Статистические данные 9 страница

Социализм породил развитую, сложную идеологию, составляю-щую становой хребет социалистической цивилизации. Разумеется, учение Маркса, Энгельса, Ленина лежит в основе этой идеологии, но к трудам этих философов она не сводится, точно так же, как Ветхий и Новый Заветы составляют лишь фундамент христианской цивили-зации, но не исчерпывают ее идеологии.

Идеология христианской цивилизации непринужденно объемлет Фому Аквинского, Лютера, Павла Флоренского, не говоря уже о сложных комплексах «традиционного» христианства. Для формирования этой идеологии потребовалось немало времени – полтора–два тысячелетия. На этом фоне поражает, как быстро, за каких-нибудь полтораста лет, неимоверно усложнилась и диверсифицировалась идеология циви-лизации социалистической.

Без этой диверсификации цивилизация не могла бы стать мировой. Как и идеология христианская, социалистическая разделилась на несколько мощных ветвей. Можно выделить европейскую ветвь с традицией, прослеживаемой от революционной социал-демократии к еврокоммунизму. «Ревизионистская» социал-демократия еще на сравнительно ранних порах выделилась из русла социалистической цивилизации и стала частью современной европейской цивилизации. Терминологическое сходство тут не должно вводить в заблуждение. Напротив, неожиданно новую струю в развитие социалистической цивилизации внес социализм «крови и почвы» и идеи корпоративного государства Муссолини. Долгое время недооценивали вклад этих идеологов в развитие мировой социа-листической идеи. Сейчас же становится все более и более ясным, что, может быть, именно эта составляющая социалистической идеологии как раз и окажется наибо-лее живучей. Каждый может наблюдать, что именно на рубежах «крови и почвы» и «борьбы с плутократией» социализм дает сейчас последний бой.

В многообразие европейской социалистической идеологии (вклю-чая сюда и североамериканскую) немалый вклад внес и Герберт Маркузе, о чем еще напомнил 1968 год [111, с. 32].

По своей глубинной сути любая революция – от Великой фран-цузской до Великой Октябрьской – аномальные попытки «догоняющего» развития той или иной страны за мировыми лидерами. Для осмысле-ния феномена Октябрьской революции необходимо проанализировать различные варианты развития капитализма: классическую, первичную, вторичную и третичную модели. Классическая модель формационной революции используется как базовая, ибо представляет собой теоретическое обобщение совокупного исторического опыта. Первичная, вторичная и третичная выступают как абстракции, которые проявляются в конкретно-страновой множественности [112]. Первая из трех отражает опыт таких стран, как Англия, Франция, где эволюция носила естест-венноисторический характер, взаимодействие внешнего фактора не имело решающего или принципиального значения. Страны вторичной модели (Германия, Италия, Россия) объединяло отставание от стран первичной модели, по крайней мере на одну фазу, что диктует необхо-димость сжатия исторических сроков последующего развития за счет «перепрыгивания» через стадию или ее значительную часть [112, с. 89–132].

По своей глубинной сути большевистский эксперимент в Россий-ской империи и еще более страшный и экстравагантный фашистский в Германии – это отчаянные попытки, «пришпорив клячу-историю», догнать и перегнать наиболее высокоразвитые страны мира.

Бинарно-взрывчатая схема развития с неизбежностью порождала определенный тип, эталон государственного деятеля. Необходимо отметить прямую связь таких деятелей, как Петр I, Екатерина II, Столыпин, Ленин, Сталин. Эти деятели действовали в режиме догоняющего раз-вития, когда судьба отдельного человека, индивида, не представляла собой ни малейшей ценности. Эту тенденцию большевики довели до абсурда. Д.А. Волкогонов особо подчеркивает: «Сталин... всю жизнь, когда после смерти Ленина он стал реально влиять на историю, «приш-поривал» ее. Он торопил время. Его маниакальной идеей было обогнать всех, пробежать 100 лет за 10 лет. В феврале 1931 года он заявил: «Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Сталин жил идеей истори-ческого опережения естественного хода событий» [113, с. 160–169].

Позаимствовав у Запада помимо промышленных достижений еще и западную идеологию и обратив ее против него же, большевики в 1917 году дали российской истории совершенно новое направление, ибо Россия впервые в значительной мере восприняла западное мировоз-зрение. Внедряя коммунистическую идеологию в 1917 году, Россия рассталась со своей вековой традицией, ментальностью, переняв западное мировоззрение. Это мировоззрение, принятое Россией в 1917 году, особенно подходило ей в качестве действенного оружия для развязывания антизападной идеологической войны. На Западе, где данное учение возникло, оно считалось ересью. Это, по сути, была попытка критики Запада в его неспособности следовать собственным христианским принципам в сфере экономической и социальной жизни якобы христианского общества [111, 112].

Бисмарку, «Железному канцлеру» Германии прошлого века, приписывают следующее, довольно зловещее, изречение: «Если хотите построить социализм, то выберите страну, которую не жалко». История (да и наша бинарность) выбрала Россию. Да, в XX веке история избрала нас в качестве невиданной человеческой гекатомбы – колоссальной жертвы за всемирно-исторический поиск пути развития и социальные ожидания человечества. Мы, по Маяковскому, «повернули истории бег» (в какой раз за уходящий век?), что было вполне в нашей тысячелетней традиции. При этом большевики, по свойственной славянам менталь-ности, с одной стороны, опоэтизировали, домыслили марксизм, с другой – вписывали этот опоэтизированный ими строй в жизнь беспримерным насилием, кровью. Ведь глубинный мотив ленинского радикализма и его последователей как раз заключался в попытке исторического опережения других цивилизаций. Сколько раз, до Ленина, Россию, окровавленную, исполосованную кнутом, распятую на дыбе, «за волосся» пытались «втащить» в Европу? Петр I, Екатерина II, Столыпин – разве не они пытались любой «человеческой ценой» догнать и перегнать Запад? Петр I, ненавидимый современниками, положил на алтарь «догнать и перегнать» Запад до 1/4 населения России, Иван Грозный «положил» 1/2 населения для расширения границ царства, установления тоталитарно-деспотического режима правления. Цель – догнать Европу [112, с. 161].

Как при Петре I Русь вошла в Европу при стуке топора и громе пушек, так и при Сталине Россия, объединившая в своем составе более ста народов, вышла на авансцену планеты индустриальным звоном, а потом еще раз громом пушек и «катюш» и экспортом революций через Победу. При этом необходимо подчеркнуть, что в новом раунде сорев-нования между Россией и Западом, открывшимся в 1917 г., русские бросили на чашу весов мировоззрение, пришедшее из Европы. Коммунизм есть оружие, как и бомбы, самолеты и пулеметы, это тоже оружие западного происхождения. Не изобрети его в XIX веке Карл Маркс и Фридрих Энгельс, два человека с Запада, воспитанные в рейнской провинции и проведшие большую часть жизни в Лондоне и Манчестере, коммунизм никогда не стал бы официальной российской идеологией. В российской традиции не существовало даже предпосылок к тому, чтобы там смогли «изобрести» коммунизм самостоятельно; совершенно очевидно, что русским и в голову бы не пришло ничего подобного, не появись он на Западе, «готовый к употреблению», чем и воспользовался революционный российский режим в 1917 году [111, 112].

Поскольку коммунизм возник как продукт неспокойной совести Запада, он, вернувшись обратно в западный мир, стал оружием его разрушения. Обретя это западное оружие, Россия имела возможность перенести борьбу против Запада в духовной сфере на территорию противника. Кроме того, коммунизм послужил России орудием привлечения в свой стан Китая и ряда других групп того огромного большинства человечества, которое не принадлежит ни к России, ни к Западу.

Коммунизм соизмерим отнюдь не с капитализмом, а со всей предысторией. Маркс делил историю на три эпохи: предыстория (или Царство естественной необходимости), эпоха коммунизма (или царство осознанной необходимости), эпоха гуманизма (или царство свободы). При коммунизме свободы еще нет, но есть уже осознанная необхо-димость уничтожить частную собственность. Мы понимали это «унич-тожение» как только лишь вооруженное изгнание помещиков и капи-талистов – то, что Маркс называл всего лишь упразднением. По той же логике под уничтожением безграмотности можно понимать собственное самоубийство. По Марксу коммунизм – грандиозная переходная эпоха, в которой будет много формаций.

Первые коммунисты своей веры не стеснялись. Сколько бы ни рассказывали, что Ленин в ссылке просто отдыхал на казенный счет, это, конечно, домысел. Ленин фанатично верил в свою идеологию (или науку, или религию). За свою веру такие, как Дзержинский, шли на каторгу и на эшафот. Первые коммунисты были похожи на первых христиан. Их сила была в их вере. Поэтому они и добились успеха. Говоря словами Евангелия, первые коммунисты проповедовали как власть имеющие, а не как книжники и фарисеи. Сталин, как «Ленин сегодня», подобно отцу-основателю большевизма мыслил категори-ями классов и масс, не снисходя до отдельного простого человека. Люди – строительный материал для созданного в сознании вождей эфемерного храма коммунизма. Сталин считал миллионами. Отдель-ный человек был для него, для большевиков, лишь бездушной статис-тической единицей. Вознесенный с самого дна, из состояния полубомжа, отверженного, гонимого, презираемого до состояния земного божест-ва, Сталин исступленно верил в свое мессианское предназначение! Верил, как верили первые христиане, готовые идти за веру в клетки львов и тигров. Первым, наиболее исступленным сталинистом, без-апелляционно верящим в марксизм-ленинизм и в себя; бомжа-террориста, вознесенного революцией на Олимп власти, был, без сомнения, сам Сталин.

Таким образом, коммунизм, угрожая основам западной цивилизации на ее собственной почве, показал себя куда более эффективным антизападным оружием в руках русских, чем любые материальные вооружения, ибо коммунизм претендует на то, что смо-жет обеспечить человечеству единение как единственную альтерна-тиву саморазрушению в атомный век [112, с. 161–165].

Главный западный ересиарх Карл Маркс, обнаружив в духовной сфере (ортодоксии Запада) побуждение к безотлагательным реформам, упустил из виду все остальные соображения и в результате изобрел лекарство более вредоносное, нежели сама болезнь. При этом теория Маркса, по мнению немарксистов, слишком узка и слишком догматична, чтобы удовлетворить чаяния людские «на все времена».

За это невероятное ускорение, за фантасмагорические темпы «догоним и перегоним» пришлось уплатить невероятную цену. Если за все время существования инквизиции ее жертвами стали около 350 тысяч человек, в годы якобинского террора во Франции на гильотину были отправлены 17 тысяч человек, а за весь прошлый век в России по политическим мотивам были казнены несколько десятков человек и не менее тысячи умерли в тюрьмах и на каторге (правда, после подавления бунтов 1905 года, по приговорам военно-полевых судов были рас-стреляны десятки тысяч людей), однако все эти цифры, конечно, не идут ни в какое сравнение с ДЕСЯТКАМИ МИЛЛИОНОВ убитых в ходе бинарно-взрывных потрясений в России за 1917–1953 годы.

В бинарном обществе решение всех наиболее сложных проблем является исключительно простым и одномерным. Какая «великолепная» по своей простоте идея – уничтожить высший класс, «класс экс-плуататоров», и сразу наступит счастливая жизнь. Ведь сколько поколений с самого сотворения мира терзалось-мучилось: где она, до-рога к счастью, а эта дорога, оказывается, прямо вот тут, под ногами! [111, 112, 115]

С 1917 по 1922 гг., благодаря развязанному террору и гражданской войне, население «осчастливленной» страны сократилось на 13 мил-лионов человек. В этой топке среди прочих сгорели сотни тысяч тогдашних россиян: дворяне, офицеры, купцы, чиновники, духовенство, интеллигенция, оптом причисленные к буржуазии. Два миллиона, не дожидаясь большевистской пули, покинули Россию. «Великий вождь всех народов» в свое время поведал в беседе с Черчиллем, что пришлось-де расправиться с 10 миллионами «кулаков», из которых «громадное большинство» было «уничтожено», остальные же высланы в Сибирь. Как считает Роберт Конквист, автор известной книги «Боль-шой террор», около 3 миллионов высланных окончили свою жизнь в лагерях. То есть, были «изведены» практически все, кого считали «кулаками» [112].

Профессор А. Акифьев в книге «Гены. Человек. Общество» приводит ошеломляющие данные: в 1912 году в России, без Финляндии и Польши, проживало 155 миллионов человек. Согласно прогнозам, к 1936 году ее население должно было вырасти до 247 миллионов. В действительности в 1936 году в стране насчитывалось только 167 мил-лионов жителей. Иными словами, в результате террора и войн мы лишились не менее одной трети соотечественников, причем, главным образом, представителей элиты общества. (Нечто подобное было при Иване Грозном, Петре I.) «Нельзя, конечно, говорить, что представители элитарных генетических программ у нас уничтожены полностью, – пишет А. Акифьев. – Однако их стало заметно меньше, и поэтому, если оценить социально значимый генетический потенциал среднего россиянина 1912 года, допустим, в 10 баллов, то сейчас он едва ли больше пяти». Иными словами, многое из своего генофонда было растеряно. Все это была плата за фанатичное желание «Пробежать любой ценой 100 лет за 10 лет!» [113, с. 12–15].

Исторический соблазн миллионов людей был инициирован большевиками, обещавшими в кратчайшие сроки осуществить вековую мечту человечества о справедливости, равенстве, братстве. Огромная искренняя тяга простых людей к новой жизни все более сопрягалась с жесткой, социальной регламентацией всего бытия; провозглашенные высокие цели – с беспощадностью средств их достижения: выискивания все новых и новых внешних и внутренних врагов, с готовностью идти на бесконечные жертвы.

Декларирование правящей элитой СССР одних принципов при доминировании прямо противоположных, отсутствие адекватных решений насущнейших общественных проблем привело к попытке решить их, разрубив все гордиевы узлы назревших в обществе противоречий.

И общество в полной мере получило преобразования, к которым оно так стремилось: бинарную, взрывную, скоропалительную попытку одномоментного изменения всего и вся волевым решением генсека, президента, т.е. все происходило в рамках многовекового револю-ционно-ниспровергательского акта, проводимого сверху. Перестройка, как и большинство реформ в России, была осуществлена самой элитой, то есть «сверху». Горбачев – новатор, выросший в среде консерваторов. Его действия привели к разрушению социалистического лагеря и СССР. Горбачевские реформы раскололи правящий класс надвое – на коммунистов-ортодоксов и «коммунистов-демократов». Последние и составили костяк нынешней политической элиты. Первые были жестоко выброшены за борт большой политики. Но горбачевская «революция» не привела к власти новый правящий класс. Это была не смена элит, это была смена генеральной линии. Ельцин, несмотря на личную вражду с Горбачевым, был лишь продолжателем его дела. Он углубил начатые своим предшественником экономические изменения, продолжил реформирование политической системы. Каковы же основополагающие цели, задачи тех тектонических социально-политических и эконо-мических преобразований, которые именуются собирательно перестройкой? За шелухой горбачевского ускорения, ельцинского сумбурно-лихорадочного реформаторства скрывается попытка элиты за 10–15 лет «пробежать» со всей страной 500–600 лет эволюционного развития капитализма на Западе и «догнать и перегнать» передовые, высокоразвитые страны мира. При этом, как всегда, «Мы за ценой не постоим!», естественно, ценой человеческой [111–114, 118, 119].

К чему же это привело? Произошла трансформация общества на знаково-симиотическом уровне: низвергаются памятники, меняются с переброской смысловых и ценностных полюсов символы и лозунги. Что касается политики и экономики, то происходит восстановление структур, уже когда-то существовавших, но самым трагическим образом показавших свою нежизнеспособность. На деле это означает, что перемены «пошли» в рамках некоего цикла, когда «военно-феодальный» капитализм конца XIX–начала XX столетий трансформируется в ленинско-сталинский имперский социализм, чтобы к концу ХХ столетия пере-строиться в «дикий» капитализм образца XIX столетия, который в настоящее время присущ лишь некоторым странам Латинской Америки и Африки. Азия и ее модели развития пока недосягаемы!

Таким образом, можно констатировать изменения в рамках некоего замкнутого цикла при отсутствии элементов новизны, творчества. Маятник истории, насильственно удерживаемый большевизмом у одного полюса, ныне качнулся в противоположную сторону. Большевизм же, формально покинувший подмостки истории, яростно отрицаемый и попираемый, возрождается в стиле, методике и содержании мышления своих отрицателей. Исходя из этого, ряд западноевропейских ученых считает, что взаимоотношение «коммунизм–посткоммунизм» пред-ставляет собой систему, образовавшуюся в результате раздвоения единого. Чтобы получить одну систему, надо наизнанку вывернуть другую. Подобное выворачивание наизнанку с некоей цикличностью свершалось как на российском имперском геополитическом про-странстве, так и на постсоветском в ходе «революций сверху».

Идейно-принципиальное отличие подобного преобразования свер-ху от западного в том, что европейские демократии в значительной мере строились снизу различными общественными институтами, начиная с цехов, гильдий. Это затем закреплялось, «конструировалось» западной правящей элитой на государственном уровне. Подобное эволюционно-поступательное развитие, формирование государственности снизу привело к качественно новому этапу развития западноевропейских стран: там давно уже нет капитализма в его марксистско-ленинском понимании. Система обнаружила свою удивительную мобильность, пластичность, готовность эволюционной трансформации. Однако коммунизм предельно консервативен, предельно устойчив. Будучи вынужденным маневрировать, он только потому так легко перерож-дается в ретро-капитализм, что последний глубоко родственен ему по своему духу. Не является ли подобное утверждение абсурдным? Подобный «старый», «незрелый» капитализм со значимой степенью вероятности вновь и вновь продуцирует возврат к коммунизму. Коммунизм, подвергаясь инверсии, перерождается в консервативный, хищный, безграмотный, бескультурный, антисоциальный капитализм XIX века. Таким образом, большевизм очень своеобразно мстит за свою историческую неудачу, он отступает, но отступает в историческое прош-лое, то есть снова отбрасывает общество на десятилетия назад! Заслу-живает внимания, с какой легкостью и непринужденностью вчерашние коммунисты становятся воротилами-миллионерами! Дело вовсе не в беспринципности, а в глубоком родстве коммунизма и дикого, нециви-лизованного капитализма XIX века – не творческого, не производящего спекулятивно-посреднического «рая» для теневых дельцов, из которого со значимой долей реальности можно возвратиться...к коммунизму [120, с. 96–101].

Именно поэтому, в силу ментальности СНГовского общества, механизмы западной демократии дают у нас прямо противоположные результаты по сравнению с либерально-демократическими эталонами. Рассмотрим данную закономерность на примере процедуры парла-ментских выборов – важного компонента западной демократии. Выборы в странах западной демократии – процесс обычный, рутинный, с вполне предсказуемыми последствиями, коридор возможных изменений весьма узок, ибо главная их цель – ротация кадров внутри правящей элиты. При этом в наиболее развитых странах западной демократии действует гениальное изобретение тернарно-эволюционной системы государственности: двухпартийная система реального правления, функционирующая по системе «вдох–выдох». Десятки же, сотни борющихся за власть партий являются лишь фоном для ротации кад-ров внутри правящей элиты. Данная форма правления обеспечивает гармоничное сочетание преемственности при разумной, не превы-шающей порога устойчивости системы обновляемости. То же самое с понятием «левое»–«правое», что меняется при переходе данных партий к власти внутри тернарных сообществ: «левые», приходя к власти, «правеют», «правые», в зависимости от социально-политической обстановки, «смещаются» к «центру», порой «левеют».

Совсем другая ситуация с функционированием данного западного института – парламентаризма в переходных бинарно-тернарных сооб-ществах. В ходе выборов в бинарном обществе, с привнесенными в него демократическими элементами, контрэлита желает любыми способами вернуться к власти, декларируя, что печется, прежде всего, о благе сирых, убогих, о чистоте идеалов. Актив партии старой власти состоит из той части номенклатуры, которая была вытеснена с политической арены. Это партия бывших и проигравших. Это контрэлита общества, жаждущая реванша. Армия ее сторонников – все те, кто потерял статус, деньги, привычный образ жизни, молодость [119, c. 5]. Выборы в подобном обществе, по ожесточенному накалу страстей, последствиям для их участников, идентичны холодной гражданской войне, ведь на Руси «кто не служил, тот и не жил, а кто служить перестал, тот, считай, умер». Поэтому дилемма для элиты и контрэлиты на всем СНГовском пространстве – достижение любой ценой власти, что, опять-таки, возвращает развитие системы на путь бинарности. Ведь то, что ком-мунист называет порядком, демократ – тоталитаризмом, коммунист говорит о хаосе, когда демократ имеет в виду свободу. Но и те, и другие в преддверии выборов делают запасы продуктов, продают государственные ценные бумаги, покупают доллары и билеты подаль-ше. Выборы в СНГ, как песочные часы; когда время истекло, часы переворачивают, и низ становится верхом. И тогда «кто был ничем – тот станет всем». И это закономерно. В истории стран с бинарной системой развития легко найти примеры остракизма, но трудно найти примеры воздавания почестей бывшим правителям.

Важную роль в решении общественных проблем имеет изучение идеи феномена лидера, правящей элиты, ибо именно им делегирует общество в той или иной форме право на принятие решений, опре-деляющих судьбы миллионов и миллионов людей и, в конечном счете, их жизнь и смерть, благополучие и горе, процветание и прозябание (при этом цари и генсеки, президенты и премьеры – сами во многом зависимые от многих обстоятельств, людей).

Феномен лидера дает ключ к пониманию основополагающих закономерностей развития эпохи, государств и народов. В свете последних научных достижений место и роль правящей элиты, а также руководящей личности в обществе определяется понятием, введен-ным в гуманитарные науки американским ученым Э. Ласло. Это поня-тие «бифуркации», которое описывает состояние жизнеспособности неравновесных систем, в том числе и социальных. Роль личности определяется ролью факторов, которые способны воздействовать, нейтрализуя или усугубляя способы проявления социальных закономерностей.

Из всего вышеизложенного можно сделать вывод, что лидерство представляет собой руководящий или управляющий аспект политики как самый значительный и видимый его компонент. Эта руководящая функция выступает как совокупность ряда элементов, сочетания персонального, окруженческого и структурного изменений, что вклю-чает в себя такие компоненты: 1) лидер как личность, как носитель политической воли; 2) направляющая элита как политическое подраз-деление, выражающее взаимодействие между лидером и его окру-жением; 3) бюрократическая структура как система вертикальных и горизонтальных рабочих иерархий. Лидерство не может осуществ-ляться без личности, без его ярких индивидуальных качеств.

Лидер зависит от узкого круга сторонников, малой группы, которую обычно идентифицируют с элитой или командой лидера. Характер их взаимоотношений во многом определяет масштаб лидерства. Подлин-ное лидерство заключается в настойчивом влиянии на людей таким образом, что они поступают согласно желаниям лидеров. Одаренный руководитель государства способен создавать свое собственное окружение, одновременно превращая ситуацию, которая возникает на его пути как тормоз, в ситуацию, дающую возможность творить действительность.

Однако не все западные ценности могут быть восприняты и адаптированы. Переход от соборности, определяющей образ жизни славянских народов на протяжении многих столетий, к западному индивидуализму – путь сложный, болезненный, чреватый значимыми потерями в сфере духовности и культуры. Известный западно-европейский философ Эрих Фромм, суммируя положительные и отрица-тельные стороны западного индивидуализма, отмечал: «...Традиции, общие ценности и подлинно общественные личные связи с другими по большей части исчезли. Современный массовый человек изолирован и одинок, даже если он является частью толпы, у него нет убеждений, которые он мог бы разделить с другими, только лозунги и идеологии, заимствованные у средств массовой информации. Он превратился в атом (греческий эквивалент слова «индивидуал», т.е. неделимый), связанный с другими лишь посредством общих, хотя зачастую и проти-воположных интересов, а также денежных отношений» [121, с. 2–3].

Как бы продолжая и развивая мысли Эриха Фромма, известный литератор, мыслитель и диссидент, отдавший значительную часть жиз-ни борьбе с коммунизмом, А.И. Солженицын подчеркивает: «Конечно, какая-то определенная политическая форма постепенно будет нами принята, по нашей полной политической неопытности, скорей всего, не сразу удачная, не сразу наиболее приспособленная к потребностям именно нашей страны. Надо искать свой путь. Сейчас у нас само-внушение, что и нам никакого собственного пути искать не надо, не над чем задумываться, а только поскорей перенять, как делается на Западе. Но на Западе делается еще очень по-разному! У каждой страны своя традиция. Только нам одним не нужно ни оглядываться, ни при-слушиваться, что говорили у нас умные люди еще до нашего рож-дения.

Государственное устройство – второстепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве допустим любой добропорядочный строй, при людском озлоблении и шкурничестве – невыносима самая «разливистая» демократия. Если в самих людях нет справедливости и честности, это проявится при любом строе. Политическая жизнь – совсем не главный род деятельности для человека, политика – совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране политическая жизнь, тем более утра-чивается духовная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа. Кроме прав, человек нуждается отстоять и душу, освободить ее для жизни ума и чувств» [122].

Подлинное величие любого государства проявляется, прежде всего, в том, способно ли оно создать нормальную жизнь для каждого своего гражданина, не обижая и не унижая его ни нищетой, ни деспотией, ни всеобъемлющей зависимостью. Если же оно не хочет или не в состоянии решить эту задачу, то рано или поздно окажется пригово-ренным к серьезнейшим социальным потрясениям.

Обобщая основополагающие причины многовековых глобальных потрясений, испытаний, выпавших на долю славянства, известный российский ученый начала XX столетия Густав Шпет писал:

«Кто ж мы такие есть – крестились и крестимся по-византийски, азбуку выучили болгарскую, книжки читаем немецкие и английские?» [123, с. 18]

В риторическом вопросе содержится ответ: механические заимствования чужого опыта традиций дают обратный результат – из зерна произрастает плевел, из розы – чертополох!

Мы жили в прекрасном и жестоком, феерическом и разруши-тельном XX веке – веке, завершившем второе тысячелетие и открыв-шем дверь в третье. Не это ли является причиной глобальных мировых войн, невиданной жестокости «просвещенных» обитателей XX столетия? Время, оставшееся до начала ІII тысячелетия, настоятельно требует осмысления пройденного «Homo sapiens» пути за прошедшие тыся-челетия, определения параметров грядущего, предотвращения само-уничтожения человечества.

На древних и старых архитектурных сооружениях были разные надписи, символы эпох: в античности – «Познай самого себя» (храм Аполлона в Дельфах); в эпоху Ренессанса – «Делай, что хочешь» (Телемская обитель в романе Рабле). В середине XX века сердце Ев-ропы обогатилось чудовищной иронией-перевертышем: «Каждому – свое» (ворота в Бухенвальде). Последний лозунг был «развит» далее. Вот три лозунга-директивы нацистской ксенофобской доктрины: «техника обезлюживания» (Гитлер), «ставка на негодяя» (Геринг), «вперед, по могилам» (Геббельс). Фашизм – анахронизм истории? И да, и нет. За последние три с половиной тысячелетия весь цивилизованный мир прожил без войн всего 230 лет.

Человек – единственное существо, которое не дано раз и навсегда, а постоянно находится в процессе становления, осуществления, очеловечивания. Человек не весь в человеке, мы идем к себе издалека, и пока идем, многое может с нами случиться. Человек есть усилие быть человеком. Если нет этого усилия, неизбежна деградация. Фашизм – последняя ставка и шанс тех правителей, которые не «доросли» до демократических форм управления и холят-растят новых Гимлеров, Геббельсов и прочих.

Наступивший, после Второй мировой войны, период «холодной войны» был характерен тем, что речь шла о «соперничестве в упадке», то есть соревновании, победителем в котором был бы не самый могущественный, а дольше сопротивляющийся силам распада. Конец же «холодной войны» ускорил раскол международного пространства, ставшего одновременно еще более расчлененным и более раз-дробленным регионально. Роберт Макнамара констатировал, что региональные, «периферические» конфликты в Северном полушарии унесли за период «холодной войны» сорок миллионов жизней.

Долговременный мир, о котором столько говорили, коснулся только развитых стран и отношений Восток–Запад. Между тем, некоторые конфликты в «третьем мире» обязаны как раз этой самой биполярности – сверхдержавам, предпочитавшим столкновения через посредников. От чего мы действительно были отдалены, это от третьей мировой вой-ны и ядерного конфликта. Сорок лет формула Раймона Арона «Мир невозможен, война невероятна» остается в силе. Сегодня можно было бы сказать, что мир в меньшей мере невозможен (благодаря исчез-новению коммунизма), а война в меньшей степени невероятна (из-за почти повсеместно растущей анархии и обесценивания ядерного ору-жия у одних и его бесконтрольного распространения среди других).