки и чемоданы со своим скарбом. В окнах вагонов виднелись худенькие детские мордашки…

Вдоль здания вокзала к нескольким окошкам – «раздачам», из которых струился запах еды, стояли очереди людей с котелками. В одну из этих очередей встал и я, и, подойдя к окну, подал манерку и два талона.

-«По отрезанным талонам мы не даем»- сказала тетенька в белом колпаке. Надо было врать! А я был ребенок «домашний» и не привык к этому. Врать человеку на глазах всей очереди…

«Наверно, ничего не получится» подумал я и выпалил: «У меня мама осталась в вагоне с карточкой, она боялась, чтобы я не потерял ее»…Мне показалось, что получилось совсем неестественно, но женщина сзади меня сказала: «Ну, какая вам разница, раз мама не доверяет карточку, дайте вы ребенку по талонам». Повариха налила мне суп и положила второе в крышку. И вдруг мне стало страшно стыдно, совестно. Совестно не за то, что я обманул повариху, не за то, что я съем обед, не предназначенный мне, а за то, что я обманул добрую женщину, поддержавшую меня! Да, именно стыдно перед ней, да так стыдно, что разболелась голова, пока ехал домой, и пропал на этот обед аппетит в первый раз за всю блокаду. До сих пор звучит в ушах голос сзади! Съел ли я этот обед, сейчас не помню..

В серьезной и правдивой «Блокадной книге», составленной по рассказам ленинградцев, переживших блокаду, авторы пишут: «Признаться, мы в своих розысках ни разу не встретились с блокадником- спекулянтом, хапугой, с тем, кто нажился на бедствиях войны - брал за буханку хлеба золото, картины, кто скупал меха, мебель, бронзу, фарфор – за хлеб, за крупу. Не встретились с теми, кто обирал в больницах больных, кто воровал продукты в столовых, детских садах…Они, конечно, были, но никто не признается, не скажет это про себя. Наверно, они были среди тех, кто уклонялся от разговора с нами, кто отказывался принять у себя дома. Но, я скажу, что были и такие, кто жульничал, чтобы добыть лишь дополнительный кусок хлеба к голодному пайку и не всегда для себя, а чтоб подкормить своих детей или помочь знакомым… Они, наверно, тоже не захотели рассказывать о своих поступках авторам книги, они расскажут об этом только Всевышнему Судье».

***