ВИШНЕВЫЙ САД

 

История, увы, не новая, старая: дети воровали яго­ды в совхозном саду. Подчеркиваю: в совхозном. Под­черкиваю: воровали. Подчеркиваю: дети. Вы как хоти­те, а для меня из всех обстоятельств это главное — дети.

Попался, как водится, самый незадачливый, самый слабый. Саша Кравченко десяти лет. Сторож запер его в конторе, вызвал бригадира, бригадир сказал: «Ну все! Посадим тебя в глубокую яму, там крысы и гадю­ки. Или посадим в ядохимикатный склад, там у тебя глаза лопнут». Мальчик выбрал: «Дяденька, только не к гадюкам». И его повели в склад, замок навесили, и больше он ничего не видел: закрыл глаза, чтоб не лоп­нули.

Услышали плач женщины, пришедшие на уборку. Кобыдьниковой показалось, что это ее маленький Але­ша. Кинулась к загородке, увидела сквозь щели, что голова у мальчика темная, а у ее сына светлая, но все равно кричала, руки ободрала о доски, хотела сорвать какую-нибудь, да только приколочены они были на совесть. «Мы ж каждая — мать,— объясняла впослед­ствии Жикова.— Да если б моего так, я бы их поуби­вала на месте. Травить дитё за горсть вишни!»

Сторож отругивался, говорил, что пусть, мол, поси­дит за свою шкоду, потом сказал, что не может выпу­стить: ключи у бригадира. Побежали за ним, снова оторвали от важных дел, Кардонская и Яковлева проси­ли его быть человеком, чем разозлили вовсе: глаза выпер на них и — матом. Сторожу наказал: «Не отпускай то­го зайца!» Сколько все продолжалось, никто в точности не знает, в деревне у многих есть часы, но нет привыч­ки смотреть на часы. По счастью, приехал в сад дирек­тор школы Суховей, и тут взяли мальчика в контору, провели воспитательную беседу, что нехорошо так вес­ти себя, и отпустили его. Вот и все.

Он побежал домой, матери не было, болела голова, глаза слезились, горели уши — за уши его скубли,— уснул, потом его вырвало, опять уснул, ночью вскинул-

ся, бредил: «Гадюки! Крысы!» На следующий день мать поехала с ним в район, врачи определили «реактивно-невротическое состояние», велели отвезти в больницу. И мать отвезла: в психиатрическую. «Горе у нас — не залить золотом»,— писала она в своей жалобе.

Что тут скажешь? Зверство — оно и есть зверство, оговорка одна: зверь на такое не способен. Это было в Овидиопольском районе Одесской области. Село на­зывается Доброалександровка. Фамилия бригадира- Доброжан.

Приехал я туда, мне показалось, неудачно: третий день в селе играли свадьбу Все гуляли на ней: и те, кто свидетельствовал против бригадира, и сам брига­дир,— какой может выйти разговор? Но секретарь парт­организации совхоза «Чапаевец» Талалихин успокоил меня: не такой человек Доброжан, чтобы перебрать. Основная его черта — выполнимый.

— В каком смысле, Александр Иванович?

— Что ни поручи ему, выполнит, В отношении гра­мотности, можно сказать, малограмотен. Но мужик ух­ватистый, дело знает. Имеются и недостатки, есть у него своя нравственность.

— В каком смысле?

— Своенравный. Приходилось его поправлять, что­бы не допускал грубостей в отношении рабочих. Но все не для себя — для совхозного производства. Стоит на страже социалистической собственности — это про­верено. Работник, мы считаем, ценный.

Появился Доброжан, действительно, что называется, ни в одном глазу. Был он черноволосый, плотный, крас­нолицый мужчина лет пятидесяти, в добротной куртке, крепких сапогах. Держался ровно, смотрел прямо, как человек, который знает свою правоту; вдвоем мы от­правились в сад, чтобы поговорить без помех.

— Тут не одна вишня,— рассказывал он.— Есть аб­рикос, черешня, слива, яблони. Сад молодой, сто два­дцать гектаров, вытянут вдоль села, внизу балка, реч­ка — как уследить? С хлебом вопрос решенный: ук­рал — ответишь. Вишня, думают, простительно: лако­мая вещь. У меня какая мечта? Забор! Я в Молдавии был, в Крыму, там огражденные сады. А у нас лезут и конный, и пеший.

Идти было трудно, ноги увязали в черной земле, и стояли на ней фиолетовые деревья, сад был ухожен ный, чистый, Доброжан сам растил его, ночи не спал, дело он любит, делу предан, ездил за саженцами по всей Украине — должна у него душа болеть за них?

__ Иной день думаешь: пропади оно все в пропасть!

Людям мы лестницы даем, а кто тащить идет, тому не жаль. Схватился за ветку, сломал в основании — все. И мне два сезона нужно, чтобы восстановить форму дерева. Ну, я их ловил, конечно, и недругов у меня в селе хватает.

Так он рассказывал тихим голосом; между тем мы пришли в контору; он отомкнул висячий замок, там было сумрачно, пусто, в углу висели темный защитный костюм и маска-респиратор.

— Народ, я вам скажу, вор. Однажды слышу ночью: едут через сад. Что везут? Шпалерные столбы с вино­градника, вот что! Они теперь из бетона, стоят по рубль десять, очень хороши на перекрытия погребов. Это уже не наши, из совхоза «Днестровский», но я выявил лич­ности, доложил, пресек. С приписками тоже, хоть у ди­ректора спросите, вел борьбу...

__ Михаил Еремеевич,— спросил я,— а где вы запи­рали мальчика?

__ Пойдемте,— сказал он с готовностью.— Никакой

это не склад, пристройка к складу, и продувается на­сквозь. Вредностей там нету, все врут по злобе. Очень тяжело стало работать с людьми, такая, понимаешь, не­привязанность ко мне.

Он хотел сказать: неприязнь.

Длинная, обшитая досками загородка примыкала к строению, щели и вправду были широки, внутри — порядок, сложены пустые ящики, пустые ведра, и больше нет ничего.

— Что я, злодей какой? — сказал Доброжан.— У ме­ня своих четверо детей. Да и негде его было поместить, а я, на беду, занят, машины пришли за ягодой...

— Как — негде? Мальчик уже заперт был в кон­торе.

— Оплошка моя,— быстро согласился он.— Допу­стил. Как раз машины подошли, у меня на уборке сто шестьдесят человек, и всюду мне надо быть, всюду ну­жен хозяйский глаз. А семья эта, Кравченко, самая во­ровская — вам разве не говорили?

Говорили, конечно. Живет семья в «переселенче­ском» казенном доме, а в совхозе не работает никто. Отец Саши сейчас отбывает срок: украл на (452) ферме корову. Еще с двумя пьянчугами забил ее в балке, мясо припрятали, чтобы к утру на одесский привоз, тут и накрыли их. Когда уж старость падает так страшно, что ж юность?., и т. д.,— придется к сетованиям класси­ка добавить еще одну подробность, которая, не скрою, сильно испортила мне настроение.

— Ягоду ворованную я тогда же взял на весы,— сказал Доброжан.— И заприходовал. Знаете, сколько ее было у мальчишки? Сколько он унес? Двадцать семь килограммов!

Лучше бы мне этого не знать.

Нам подавай добро в белых одеждах и зло, чтобы черным-черно, а жизнь сложна, и вот какой тут вышел переплет. Надо разбираться, ничего не попишешь, ве­сти объективное расследование. Потому что жестокость отвратительна, да и воровство не добродетель, и ведь действительно тянут, это стало проблемой, бедствием, и надо ставить этому заслон,— ваше мнение, любезный читатель?

Издали яснее, проще рисовалась драма в вишневом саду. Скажем, эта цифра 27 килограммов,— как прове­рить ее? Взвешивал бригадир без свидетелей; я хотел расспросить сторожа Собко, но он уехал из села. Го­ворят, уволили за пьянство. Однако и так, без прове­рок, я знаю: не мог ребенок за одно утро столько со­брать — почти дневную норму. Да и не поднять ему было такой груз — больше полутора пудов. Вы не со­гласны? Попробуйте сами... И все же (писать — так все писать) он не в пазуху рвал, не в рот, а в кошелку — тут не простое озорство. Либо на продажу промышлял, либо матери на «закрутку»: в Доброалександровке во всех домах консервируют ягоды.

Значит, все-таки виноват? А кто сказал, что нет. Значит, надо было его наказать? А кто же спорит. Я го­ворил со многими жителями села, хотел выяснить об­щее мнение. Вот как выразил его один из них, совхоз­ный шофер: «Ну дай ему по заду, крапивой ожги, ну там мать оштрафуй, после она так ему вложит, что запомнит. Но будь все ж таки человеком. Вишня на тот год опять зацветет, а пацана не восстановишь...» Нет, нравственное чутье народа все-таки безупречно: люди правы в своих вкусах, даже когда в поступках не правы. Мать Саши пишет сейчас во многие инстанции, что бригадир хотел ее ребенка извести, убить,—это, ко­нечно, не так. Не было у него такого намерения. Ко­пилось раздражение, допекло, сорвался. Был азарт охотника: поймал наконец! Была беззащитность «зай­ца»: взрослого он бы не решился так, не смог. Была власть, безнаказанность власти. Просто хотел попугать, своего рода педагогический прием: грозил ведь крысами и гадюками, которых в яме не было — это точно. Но «вредности» были — и это тоже, к сожалению, точно. Однодневный запас ядов хранился в пристройке, тому свидетели есть. Тракторист Ключко: «Я прикреп­лен к садовой бригаде и ядохимикатами всегда заправ­лялся из той загородки. Когда входишь, запах очень тяжелый, долго там находиться нельзя. А после того случая все было убрано, заметено и даже водой взбрыз­нуто...» Рабочая садовой бригады Розгон: «Мы как раз рядом выбирали яблоки — я, Семенова Полина, Кур-доглова Паша. Видели, как Доброжан в темном костю­ме и ездорой Баринов вывозили из пристройки все, что касается ядов. Мешки были полные, потому — они вдвоем их поднимали на подводу. А на другой день при­была комиссия».

Проверка обнаружила в пристройке только пустой бумажный мешок с заводским штампом: «Осторожно -— яд!» После я читал инструкции, которые бригадир, от­ветственный за технику безопасности, обязан был знать, не мог не знать. К работе с ядохимикатами не допу­скаются дети и подростки до 18 лет. Запрещено вхо­дить на склад без респираторов или противогазов. Ка­тегорически запрещено размещать заправочные площад­ки около жилья. Даже от свинарников — не ближе двух­сот метров.

И тогда я сказал себе: какого черта! Что я выясняю количество ядов, ягод, когда в основе это все противо­естественно? Как ему в голову пришло такое наказание, откуда взял его? И какая тут может быть объектив­ность? Ну виноват мальчишка, да разве в старые, про­клятые времена засекали, калечили мальчиков «в лю­дях» вовсе уж без вины? Выходит, если б он горсть виш­ни взял, то нельзя его ядами травить, а если пуд, то мож­но. Выходит, будь он сыном передовика производства — ни в коем случае, а коли он воров сын — сажай его туда, где и свинье быть вредно. Не знаю, как вам, чи­татель, а мне стыдно.(454)

Ожесточились мы, что ли? Вот случай: в санатории «Солнышко» под Ленинградом детская няня Болдыре­ва избила до кровоподтеков девочку четырех лет. Вся­кому нормальному ясно, что ее близко к детям нельзя подпускать, что надо ее прежде всего из этого «Солныш­ка» выгнать. А Сестрорецкий народный суд, обсудив все и взвесив, постановил: шесть месяцев принудработ... по месту работы. Сам читал, черным по белому. Да что она, добрее станет, выплачивая 10 процентов зарпла­ты? Бедные дети!

Тупосердие — вот этому имя; слово ввел А. И. Гер­цен, поразительно соединив в нем и тупость, и усердие, и бессердечие. Лучшего определения тому, что сотво­рил бригадир в украинском селе, я не знаю. И будь это тупосердие личным свойством одного человека, я, по всей видимости, не стал бы об этом писать: мало ли «частных случаев»? Сто раз говорено, что дети у нас — предмет всенародной заботы, сто раз было в газетах, как спасали ребят из огня, вырывали из-под колес, ис­кали сутками в тайге, и это все правда; даже самые ярые «рационалисты», затеяв безнравственную дискус­сию на тему, кого вытягивать тонущего — физика или токаря,— даже они не дошли до вопроса: дите или дядю?

В Овидиопольском районе спасать и вытягивать все кинулись дядю...

А был ли мальчик? Был и, рад сообщить вам, есть. Случись самое худшее, заступники бригадира, конечно бы, поутихли. После первой больницы мальчик провел еще месяц в другой, в одесской; я там был, врачи заве­рили меня, что анализы в норме, органических измене­ний нет. Ребенок, сказали, «контактный», смышленый, приветливый. И его выписали, он вернулся в школу и больше всего мечтает быть, как все, а мать продол­жает жаловаться, кричит: «Был здоровый хлопчик, а теперь вы посмотрите на него, дошел до сумасшедше­го дома!»

Ему бы забыть все поскорей, но проверяльщики едут, выспрашивают; вот и еще один заявился, коррес­пондент из самой Москвы.

— Кем хочешь быть, Саша?

— Шофером.

— Летчиком интересней.

— Не-е, шофером. Люблю.

— А учиться любишь?

— В школе веселей, чем дома.

— Какие предметы нравятся?

— Арифметику не люблю. Трудная.

— А что не трудное?

— История. Теперь у нас перская война с греками, Марафонская битва... Люблю.

— Мне сказали, ты много читаешь.

— Меньше стал, голова болит... немножко.

— Говорят, ты куришь.

— Не-е, бросил уже.

Он сейчас в пятом классе. Тоненький, светлоглазый, красивый мальчик. Кем он станет, каким мы вырастим его?

Директор «Чапаевца» Гранковский сам выразил же­лание встретиться со мной, счел долгом вступиться за своего бригадира. Отметил вначале успехи коллектива, успехи имелись: пшеницы они в прошлом, трудном году взяли 31,3 центнера с гектара, хороши были при­весы, удои, сбор винограда, овощей, фруктов. Дальше он подчеркнул, что это потребовало напряженного тру­да, и тут уж уместно было добавить, что вклад Добро-жана очень велик. А от семьи Кравченко какой вклад? Отец сидит, сын растет.жуликом.

— Антон Иванович,— спросил я,— а вы сами из де­ревни?

— Да, из Житомирской области.

— Скажите, только честно, мальчишкой лазили по садам?

— Было... Не без того, конечно.

— Ну вот, а выросли директором.

— Ладно, не будем этого касаться,— сказал он.— Дети есть дети. Но вот мое мнение как руководителя: если мы будем по поводу всяких жалоб разбрасываться честными специалистами, то мы многого в хозяйстве недосчитаемся.

Ту же точку зрения поддерживал партийный секре­тарь совхоза, и хотя собрание, которое он провел, по­становило «тов. Доброжану указать», в прениях скво­зило сочувствие «выполнимому» бригадиру. Ну погоря­чился, ну неловко вышло, но в принципе-то прав, в основе-то человек наш! Я вспомнил давний репортаж «Выездная сессия нарсуда в селе Сосновая Мыза», на­печатанный в «Известиях» в 1927 году; в нем приводил­ся такой приговор: «...15 дней принудработ, но, прини-

мая во внимание, что Гурылев — член партии, 30 дней дополнительно». Вот это было по-ленински. А жители Доброалександровки убеждены: Доброжану с м я г ча-ю т наказание потому, что партийный.

Горой встал на защиту бригадира и председатель сельского Совета Яровенко, который должен бы горой стоять за соблюдение законов. Оговорился: «Это, конеч­но, ошибка его, но не умышленная». Уточнил: «Тяжести преступления нет». Обосновал: «Во-первых, мальчиш­ка здоровый, а во-вторых, может, он и раньше был боль­ной». Противопоставил: «Доброжан— наш актив, был в бригадмиле, народном контроле, командовал дружи­ной». И главный, решающий довод: «Не для себя ста­рался, для общего блага!»

Должен сказать, товарищи были по-своему честны, он им не сват, не брат, некую даже стойкость проявили они, сказав о своей солидарности с ним. Тут была пози­ция: они пеклись о пользе дела. Бригадир полезен, от мальчика нет выгоды — прямой расчет, кого именно поддержать. Я понял, что не так уж прост Доброжан, и далеко не дурак, и с рабочими груб не потому, что сдержать не может себя,— с начальством, я видел, сми­рен,— а потому, что знает: такой он сделался этому совхозу необходим, такого всегда поддержат его, он — столп здешнего производства, и, что бы ни было, уро­жай все спишет.

Отклики на мои заметки, предвижу, будут.

По-видимому, многие вступятся за ребенка, другие скажут, что родители его тоже хороши, что с расхити­телями надо вести жестокую борьбу; я заранее благо­дарен за всякие суждения и только один род писем не хотел бы получать. Писем скорых на расправу, свиде­тельствующих все о том же ожесточении. Сообщит газета, что дали преступнику десять лет, и тотчас: почему так мало? Расстрелять его, повесить, да чтобы я, пишущий, видел непременно! — приходят такие письма.

Им, этим гуманистам, хочу сказать: правосудие осу­ществляет суд, никто более. Ни общественность, ни редакции газет, ни местные Советы. Только суд. «Дело», которое занимает нас, было застопорено из-за едино­душной (вплоть до районных властей) защиты брига­дира, но сейчас сдвинулось благодаря принципиально­сти работников местной прокуратуры. Это сделалось без всякого вмешательства «Известий». Подчеркиваю дан­ное обстоятельство: не формы ради, а по существу,__

к тому, что и дальше мы вмешиваться не можем и не хотим. Да и как нам решать судьбу человека без экс­пертизы, без выяснения всех обстоятельств, без опро­са всех свидетелей, без прений сторон?

Наше с вами дело, дорогой читатель, не присудить, а осудить.

Осудить морально этого человека и, в еще большей степени, окружение его.

Осудить то умонастроение, при котором возможным становится зло: дескать, не корысти ради совершено оно, а токмо во имя общего благосостояния.

Нет, уважаемые, не может быть блага, если обижен ребенок, если унижен человек. Нельзя приказать бла­госостояние. То, что почитаете вы заботой о деле, есть всего лишь погоня за ближней выгодой, за чистоганом. Примитивный меркантилизм, который очень далеко мо­жет завести. Вы человека забыли. Если в корень смот­реть, все беспорядки в вашем саду проистекают оттого, что хозяин в нем один — бригадир. При такой постанов­ке дела в одном развиваются куркульские черты, во всех остальных — черты поденщиков. И чем меньше хозяина в работниках, чем меньше подкреплено это чувство — организационно, экономически, нравствен­но,— тем выше надобны заборы.

Кто спорит, нужен урожай, и дело надо делать — не раз и я писал об этом,— но не любой ценой. Нужны деловые люди, но л ю д и. И благосостояние нам необ­ходимо, да ведь оно не одна сытость. Как ни важно по­вышать производство продукции на душу населения, ку­да важней для нас производство самой этой души. И будут центнеры, килограммы и рубли, но, бог ты мой, это же вишневый сад!..

1973

Аграновский А. Избранное: В 2-х тт. М., 1987. Т.1. С.450-458.