ЛУКОЯНОВСКИЙ ЗАДОР

 

 

— А кто у вас тут из интересных, выда­ющихся людей?

— Право, затрудняемся сказать.

Захо­лустный, провинциальный город —

чего, собственно, можно от него требовать? Ка­ких выдающихся людей?

Михаил Кольцов

 

В город Лукоянов можно приехать из Москвы, а можно – из деревни Крапивки. От столицы путь не­длинный: восемь часов поездом до Арзамаса и час ав­тобусом. Из деревни добираться трудней: где пешком, где на лошади, где на попутной машине, если тракт не замело. От того, как въезжаешь в Лукоянов, зависит точка зрения. Житель столицы идет по улице, пустын­ной и долгой, вдоль серых заборов и деревянных до­мов, большей частью одноэтажных, и все ждет, когда же начнется город. Увидя на избе табличку «ул. Горь­кого», ждать перестает. Стоят лошади на базарной площади, толкутся люди, народу мало,— в Лукоянове всего-то жителей десять тысяч. Выйдя на заснежен­ную Красную площадь, приезжий видит кинотеатр с колоннами, а за ним красный дом из кирпича — Лу­кояновское педучилище.

В училище приезжают студенты — из Мамлеева, Кельдюшева, Княжевки, Большой Ари, Крапивки; мно­гие впервые покинули село. Ты глянь, какой большу­щий город! Магазины самые разные, фонари на площfди, Дом культуры, райбиблиотека, столовая самооб­служивания, кино с широким экраном. Даже и музей есть. А шуму-то на улицах, а народу, народу: говорят, целых десять тысяч.

Ребята приходят после семилетки, им по четырна­дцать лет. Маленькие, неловкие, озорные и робкие – дети еще в сущности. Словесник читает: «Единствен­ным светлым пятном в его жизни была лысина... Вы как это поняли?»—«А что? Пожил — оплешивел». На первом уроке рисования из всего набора акварели идут в ход две краски (у всех одни и те же): красная и си­няя. Нотной грамоты, само собой, не знают, знают од­ну тональность, три ноты: «Дура я ду-ра я, в дурака влю-би-лася...» Рассказываю это к тому, чтобы ясен был масштаб происходящих превращений.

Четыре года они живут в этом городе, и учатся, и сами к восемнадцати годам становятся учителями на­чальной школы — идут в деревню учить детей. Они ста­новятся хорошими учителями, заявки на лукояновских 'выпускников приходят со всех концов страны — это с любой точки зрения успех, откуда ни смотри.

Теперь я рад представить вам человека, который стоит у истоков чуда. Сам он мальчонкой прибыл в Лукоянов не из столицы — из деревни Крапивки. И в первом своем диктанте сделал шестьдесят ошибок, его никак нельзя было принимать в школу второй ступе­ни. Впрочем, тут уж надо рассказывать по порядку. Его имя: Александр Александрович Куманев.

Учительница еще спросила у него:

— Какой главный город в нашей стране? Он подумал и сказал:

— Казань.

— Почему ты так решил?

— А батя, как выпьет, поет: «Казань – город слав­ный».

— Сообразительный!— сказала учительница, и его приняли. Это было сорок лет назад. И еще ему сказа­ла. Зоя Семеновна (до сих пор он благодарен ей): — Плохи твои дела, Саша. С грамотой совсем худо. Но ты не робей. Ты ведь мордвин? Вот тебе книга — Че­хов, И ты пиши. Все лето пиши. Понимать не будешь, все равно пиши.

За лето он переписал «всего Чехова» и осенью, ког­да вернулся в школу, сделал в сочинении всего семнад­цать ошибок. «Что я увидел, подъезжая к городу Лукоянову» – так называлось сочинение; он увидел, понятно, большущий город.

Потом Куманев учился, потом учил, увлекся точны­ми науками, окончил в университете физмат, треть ве­ка назад пришел в училище преподавателем физики, с 1940 года — директор. Но, я думаю, особую роль сыг­рал в его жизни тот, первый год, когда он хуже всех успевал в группе и его больше всех хвалила учитель­ница. Пожалуй, именно тогда начали складываться пе­дагогические воззрения Куманева.

– Слушайте, вы видели двух одинаковых людей? Почему же мы держимся за эти так называемые еди­ные требования! Справедливость, говорите... Был у нас студент Фролов, он шесть лет работал трактористом и все запятые растерял. И мы ему: лодырь! А он учится изо всех сил, и видно: будет из него учитель. Стихи на­чал писать: «Кругом поля, просторы неоглядные, их год от году я не узнаю. Пою я песню под гармонь трехряд­ную, про девушку любимую мою». Но ошибок сверх нормы. Садись, двойка. Стыдись, тянешь группу назад. Лишаем тебя стипендии. Вот теперь ты в равных усло­виях с маменькиной дочкой, которая живет на всем го­товом, и стипендию получает, и запятые все при ней. Тянись за нею, соревнуйся, у нас для всех единые тре­бования — полная справедливость!

Губы Куманева складываются в презрительную ус­мешку, в черных глазах нетерпеливый блеск: что, мол, молчишь, где твои возражения? Но я не возьмусь сколь­ко-нибудь подробно излагать его доводы, мне нужно только, чтобы вы поняли: человек своеобразен, мысль его остра, углы не сглажены. Он умеет отстаивать свои взгляды, и потому в училище лет десять уже не об­суждают двоек — этой проблемы словно бы не было и нет.

— Пользы от таких обсуждений вижу мало, вред — явный. Мы ведь одно время не столько заботились о нравственном, идейном воспитании, сколько о «накопляемости оценок». Дети это чувствуют. Мальчонка прибежит из школы, так не скажет: «Мама, что я се­годня узнал!» Он дневник сует: «Смотри, что получил». До того дошло, что на педсовет вызывают ученика вместе с родителями. И ругают, пока не выжмут сквозь шмыганье носом: «Я больше не буду». Вот ведь подлец, как долго пришлось «работать» с ним! А он прекрас­ный, гордый мальчик, он точно знает, что к следующе­му диктанту не исправится... Поймите, процесс обуче­ния идет через незнание. И у всех по-разному. Один схватывает быстро, другой медленно. Так не мешайте ему! Если он лжив, груб, лодырь, ябедник — сделайте его человеком. А двойки он сам исправит.

У всякого должен быть, по выражению Гоголя, свой задор. (130)

Когда Куманев говорит о доверии к воспитанни­кам, о том, что не натаскивать их надо, а учить, не только память развивать, но прежде всего умение мы­слить,— тут нет открытия, это ведущие идеи коммуни­стического воспитания.

Но очень важно, что они стали его собственными идеями, преломились в его твердые принципы, в его личные взгляды. Вот без этого, я думаю, не может быть настоящего, с большой буквы Учителя (как, впрочем, и Агронома, Инженера, Врача).

Я записал одну из бесед Куманева со студентами: — Думайте. Ищите. Не бойтесь нарушить педагоги­ческую «режимность». Недавно я был на уроке у од­ной нашей девушки. Аи, умница-красавица! Шел урок истории, она развесила на доске картины — штурм Зим­него, залп «Авроры», очень красочно все рассказала, а после спрашивает: «Что тут нарисовано, кто ска­жет?» И сразу шум в классе. «Революция нарисована!»,, «Вон, вон матрос с лентами!», «Солдат кричит «ура!», «Ух, он им сейчас даст!»—вскочили с мест малыши. В этот момент они сами брали Зимний. А учительнице надо ставить двойку. Все ведь у нее неправильно, все не так. По методике как надо? «Тише, дети. Сядем, ручки на парты. Переходим к опросу. Что дала револю­ция крестьянам в деревне? Все думают... Ты, Настя. Что значит «землю»? Садись. Отвечай ты, Валера, пол­ным ответом: Октябрьская социалистическая револю­ция—что?— дала крестьянам, правильно, землю...» И все по форме правильно, и вопрос законный, и ответ «полный», а вмиг пропало бы все обаяние урока, весь его идейный накал, и наступило бы «школьное состоя­ние души», когда солнышко не светит, и Жучка не ла­ет, а все вокруг только подлежащие и сказуемые.

Вспоминая свои беседы с Куманевым, я вижу, что они шли у нас в каком-то определенном, своего рода музыкальном ритме. Мы говорили, спорили, но стои­ло прозвучать звонку на перемену, как он поднимался с места. Одна стена директорского кабинета была отве­дена под «радиоузел»: то, что передают отсюда, слыш­но по всему училищу. И вот Куманев ставил пластинкуили пускал магнитофонную ленту — музыка звуча­ла всю перемену.

Я понял, что в Лукоянове последовательно, как го­ворится, с заранее обдуманным намерением учат студентов слушать музыку. Вы удивитесь, пожалуй: что ж они, дома, в деревне, радио не слышали, кино не ви­дели? Разумеется, видели и слышали. Но, странная вещь, могучие эти проводники культуры, делающие ее доступной для самых отдаленных мест, в то же время чему-то мешают. Чем больше кино, тем меньше само­деятельности. Чем громче радио, тем меньше слуша­ют его. Это заметил еще Александр Довженко и ска­зал, что раньше в его деревне красиво пели на мосту, а теперь там шумит радио: «Хоть бы оглянулось: как слушают?»

В училище неделю подряд на большой перемене пускали Первый концерт Чайковского для фортепья­но с оркестром. Его, казалось, и не слышали — так, об­щий фон для разговоров и беготни. Потом Куманев сказал: хватит. С месяц звучали другие вещи, но в один прекрасный день вновь он поставил пластинку с кон­цертом Чайковского и тихонько вышел в коридор. С первых мощных аккордов ребята потянулись к динами­кам, притихло училище. Что это было? Прелесть уз­навания? Радиоузел «оглянулся», слушают!

Теперь это в обычае, в прошлый четверг здесь дава­ли Вторую симфонию Калинникова в стереофоничес­кой записи, и зал был полон: четыреста человек. Наз­начены следующие «музыкальные четверги», я видел, как добываются для них программы. После занятий в радиоузле остались Куманев и еще трое энтузиастов, из которых один преподает в училище литературу, а двое других — музыку. Когда общими усилиями был пойман концерт из Москвы, Олег Иванович Казаков, по прозвищу «завмаг», взялся колдовать над магнито­фоном МАГ-59; фонотека пополнилась в тот вечер со­натами Бетховена.

Вообще, чтобы понять жизнь этого коллектива, на­до прийти в училище вечером. Может, некоторую роль играет отсутствие соблазнов большого города, но еже­вечерне и студенты, и преподаватели собираются вмес­те. Четверги, как уже сказано, посвящены серьезной музыке. Среды по решению партсобрания отданы «устному журналу» — сообщениям о новостях науки, техники, литературы и искусства. Часто бывают кон­церты самодеятельности, организуются выставки жи­вописи, при мне их было две — Рокуэлла Кента и Ренато Гуттузо; репродукции вырезали из всех журна­лов, какие могли добыть. Открылась и своя выставка: (132) иллюстрации к сказкам Джанни Родари, выполненные Студентами. Стенгазета «Народный учитель» дала ре­цензию: «Есть крепкие по рисунку работы, есть и бо­лее слабые, но они выигрывают в цвете, в радостном восприятии жизни. Хорошо, что авторы избегают «чисторисования», которое, к сожалению, еще распро­странено в школьной практике...»

Разумеется, в Лукоянове действуют все мыслимые кружки — и хоры, и оркестры, и хореографический, и дирижерский, и радиокружок, и кино, и фото, и мото. Притом если драмкружок ставит «Педагогическую по­эму», то инсценировка написана самими лукояновца-ми. Если кинолюбители снимают фильм, то есть в нем и мультипликационные, очень забавные сюжеты. Ес­ли выступает вокальный ансамбль, то в репертуаре его сложнейшие вещи Моцарта, Бородина, Гречанинова.

Комитет комсомола, свободный от бесконечного разбора двоечников и двоек, принял недавно такое ре­шение: каждый студент должен быть любителем. И знаете, мне по душе эта решительность, каждый! Ты будущий наставник молодежи, ты не можешь быть холодным человеком. Чем увлечен ты, что собира­ешь — репродукции, пластинки, ноты, стихи? Личная библиотека должна быть у каждого! Говорят, в дни выплаты стипендии лукояновский Книготорг выполня­ет половину месячного плана. И нет выпускников, ко­торые не везли бы с собой в деревню библиотеки в двести, триста, пятьсот томов.

Селу нужен сильный учитель. Более сильный, чем Городу. Потому что он для детей все — и музеи, и театры, и картинные галереи... Как-то лукояновцы за­теяли поездку в Москву. Подробно все обсудили на коллективе (эти слова в Лукоянове весомы), на эк­скурсию решили послать только выпускников, дав им (133) «картофельные деньги», заработанные в колхозе на уборке, и «яблочные»— доход от училищного сада. По­том долго сочиняли письмо коллективу Московского педучилища № 1. Рассказали о своей жизни, предложи­ли свою дружбу, к себе пригласили столичных коллег, а под конец попросили, чтобы те приняли их во время каникул в общежитии или в классах; постельное белье, если надо, они захватят с собой.

Ответа ждали полтора месяца.

Пришло две строки за подписью московского ди­ректора. Он сообщил весьма сухо и нелюбезно, что саннадзор запрещает ночлег в «неприспособленных помещениях». И это все.

Ребята, сильно обиженные ответом, прокомменти­ровали его в таком духе, что-де столица пренебрегла «провинциалами» и что куда, мол, им «с суконным ры­лом— в Охотный ряд». Я сказал ребятам, что они не правы. Столичный кругозор и широту душевную выка­зали в этом случае как раз они, лукояновцы. А про­винциалом оказался московский директор. Пусть ему будет стыдно*.

— Вы заходили к Цветкову? — спросил Куманев.— Слушайте, это ведь наш руководитель педкабинета, у него тысячи писем от выпускников — с Сахалина, из Сибири, из Средней Азии. И потом, к вопросам воспи­тания Иринарх Иванович подходит совсем не так, как я. Непременно поговорите с ним: главный мой против­ник. Интереснейшая личность, вечный труженик, бес­корыстнейший...

Конечно, я встретился с Цветковым, как и с други­ми педагогами; многие из них сами здесь учились.

 

*Неожиданное продолжение очерка в жизни. На следующий день после его публикации в Лукоянов пришла телеграмма:

«В любое время будем рады принять у себя 50 ваших студентов и показать им Москву. Подробности письмом. Комитет комсомола Московского энергетического института».

Телеграмма стала событием в жизни лукояновцев, ее зачитали «на коллективе», в тот же день послали ответ, и тут почтальон при­нес новое письмо: «Я москвич, педагог,— писал директор школы Э. Костяшкин,— извиняюсь за отказ московских коллег и от имени учителей и учащихся школы № 544 приглашаю вас остановиться в нашей школе, когда вам будет нужно».

На очередном собрании Александр Александрович Куманев за­читывал уже целую пачку приглашений. Письмо из столичного поли­техникума начиналось энергичным «Приезжайте!!!». Письмо супру­гов Аристовых, Ольги Андреевны и Петра Семеновича: «Присылай­те к нам в Москву по шесть—восемь своих. Если успеют, пусть едут в эти весенние каникулы. Квартира — три комнаты, поживут в боль­шой. Есть газ, ванная. Не стесняйтесь, примем, как своих. Хорошим людям всегда рады. В любое время года, если вашим ребятам понравится у нас, примем...»

И еще письма, и еще, и все без позы, без громких слов, с под­робными описаниями, как проехать от вокзала, сколько минут езды до центра, каково расположение комнат, какие будут предоставлены постельные принадлежности. Так снова, в который уж раз, подтвер­дилось, что хороших людей куда больше у нас, чем плохих.

Я подсчитал: если бы лукояновцы захотели воспользоваться все­ми полученными приглашениями, то им пришлось бы разослать в учебные заведения и на частные квартиры больше тысячи человек. А ехать должны были двести студентов. Летом они были в Москве. (134)

В подшивке «Литературной газеты» (не московской, а лукояновской стенной,— она издается в училище уже четырнадцатый год) я увидел стихи Димы Надькина, студента первого курса. Подобно Куманеву, он прибыл в Лукоянов из деревни, из села Иванцева, тоже морд­вин, после педучилища окончил университет; сейчас Дмитрий Тимофеевич преподает здесь литературу и русский язык. В той же подшивке я обнаружил фото­графию знаменитого «Дома Кашириных», в котором рос Горький. Было написано, что ее прислал воспитан­ник училища, деревенский паренек Миша Бутусов, и за этим тоже маячило будущее человека — здешнего историка, автора книги «Лукояновцы в борьбе за Со­ветскую власть», основателя Лукояновского народного музея.

Я познакомился с этими людьми, говорил с ними, смотрел, как они работают, и вот что более всего ха­рактерно: истинные ученики Куманева, они не повто­ряют учителя, а ищут своих путей.

Надькин — ярый любитель поэзии. С его приходом в училище «пониманье стихов» резко превысило преж­ние нормы, это видно по библиотечным формулярам. Ребята перестали просить, как бывало: «Ирина Павлов­на, нате вам «Евгения Онегина», дайте что-нибудь ху­дожественное». Студенты педучилища учатся вырази­тельному чтению и по программе должны декламиро­вать те самые стихи, которые будут «проходить» с ма­лышами. У Надькина они читают Пушкина, Блока, Ма­яковского, Есенина, Твардовского, Смелякова, Виноку­рова. Он резонно считает, что если они «За далью — даль» сумеют прочитать, то уж «Колобок» как-нибудь осилят. Надькин ведет кружок, устраивает литератур­ные вечера, сам участвует в концертах — все свобод­ное время от проводит в училище. Я спросил, когда же онпроверяет тетради, и услышал в ответ, что он их вовсе не проверяет. Просто на уроке, сразу же после диктанта, снова читает текст и объясняет трудные мес­та, а ученики сами отмечают свои ошибки и выводят себе отметки. При этом никто не жульничает, потому что текущих отметок Надькин вообще не ставит. Вре­мя от времени он, понятно, устраивает настоящие контрольные, но учеников своих знает и без того. Вот пока и все о Надькине.

Что же касается музея, созданного в Лукоянове, то о нем надо бы писать особо. Михаил Николаевич Бутусов и студенты, которых он увлек своими поисками,: заставили заговорить древнюю землю. И лукояновцы вдруг поняли, что город их совсем не прост, что им есть чем гордиться. Была, к примеру, водокачка на Казен­ном пруду, обыкновенный серый домишко. А вот поди ж ты! Оказалось, что «здесь в 1905—1907 гг. находи­лась подпольная типография лукояновской группы РСДРП». Вспомнили лукояновцы, что в этом краю, сов­сем неподалеку от них, пережил свою Болдинскую осень Пушкин, что Короленко помогал здесь голодаю­щим крестьянам, что первую партячейку в Старом Иванцеве организовал Гайдар. Разумеется, есть в му­зее и неизбежные кости мамонта, и каменные топоры, и древние кольчуги, и кандалы пугачевских времен; собраны книги, картины, научные труды знатных зем­ляков — академиков, писателей, художников, заслу­женных врачей; висят портреты, ордена, грамоты всех пятнадцати Героев Советского Союза, вышедших из района... Все это есть в музее, но когда замечаешь под стеклом письма фронтовиков, стертые на сгибах треугольники, когда читаешь «похоронные», получен­ные солдатками, когда видишь в шкафу матросскую за­латанную форменку местного жителя В. В. Левашова, в которой он брал Зимний, а рядом — шинель рядового А. И. Климова, в которой он прибыл на фронт в 1941 году,— тут только ощущаешь всю душевную широту создателей народного музея. Взяли вот и сохранили для потомков простую серую шинель советского сол­дата!

Таковы традиции Лукояновского педучилища, тако­вы его воспитанники, и ясно, что тут заслуга не одного директора. Собрались очень хорошие педагоги, ста­рики и молодые. Они составляют настоящий коллектив единомышленников, беспокойных, дружных, одинаково преданных делу и бесконечно разных... С сожалением я отказываюсь от мысли перечислить их всех.

Несколько слов о второстепенном – о внешности учителя. Лукояновцы и тут придерживаются своеоб­разных взглядов. Они считают, что, поскольку одежда, прическа, осанка учителя суть элементы эстетического •воспитания детей, он непременно должен быть статен и красив. Вы можете, конечно, не согласиться с ними, сказать, что красота это все-таки «дар божий», но лу­кояновцы только улыбнутся в ответ и скажут, что вы забыли о спорте. Спорт — еще одно поголовное их ув­лечение; при мне большая группа лыжников отправи­лась в 60-километровый поход, и это не было событием. Мне показалось даже, что студенты в Лукоянове растут быстрее, чем в прочих местах. Это видно: все четыре курса перед глазами. И можно проследить, как год от года расправляются плечи ребят, подбираются животы и походка становится пружинистой, легкой. Меняется и «форма одежды».

Девушек этому учить не надо, как-то они сами до­гадываются, что ко второму курсу надо скинуть пла­ток с головы, на третьем — отказываются от ситцевых юбок поверх лыжных штанов, а там уж начинаются сложные эксперименты с прическами и кофточками. «Излишества» Куманев высмеивает весьма ехидно, но «Журнал мод» он сам выписал для девчат: пусть оде­ваются не хуже москвичек. Парни народ более консер­вативный, с ними приходится иной раз вести такие бе­седы: «Ты бы, Леша, отгладил лацканы. И потом... зай­ди как-нибудь к Николаю Ивановичу, он тебя научит вывязывать галстук. Дело серьезное».

Николай Иванович Чистяков – преподаватель музы­ки. Он ленинградец, прибыл сюда по распределению, и первой его мыслью было: «Неужели придется в этой жуткой дыре сидеть целых три года!» Николай Ивано­вич работает в Лукоянове уже четыре года и, судя по всему, уезжать не спешит. Это он проводит музыкаль­ные четверги, руководит дирижерским кружком, учит будущих учителей играть на рояле, сам аккомпаниру­ет сводному хору, сам пишет музыку, он создал вокаль­ный ансамбль, который в Горьком занял на смотре первое место... Словом, всем хорош Чистяков, одна бе­да: брюки его, по лукояновским понятиям, узки. По этой причине, второстепенной, конечно, в городе на­чалось некоторое брожение. А тут еще Дмитрий Тимо­феевич Надькин вдруг отпустил бороду — не стиляга ли? В довершение всех бед пополз слушок, что в педу­чилище завелись баптисты и молятся по вечерам, и вот уже один из районных товарищей «жахнул по ис­кривлениям» с высокой трибуны... Все разъяснилось, впрочем, до чрезвычайности просто, я бы даже сказал, изящно.

В обычный час Куманев вышел из дому и дорогой, которой ходит вот уже тридцать лет, направился в учи-лйгце. И Лукоянов ахнул: на нем на самом были узкие брюки! Вопрос был исчерпан. Потом выяснилось, что Надькин завел свою бороду неспроста: ему предложи­ли ехать на Кубу. Лукояновец, парень из мордовской деревни, будет преподавать там русский язык.

Наконец, Куманев позвонил по телефону тому, кто «жахал»:

– Слушай, какие баптисты? Стыдись! Наш ансамбль репетировал «Лакримозу», часть «Реквиема». Это ж Моцарт!.. Нехорошо, голубчик, не ожидал я от тебя! Ты ведь умные сочинения писал.

Этот товарищ был воспитанником Куманева, как и многие другие работники парткома, горкома, райис­полкома, как большая часть директоров школ в районе. Всё они, несмотря на солидные посты, до сих пор ви­дят в нем своего учителя, и он, бывает, учит их.

У Куманева в этом городе прочный авторитет, вот что важно.

Мало иметь свои принципы, даже если они очень хороши,— надо доводить их до дела. Лукояновский директор так и поступает.

Помните рассуждения Куманева о неправомерности «единых требований»? Так ведь он все-таки назначил стипендию трактористу Фролову, невзирая на инструк­ции. Он и сейчас дает ее тем, кто хоть и «растерял» запятые на пашне или в цехе, но заслуживает помощи по своим способностям и труду. И наезжают ревизоры, узнают об этих «нарушениях», и случаются неприят­ности, скандалы... Ясное дело, никак не отбиться бы Куманеву, если б Лукоянов всякий раз не поддержи­вал его.

В сущности, главный признак провинции — застой' мысли, нежелание думать. Никто не пророк в своем отечестве — вот исконно провинциальный, пошлый взгляд. В фельетоне Михаила Кольцова, откуда взят эпиграф к этим заметкам, как раз и говорилось о том, что захолустье не желает признавать своих выдающих­ся людей: «Если человек не запатентован в Москве или хоть в краевом центре, его мало ценят в родном городе: то, что рядом, в своем доме, не кажется важ­ным; И рассуждают по-медвежьему: небось если был бы так хорош, не торчал бы здесь, с нами, в провин­ции...»

Куманев всю свою сознательную жизнь прожил в этом городе, он предан Лукоянову, и Лукоянов отве­чает ему взаимностью. Куманев — заслуженный учи-

тель школы, он всегда был членом бюро райкома, депу­татом городского Совета. Сила этого человека — в об­щественном признании. Поистине, он пророк в своем отечестве.

Рассказ о пророке не может обойтись без чуда.

Чудо было.

В 1946 году у Куманева начался туберкулез горта­ни; ему было тогда тридцать семь лет. Сказались три фронтовых ранения. Врачи ничего не могли сделать. Куманев тихо умирал в своем доме. И тогда восстал город: Куманев нужен Лукоянову, пусть живет Кума­нев! Подняты были на ноги весь район и вся область, ходоки были посланы в Верховный Совет страны. Уми­рающего увезли в Москву, поместили в лучшей кли­нике, и лечили его крупнейшие профессора. Через год Куманев вернулся домой. И живет с той поры, ра­ботает, шутит, смеется, вырастил сыновей — Лукоянов продлил его жизнь. Говорят, когда он приехал, всё студенты прибежали на станцию. Потом в открытой машине Куманева везли по городу, и случись там в эту нору свежий человек, он бы решил, наверное, что в Аукоянове демонстрация, столько народу было на улице Горького, на Красной площади...

 

1963

Аграновский А. Избранное: В 2-х тт. М., 1987. Т.1. С.128-139.