Бурый мишка 16 страница

 

* «Пигмалион» — пьеса Бернарда Шоу (1912).

 

Я пообещал поставить эту пьесу для нее. Альбер Виллемец предложил мне стать его компаньоном в театре «Буфф-Паризьен». Я становлюсь художественным руководителем те­атра. Чтобы положить хорошее начало, выбираю пьесу Жана и предлагаю Жанне Моро сыграть Сфинкса в «Адской маши­не» до «Пигмалиона», который я поставлю следующим.

Я пригласил на роль Иокасты Эльвиру Попеско, специ­ально написанную для нее, от которой она поначалу отказа­лась. Пьеса заявлена на сорок представлений, но мы играем вдвое больше. Эльвира и Жанна великолепны.

Из уважения к памяти Берара я использовал его декора­ции. Режиссуру я осуществляю сам. Эльвира говорит более сложным языком, чем язык пьесы. Я обращаю ее внимание на это.

—Прррравда?

— Уверяю тебя. Поэтому ты и не помнишь текста. Поста­райся произносить то, что написано у автора, и ты увидишь, насколько будет легче.

Она следует моему совету и говорит: «Верррррно».

Появление Эльвиры всегда сопровождалось аплодисмен­тами. Когда появляюсь на сцене я, аплодисментов нет. Од­нажды, выйдя на сцену, я увидел, как стали хлопать в ладо­ши сначала рабочие сцены, а за ними и публика. Я покрас­нел от стыда. Вернувшись за кулисы, я попросил рабочих больше этого не делать. Они объяснили, что это Эльвира просила аплодировать при ее выходе, а они считают неспра­ведливым не делать этого же для меня.

Этот случай напомнил мне о моем самом большом разо­чаровании в театре. Выше я рассказывал о том, что пока иг­рал «Трудных родителей» в театре «Амбассадёр», мне апло­дировали при каждом выходе и в середине второго акта. Я очень гордился этим. И вдруг на Рождество в мою гример­ную стучатся какие-то молодые люди:

— Мы пришли за рождественскими подарками.

— Кто вы?

— Клакеры.

Ловко же все устроил мой директор господин Капгра! Какое разочарование! И какая гротескная ситуация! Опла­чивать своих собственных клакеров...

Роль Сфинкса написана в восхитительно точном стиле. Актриса, исполняющая эту роль, должна как бы скользить по рельсам. Но Жанна противится моим указаниям. У нее свое видение, свой подход к роли, и я напрасно спорю с ней.

Через месяц после генеральной репетиции Жанна все же признала, что я был прав. Слишком поздно: она уже встала на другие рельсы, свои, и не могла с них сойти. И, несмотря на это, она была замечательна.

Мне предложили сняться в фильме «Жюльетта» по книге Луизы де Вильморен. Книга мне очень понравилась. Я читал ее в самолете и хохотал так громко, что пассажиры удив­ленно оборачивались в мою сторону. Я с радостью согласил­ся сниматься.

Но, читая сценарий, я ни разу не улыбнулся. Сценарист­ка, стремясь оправдать свой контракт, все поставила с ног на голову! Я отправился к Марку Аллегре, чтобы отказаться от съемок. Он спросил о причине. Я прочел ему вслух отрывки из книги. Все присутствующие надрывались от хохота.

— Вот причина моего отказа. Все смешное выхолощено в вашем сценарии.

Меня спросили, не знаю ли я другого сценариста, по­скольку Луиза отсутствует. Я позвонил Жану в надежде, что он согласится. Он направил меня к молодому талантливому журналисту Роже Вадиму. Все сложилось очень удачно: Ва­дим — друг Марка Аллегре.

У нас нет Жюльетты. Нужна пятнадцатилетняя девушка, которая обладала бы одновременно и сексапильностью, и чистотой. Мы не можем найти такую. Дома, в Марне, я рас­сказал об этом Жоржу, который жил у меня. Он вспомнил, что видел на обложке «Пари-Матч» именно такую девушку. Как-то вечером мы пошли на премьеру в «Лидо». В переры­ве между двумя отделениями публика танцевала.

— Смотри, — говорит мне Жорж, — вон девушка с об­ложки «Пари-Матч.

Я замечаю Вадима за другим столиком и бросаюсь к нему:

— Смотри, вон Жюльетта! — И показываю ему на жен­щину-ребенка.

— Это моя жена, — отвечает он, — ее зовут Брижитт.

— Ты знаешь, что мы повсюду ищем Жюльетту. А вне­шность твоей жены в точности соответствует внешности персонажа, и ты молчишь!

— Потому что она моя жена. В любом случае уже слиш­ком поздно. Сегодня Марк уже подписал контракт с Дани Робен.

Я разговариваю с Марком. Может быть, еще можно что-то изменить? Нет, слишком поздно, но он обещает занять ее в своем следующем фильме «Будущие звезды». Имя этой де­вушки Брижитт Бардо.

Во время представлений «Адской машины» Марк Аллегре каждый вечер приходил ко мне за кулисы, уговаривая сняться в «Будущих звездах». Я объяснял ему, что, посколь­ку я занимаюсь декорациями и играю главную мужскую роль в «Пигмалионе», мне трудно будет еще и сниматься. Это было правдой, но правдой было и то, что мне не нравил­ся фильм. Да и Брижитт Бардо я не представлял себе в роли вагнеровской певицы... Но в конце концов я уступил.

Как я мог выполнять все эти обязательства одновремен­но? Кроме всего прочего, мне еще пришлось осуществлять режиссуру «Пигмалиона». Я выбрал Жана Валла в качестве режиссера, потому что мы очень хорошо работали с ним над «Шери». К несчастью, через три дня Жанна Моро заявила:

— Или он, или я. Я не могу работать под руководством Жана Валла, его указания всегда противоречат тому, что чувствую я.

— Кого же ты хочешь в качестве режиссера?

— Тебя.

Нужно было срочно что-то делать. По истечении шести дней контракт считается принятым, а при его расторжении приходится платить большую неустойку.

Больше всего я дорожу Жанной Моро. Пришлось пожер­твовать Жаном Валлом.

И вот я — импровизированный режиссер. Подготовка декораций, примерка костюмов, режиссура, съемки, работа над ролью Хиггинса, роль в «Будущих звездах», участие в пьесе «Адская машина» — и все это одновременно! Я сни­маю комнату в отеле напротив театра, сплю два часа в сутки. Любопытная деталь: профессор Хиггинс — пурист фонети­ки, а меня постоянно критиковали за то, как я говорю на сцене. То есть этой ролью я бросаю вызов. Так что помимо всей той работы, которую я взял на себя, мне пришлось еще выполнять упражнения по дикции, зажав карандаш между зубами. Со временем я убедился, что упражнения помогают мне поставить голос и снимают усталость голосовых связок. После этого спектакля я уже больше никогда не услышу замечаний по поводу своего голоса.

«Пигмалион» пользуется огромным успехом — каждый вечер мы играем при переполненном зале. Жанна Моро тоже имеет настоящий успех. Хвалят мое благородство по отношению к ней, потому что я строю мизансцену в ее пользу, а не в свою. Я объясняю, что делаю это с эгоистичес­кой целью: хочу, чтобы она стала звездой и чтобы мой театр работал и в случае моих вынужденных отлучек. Это была правда.

Жорж ушел из «Лидо». Он хочет иметь собственную труппу.

— Так создай ее, — посоветовал я.

— Но никто не ангажирует неизвестную труппу.

— Ты создай, а я обеспечу ей популярность. Он сформировал труппу. Я сделал макеты декораций, придумал костюмы. В театре «Буфф-Паризьен» снова обору­довали оркестровую яму. Я пригласил двадцать пять чело­век, в основном директоров мюзик-холлов. Но зал перепол­нен. Этого я не предвидел. Мне пришлось стать импровизированной билетершей и самому размещать людей. Спек­такль длился всего сорок пять минут. Цель Жоржа — высту­пать в «Бобино» или в «Олимпии», то есть составлять часть программы. Мы показывали эти балеты днем, поэтому уда­лось пригласить оркестр из «Лидо». Джаз звучал совершен­но фантастически в этом небольшом, прекрасно спроекти­рованном театре. Он задал такой тон, что с момента подня­тия занавеса и до финального аккорда аплодисменты не смолкали. Жорж едва успевал подписывать контракты.

Мой импресарио так хорошо составила мой контракт с «Буфф-Паризьен», что, если удача мне не изменит, я могу стать владельцем театра. Виллемец испугался и решил его продать. Я пользуюсь приоритетом как покупатель, но у меня нет необходимых средств.

Мне предложили сыграть в спектакле «Цезарь и Клео­патра» в «Театре Сары Бернар». Мы репетируем уже месяц, а до генеральной репетиции осталось две недели. Роль меня увлекает, потому что позволяет мне опередить свой возраст.

— Ты же не собираешься себя старить, — забеспокоился Андре Жюльен. — Я пригласил Жана Маре вовсе не для того, чтобы он себя обезобразил и состарил.

— Нужно воздать Цезарю Цезарево.

У моего Цезаря почти лысая голова, нос с горбинкой. Го­лос я также изменяю. Выхожу я спиной к публике, так как разговариваю со Сфинксом, находящимся в глубине сцены. Зрители не узнают моего голоса, я поворачиваюсь к залу, они не узнают моего лица. Я слышу, как один зритель в пер­вом ряду говорит: «Это не Жан Маре играет». Именно этот невольный комплимент был одним из самых приятных в моей артистической карьере.

Жорж Невё написал мне письмо.

«Дорогой Жан Маре!

Вам удалось все, вплоть до удивительной головы ваше­го персонажа. Считается, что юмор и величие несовмес­тимы. Вам удалась эта сложнейшая задача — совмес­тить их. Ваш Цезарь — именно Цезарь Шоу, но в вашей трактовке он становится героем. Да, это необыкновенно. Вашего Цезаря невозможно забыть. С дружеским приве­том,

Жорж Невё».

Я занимаю гримерную Сары Бернар. Мне немного совес­тно нарушать неприкосновенность места, которое должно было бы быть запретным для всех. Ее телефон еще здесь. Как бы мне хотелось, чтобы она позвонила! Я вспоминаю Дюллена, он тоже нарушил табу этого святилища, заняв его в свое время, как я занимаю его сегодня.

Дюллен... Сколько воспоминаний! Я не переставал почи­тать его. Помню, как радостно он меня встретил, когда я проведывал его в больнице Ларибуазьер. «Ты пришел, ты!» В этих словах было столько признательности... Я любил Шарля Дюллена, как любил театр, и театр, как и я, потерял с его смертью что-то очень важное.

Я участвую в нескольких фильмах, один из которых снима­ется в Японии, два в Югославии и один на Корсике.

Жорж уезжает в Голливуд, где будет сниматься с бале­том Ролана Пети в «Хрустальном башмачке» — Лесли Карон в главной роли. Он приглашает меня приехать туда к нему в отпуск. Если я поеду в Голливуд без официального приглашения, могут подумать, что я приехал в надежде по­лучить контракт. Мне этого не хотелось, но я все же по­ехал. В Нью-Йорке нужно сделать пересадку на внутрен­нюю линию. Предстояло шесть часов ожидания. Ко мне бросаются фоторепортеры. Но не потому, что я очень изве­стен в США, просто авиакомпании сообщают фамилии V.I.P.* А в самолете Париж — Нью-Йорк не оказалось дру­гой персоны, которая могла бы заинтересовать прессу. Мне задают вопросы:

— Вы останетесь в Нью-Йорке?

— Да.

— Подождите минутку, мы приведем журналистов.

 

* Very important person — высокопоставленное лицо (англ.)

 

Но я сбежал. На такси я добрался до города, снял номер в отеле, принял душ и вышел побродить. Никто меня не оста­навливал. Только одного негра я, кажется, заинтересовал. Он подошел ко мне и спросил, французский ли на мне кос­тюм. Я был разочарован, потому что считал, что одет как американец.

На внутренних линиях персонал не предупреждает, кто находится в самолете. Жорж встретил меня в зале прибы­тия. Он снял с друзьями дом в обычном квартале. В Голли­вуде я провожу время, занимаясь хозяйственными делами, готовлю для всех, мою посуду. Я никуда не выхожу, бываю разве что у Ролана Пети, у которого есть бассейн. Я съездил только в Салтон-Си и Сан-Франциско.

Когда я захожу в магазины за покупками, меня спрашива­ют:

— Вы француз?

— Да.

— Вы работаете в МГМ, как и ваши товарищи?

— Нет.

— А чем вы занимаетесь?

— Живописью.

Жорж удивлялся, что торговцы помогали мне донести покупки до самого дома. Здесь это не принято. Поскольку дом находился близко от рынка, я не мог даже воспользо­ваться машиной Жоржа. Впрочем, я вообще не осмелился бы сесть за руль. Огромный поток машин и многочислен­ные ремни приводили меня в ужас: я боялся в них запу­таться.

 

Пришла телеграмма от Эдуара Дермита. Жан очень бо­лен, у него инфаркт. Я срочно возвращаюсь в Париж. Близ­кая подруга Жана превратила свой дом в клинику. Лифтом пользоваться запрещено, чтобы избежать шума. В доме по­стоянно находятся медсестры, врачи. Мне не разрешили свидание сразу же по прибытии. Жан знает, что я в Голливу­де, и мое возвращение может быть для него потрясением. Я в смятении и тревоге.

Наконец на следующий день мне разрешили его пови­дать. Жану объясняют, что мне пришлось вернуться из-за срочной работы. Он лежит совершенно неподвижно: ему нельзя даже шевельнуть головой. Он улыбается.

— Они снова сделают меня наркоманом, — говорит он, — мне колют морфий.

Врач отвел меня в сторону, чтобы успокоить. Он объяс­нил, что ежедневно снижает дозы и скоро в шприце не будет ни одной капли морфия.

Жан разговаривает, шутит. Какое мужество! Прикован­ный к постели, он по-прежнему элегантен и благороден.

В мельчайших своих поступках он остается поэтом. Я ска­зал ему об этом. Он снова улыбнулся:

— Моя мать сказала однажды: «Не знаю, как мне удалось родить поэта, это очень трудно».

Профессор Сулье просил меня не позволять ему много говорить. И я, будучи по натуре неразговорчивым, вынуж­ден говорить, чтобы ему приходилось только слушать. Я рассказываю ему о Пике, где я видел, как ящерицы, эти пугливые животные, которые обычно не подпускают чело­века близко к себе, взбираются на ногу посетителя и позво­ляют гладить себя тросточкой.

— А помнишь, на острове Самоа загорал совершенно об­наженным и заснул. А когда проснулся, перед тобой стоял молодой англичанин. Твое тело облепили ящерицы, кузне­чики, бабочки, а мужские достоинства были прикрыты кни­гой, которую англичанин положил для приличия. Эта при­надлежавшая ему книга была твоя пьеса «Орфей».

После длительного восстановительного периода по сове­ту врача Жан поехал в горы. Оттуда он прислал мне стихот­ворение.

 

Открытка на память

 

Под снегом зимородок спит.

Где? Угадайте. Сам не знаю.

В таверне «Серна Золотая»

Нам зимовать судьба велит.

 

Рассвет над горною грядою

Снег в белый бархат обратил.

И в синь небес, мой друг, с тобою

Взлетели мы без всяких крыл.

 

Пока мы там с тобой парили,

Смертельный холод нас сковал,

И души медленно застыли, —

В них крокус майский крепко спал.

 

Но зимородок вновь проснется -—

Весенний крокус снег пробьет,

И путь к тебе опять найдет

Мой крик, что из груди несется.

 

Жорж мечтает поставить балет. Я посоветовал ему найти сюжет, который раскрывался бы в нескольких, отличающих­ся друг от друга, балетах. Он согласился, но не мог найти тему. Я предложил сюжет «Ученика факира» и посоветовал найти опытного литератора для написания текста. Вскоре после этого я уехал в Италию на съемки в «Белых ночах» у Висконти. Роль небольшая, но какое несравненное счастье работать у этого великого режиссера. К тому же он мой друг! Когда он бывает в Париже, всегда подает мне весточку. Однажды за ужином он рассказал, что ищет актера для свое­го будущего фильма. Я перечислил ему фамилии актеров. Безрезультатно.

— Назови мне звезду, которая воплощала бы твой персо­наж, — говорю я ему, — чтобы я представил себе тип нуж­ного актера.

— Ты, — ответил он.

— Тогда почему ты не предлагаешь мне сниматься?

— Потому что это небольшая роль.

— У тебя не бывает небольших ролей. Я согласен.

Во время съемок я получил письмо от Жоржа. Он просил письменно изложить сюжет «Ученика факира», прежде чем он будет договариваться с автором. Я нацарапал сюжет и поясняющие его тексты песен, сделав пометку, что это толь­ко наброски и нужно найти талантливого человека, который напишет настоящий сценарий.

Вскоре я возвратился в Париж. Жорж обратился к талант­ливому американскому музыканту Джеффу Дэвису с просьбой написать музыку к будущему спектаклю.

— Так ты отнес кому-нибудь сюжет?

— Нет. Мы с Джеффом Дэвисом решили, что ты очень хорошо написал. Мы поставим спектакль по твоему сцена­рию.

— Но я же не писатель.

— Джефф уже начал сочинять музыку. То, что ты напи­сал, превосходно.

— Нужно по крайней мере внести исправления, отредак­тировать...

И вот помимо воли я стал автором музыкальной коме­дии!

Снова мне пришлось уехать на съемки. На этот раз в Югославию. Там я получил письмо от Жоржа, в котором он просил меня нарисовать эскизы костюмов. Это было нелег­ко сделать, потому что костюмы должны были полностью трансформироваться, превращаться в другие на глазах у зри­телей. Я нарисовал эскизы и послал, их Жоржу, советуя об­ратиться к хорошему дизайнеру. По возвращении я узнал, что оставили мои эскизы. То же самое получилось с декора­циями и с афишей. Постепенно весь спектакль оказался на мне, поскольку меня попросили быть режиссером и распорядителем. Я потерял на этом кучу денег, хотя зал был все время полным и спектакль пользовался большим успехом. Дело в том, что у меня нет чувства меры, я не коммерсант. Были задействованы оркестр из пятидесяти музыкантов и большая балетная труппа, некоторых исполнителей специ­ально пригласили из Америки. Кроме того, декорации и кос­тюмы изготовили в неописуемом количестве. Я купил также для этого спектакля номера иллюзионистов (так я узнал, что все покупается...).

Словом, даже при полных залах мы терпели убытки. К счастью, спектакли продлились всего два месяца и полу­чили благоприятные отзывы иностранной критики — аме­риканской, немецкой, английской. Французская критика уп­рекала меня в том, что я заставил петь танцоров, а петь они якобы не умеют. В качестве доказательства обратного я при­веду только один пример. Моя звезда, профессиональная танцовщица Николь Круазиль с тех пор с большим успехом выступает как певица.

Во время репетиций этой музыкальной комедии со мной приключилась любопытная история.

Когда я вернулся в Марн, моя экономка Элоди рассказа­ла, что мне несколько раз звонил какой-то барон.

— Я не знаю никакого барона.

— Это барон де Р.

— Я не знаком с бароном де Р.

— Насколько я поняла, речь идет о нотариальном деле.

— В таком случае нотариус мне сообщит.

Как-то утром, когда я был дома, позвонил барон и сказал, что хочет со мной встретиться.

Я объяснил, что у меня много работы и я совершенно не располагаю свободным временем. Тогда он рассказал неве­роятную историю. Только что умер его брат, а дочь барона де Р. — единственная наследница. Она получит по наслед­ству миллиард при условии, если выйдет за меня замуж.

— Что?! — воскликнул я.

— Мой брат ненавидел мою дочь. Он знал, что она не любит актеров, и вас в частности. Он хотел над ней посме­яться.

— Но, месье, я вовсе не намерен жениться.

— Вы получите пятьсот миллионов и разведетесь потом, если захотите. Моя дочь будет этому только рада.

У меня такое впечатление, что я участвую в каком-то смешном спектакле. Может быть, это шутка? Чтобы убе­диться в этом, я соглашаюсь встретиться с бароном на сле­дующий день в перерыве между двумя сценами «Ученика факира».

Я рассказал эту историю коллегам. Мы решили, что я приму барона в кабинете, отделенном от соседнего помеще­ния тонкой, не доходящей до потолка перегородкой. Мои товарищи будут в соседней комнате, оттуда все слышно.

Появился барон, он представил меня своей дочери. Он очень высокий — почти гигант, довольно элегантный, с тщательно подстриженными седыми волосами и усами. У дочери вид не очень утонченный, несмотря на тщетные попытки придать своим манерам изящество и благород­ство.

Барон повторил то, что уже рассказал мне по телефону.

— Но я не хочу выходить замуж за этого господина, — говорит его дочь очень высокомерно.

— Успокойтесь, — отвечаю я. — У меня тоже нет наме­рения жениться.

— Папа, ты выставляешь меня в смешном свете. Пойдем.

Остолбеневший, я присутствую при ссоре между отцом и дочерью. Барон доходит до того, что дает ей пощечину. Очень сухо я попросил их удалиться.

Мои товарищи вышли из соседней комнаты, и мы все вместе долго смеялись. Без сомнения, речь шла о каком-то мошенничестве. Жаль, что я так и не узнал, как закончилась бы эта история, прими я предложение.

—Ты прав,— сказал Ален Нобис, работавший у меня ассистентом режиссера, — этот барон похож на бывшего лейтенанта Ставиского*.

 

* Известный мошенник, замешанный в скандале с банком «Креди Мюнисипаль» (1934).

 

А эти пятьсот миллионов хорошо поправили бы мои дела, потому что после «Ученика факира» у меня был труд­ный период как в области финансов, так и в работе.

Театр «Амбассадёр» предложил мне пьесу Уильяма Гибсона «Двое на качелях». Луизе де Вильморен заказали сделать французский вариант. Поскольку в пьесе только два персона­жа, я отказываюсь быть режиссером. Называю имя Лукино Висконти. «Он никогда не согласится!» — отвечают мне.

Но он согласился. Может быть, из дружбы, может быть, потому, что я согласился играть в «Белых ночах». Я испыты­ваю великое счастье снова работать под его руководством и не устаю восхищаться его гениальностью. Анни Жирардо, игравшая женскую роль, проявляла такой же энтузиазм, как и я. Лукино одинаково хорошо давал указания по мужской и по женской роли. Он без конца находил для нас бесподоб­ные детали. Он фантастический актер, и я почти сожалел, что он сам не играет эту роль, настолько он был в ней удиви­телен, настолько воплощал персонаж. Он был также авто­ром декораций.

Спектакль имел большой успех на премьере, но в после­дующие дни билеты продавались плохо. Благодаря Анни Жирардо все уладилось. В своих статьях критики провозг­ласили ее новой Режан. После этих статей «Пари-Матч» дал репортаж на трех страницах об Анни, новой Режан. На сле­дующий день зал был полон. Предварительная продажа би­летов шла хорошо.

Анни — замечательная партнерша на сцене и прекрас­ный товарищ в жизни. Я никогда не встречал такой актрисы. Точная, собранная, дисциплинированная, она всегда следо­вала режиссерским указаниям и никогда не пыталась выиг­рать за счет своего партнера. Хотя необходимость играть каждый вечер одну и ту же роль ее огорчала, она выкладыва­лась полностью на каждом представлении.

В одной из сцен я должен был сладострастно целовать ее, чтобы она спросила: «Сколько дней вы постились?» Это вызывало смех. На одном представлении наши зубы столк­нулись с таким стуком, что в зале наступила мертвая тиши­на. Мы оба серьезно испугались за свои зубы.

Пока я был занят в этой пьесе, жизнь меня не баловала. У меня был трудный финансовый период. Кроме того, забо­лел брат. Его врач сказал, что брату осталось жить полгода. Я забрал его к себе. Дом в Марне был идеальным местом: одноэтажный, окруженный садом, недалеко от Парижа.

В это же время Жорж ушел из дома. Я заметил, что он стал каким-то другим: печальным, озабоченным. Я с улыб­кой спросил, не влюблен ли он? Он разрыдался — я попал в точку. Я обнял его, стараясь утешить.

— Чего же ты плачешь? Это замечательно — любить, я помогу тебе быть счастливым. Если бы ты заболел, я бы тебя лечил. Так вот, считай, что я тебя лечу.

— Ну а тебя, тебя кто будет лечить?

— Мне никто не нужен. Я сильный. Этот дом твой, Жорж. Ты можешь принимать кого хочешь.

И все-таки он ушел.

Я ощутил пустоту. Я строил этот дом в надежде на то, что ему здесь понравится. Очень трудолюбивый, он привносил в жизнь дома в Марне свет и солнце. Я относился к нему, как к младшему брату. Возможно, я хотел стать для него тем, кем был для меня Жан. Но я не был Жаном Кокто, я не обладал ни его культурой, ни его умом, ни его гениаль­ностью.

По окончании представлений «Рыцарей Круглого стола», первой настоящей пьесы Жана Кокто, которую я сыграл, я говорил себе: «Нужно платить, платить, платить». Так вот, очевидно, я платил за то, чем я был в жизни. Возможно, это была расплата за ту боль, которую я причинил Жану. Я на­писал ему об этом. Он ответил, что я никогда не причинил ему ни малейшей боли и; если я хочу, он бросит все и при­едет. Жан был на юге Франции. Я знал, что он завершает там большую работу, поэтому ответил, что он доставит мне огромную радость, если приедет на один-два месяца в Марн, когда закончит свой труд.

Он написал, что это невозможно.

Вечером я ужинаю со своим больным, то есть с моим братом Анри, с матерью и племянницами. Потом смотрю телевизор, смотрю, но ничего не вижу, ничего не слышу. Отправляясь спать, иду в свою комнату, но не останавлива­юсь там. Сам не зная зачем, прохожу в комнату Жоржа. У меня нет никакого желания выходить из дома, но пока я так думаю, ноги несут меня в мою комнату, я одеваюсь, вы­хожу, сажусь в машину. Машина с открытым верхом, и я на­деюсь, что воздух меня освежит. Включаю радио и медлен­но еду без всякой цели. Я в Париже. До площади Согласия я не думаю о том, куда еду. Я думаю о Жорже. Где он? В Кан­не. Мне хотелось, чтобы он был счастлив. Клянусь, это правда. Неужели я лгу самому себе? Не думаю, и все-таки мне грустно. Я запрещаю себе грустить.

Ну, если бы в восемнадцать лет я проснулся утром в своем собственном доме, который люблю, стоящем без фундамента на естественном зеленом ковре, с бассейном, художественной мастерской, если бы у меня была эта машина, в которой я еду сейчас, известное имя, роли, был бы я грустным? Нет... Зна­чит... Значит, просто мне не восемнадцать лет.

На углу улиц Сент-Оноре и Сен-Рош я зашел в знакомый бар, заказал виски. Чувствую себя неловко, оттого что я здесь один. Я уже жалею, что зашел. Хочу уйти, но не ухожу. На меня посматривают с любопытством. В конце концов, я возвращаюсь в Марн. Перед тем, как лечь спать, звоню Мадлен, подруге Жоржа, у которой он живет. Она, кажется, об­радовалась, услышав мой голос.

—Я звоню, чтобы поздравить тебя с праздником, завтра праздник святой Магдалины.

Она передает трубку Жоржу. Разговор не клеится, то и дело возникают длинные паузы. Он снова передает трубку Мадлен. Она посоветовала мне выпить скотч. Они с Жор­жем тоже выпьют. Таким образом, мысленно мы выпьем вместе. Я пообещал и повесил трубку, погасил свет. Чтобы заснуть, я грежу наяву до тех пор, пока смогу грезить во сне. Мой сон наяву странен, и мне нечем гордиться. Мне даже стыдно. Это сон плохого актеришки. Я представляю себе, что снова звоню Мадлен и заявляю, что в честь ее праздника я кончаю жизнь самоубийством. В ответ я слышу:

— Что? Что ты говоришь?

— Я вскрываю себе вены, пока звоню тебе.

— Ты с ума сошел. Жорж! Жорж!

— Я подумал, что твоим клиентам на пляже будет инте­ресно завтра узнать подробности моего самоубийства. Я по­ставил вокруг себя сосуды, кровь течет в них.

Я слышу: «Жорж! Жорж! Жанно вскрыл себе вены. Вы­зывай «скорую помощь»! Звони в какую-нибудь парижскую больницу!»

Настоящий телефонный звонок отрывает меня от этих глупостей. Это Жорж. Он позвонил, чтобы сказать, что они выпили виски, думая обо мне.

— Я тоже.

Я забыл сказать, что выпил виски перед тем, как лечь.

— Я не привык пить один, это на меня очень странно по­действовало.

Он смеется.

Я пытаюсь читать. Не получается. Не могу заснуть.

На следующий день я работаю в мастерской, готовлю де­корации для пьесы Робера Ламурё, продумываю режиссуру пьесы «Пел соловей». Робер уже вторично обращается ко мне, и я тронут его настойчивостью.

Я открыл для себя новый способ живописи. Работая сра­зу над несколькими полотнами, я могу отдохнуть от одного, работая над другим. Но мне всегда трудно определить, когда картина завершена. Я то и дело возвращаюсь к ней. Это не­достаток, имеющий, однако, определенные преимущества. Например, это позволяет мне пройтись, если можно так вы­разиться, каждый день по лицам моих лучших друзей Жана и Жоржа. В портрете Жоржа я дорисовываю его собаку Кюрану, которую он мне оставил. Я сделал так, что его рука ле­жит на ошейнике Кюраны. Его рука — это моя рука.

Я собираюсь в Германию в четвертый раз получать «Бамби» (немецкого «Оскара»). Я прошу перевести текст моей речи, чтобы произнести ее по-немецки. Вот она:

 

«Высокая честь, которую вы мне оказываете, представ­ляется мне доказательством беспримерной верности. По­скольку я знаю, что она адресуется больше Франции, чем мне, и поскольку я ставлю моральные качества артиста гораздо выше его таланта, я испытываю безграничную бла­годарность, которую и хочу выразить вам от всего серд­ца».

 

Когда мне выпадает такая честь, я прихожу к выводу, что труднее понравиться самому себе, чем другим. Здесь есть определенный парадокс: других в нас чаще привлекают наши недостатки, которые со временем формируют нашу личность.

Если ты считаешь себя несовершенным — тебе повезло. Будь я уверен, что достиг совершенства, моя профессия утратила бы для меня интерес.

Мы рождаемся красивыми или безобразными, умными или глупыми, одаренными или нет. И за это мы не ответственны. Удача моей жизни состоит в том, что я пытался ис­править недостатки, стоящие между тем, чем я хотел бы быть, и тем, чем являюсь. Моя удача была в том, что я лю­бил театр, рисовал картины, требующие внимания в течение долгих месяцев и не позволяющие мне оставаться бездея­тельным.

У Розали не было этого везения. Сколько раз я с сожале­нием думал об этом! В противном случае она, конечно, не пускалась бы в авантюры и не сделала бы свою жизнь такой драматичной. Уже давно у нее не было необходимости «ра­ботать». Однако, когда она дарила подарки моему брату, не­вестке, племянницам и мне, по некоторым признакам я мог определить, что она их не покупала. Я молчал в присут­ствии других, но наедине упрекал ее в том, что она не сдер­жала слова. Это порождало конфликты, делавшие и ее и меня несчастными.