Останется только одна идея

 

Когда я был молод и жив, меня не считали особо разговорчивым. В большинстве жизненных ситуаций мне хватало улыбки и пожатия плечами. А чтобы с девчонкой познакомиться, вполне достаточно посмотреть ей в глаза и выдержать, не моргать. Этот способ меня никогда не подводил. Зато теперь я обрел ясность мышления и умение ясно формулировать то, о чем думаешь.

Что такое ясность мышления?

Попытайтесь вспомнить то забавное чувство, которое возникало у вас в голове при попытке решить слишком сложную математическую задачу. Легкое жужжание в ушах, тяжесть в висках, ощущение, что ваш мозг дергается в черепной коробке, как рыба, выброшенная на берег.

Так вот, это – чувство, противоположное ясности. И тем не менее, для многих людей моей эпохи, по мере того, как они взрослели, оно становилось основным в восприятии жизни. Получилось так, что обычная, повседневная жизнь в двадцатом веке стала похожа на неразрешимое алгебраическое уравнение. Вот почему Ричард стал пить. Вот почему мои старые друзья хватались за все лекарства и снадобья – начиная с сиропа от кашля и кончая все тем же чистым спиртом. Все, чтобы хоть немного унять это жужжание.

Прошло две недели с моего предыдущего появления. Опять ясный день, вот только дымом попахивает да откуда-то с неба сыплются серые снежинки – пепел. На кухне сидят Венди и Пэм, каждая за своим компьютером; раскладывается очередной пасьянс. Компьютеры работают благодаря генератору. У обеих грязные волосы. Лайнус, зрение которого еще не восстановилось полностью, никак не может наладить водяной насос. Голоса и у Венди, и у Пэм хриплые – это от неустойчивой погоды и от «эпидемии» простуды, которая регулярно вспыхивает даже в отсутствие населения. Они закутались чуть ли не в дюжину всяких кофт и свитеров, украшенных сотнями дорогущих брошек от Булгари.

– Разве Ричард не говорил, что к обеду доведет до ума насос и водонагреватель? – интересуется Пэм.

Венди отрицательно качает головой; Пэм продолжает:

– У меня волосы уже как пучок соломы. Пойду возьму содовой. Тебе принести?

Венди отказывается и выходит во двор, где Лайнус сидит, запеленутый в плед – как в каком-нибудь швейцарском туберкулезном санатории.

– Лайнус, ты достаточно тепло одет? Не замерзнешь? Выглядишь ты сейчас, кстати, как Багс Бани в Палм-Спрингс.

– Кхе-кхе.

Лайнус постепенно очухивается от жуткой простуды, свалившей его после трехдневного – на ощупь, вслепую – путешествия с холма, где я показал ему сияние небес.

– Бр-р, холодно тут, – говорит Венди. – А небо красивое.

– Слушай, Венди, я ведь по голосу чувствую, что ты от меня что-то скрываешь, – говорит Лайнус. – Подожди, дай попробую угадать… ты, наверное, счетчик Гейгера смотрела, да?

– С первой попытки! Трещит твой счетчик, как угорелый.

– Вот уж сюрприз так сюрприз.

Пауза. Затем Венди говорит:

– Джейн плохо ест. Мне тоже что-то нехорошо.

– По голосу не скажешь, – подбадривает ее Лайнус. – Ничего, сегодня придет Джаред, расскажет нам, как дальше жить, что делать.

Из гостиной доносится голос Гамильтона. Проклиная холод, он швыряет в камин «Желтые страницы» – ради жалкой толики тепла.

– Ой, смотри! – восклицает Венди. – Белоголовый орлан. Надо же – жив еще. Летает.

– Поверю на слово, смотреть не буду, – отшучивается Лайнус.

– Извини. Знаешь, он такой большой, у него белая голова, желтый клюв. Даже отсюда все видно, такой он здоровенный.

– Ладно, переживу как-нибудь, что не увидел. Пойду-ка я в дом.

Дверную ручку Лайнус находит с некоторым усилием. Пробираясь через гостиную, он застает там Гамильтона.

– Что почитываем? – интересуется Лайнус.

– Да вот, пользуюсь свежестью и восприимчивостью сознания. Устраиваю пробные заезды в разные стороны. Это, например, «Промышленность и империя». Эрик Хобсбаум об английской промышленной революции. А вот еще одна. Называется «Еще раз, сначала». Кэрол Барнетт. Телеведущая и актриса вспоминает, как начиналась ее карьера. Эта книга стала бестселлером по всей стране, от океана до океана; ею согреты миллионы сердец.

– Нас, пожалуй, этим не согреешь. Нужно будет подыскать другой дом, поменьше. Этот трудно протопить.

– Вот еще! Предлагаю лучше начать с того, чтобы топить камин, разбирая этот дом по частям. Вот когда он кончится, тогда и подберем себе другой, но тоже большой.

В этот момент в спальне Меган начинает на всю катушку орать музыкальный центр. Звучит какой-то хит 1997 года.

– А, блин горелый.

Гамильтон подпрыгивает в кресле, а затем решительно направляется к дверям комнаты Меган.

– Эй, Меган, выключи эту хреновину! Ты нам думать мешаешь.

Ни ответа, ни результата. Гамильтон открывает дверь и входит в комнату. Меган и Джейн валяются на кровати – с этого лежбища они не сходили чуть не все эти две недели. Пейзаж состоит в основном из россыпей баночек с недоеденным детским питанием, окурков, компакт-дисков и батареек. Гамильтон делает музыку тише, сердито смотрит на Джейн, которая во все глаза таращится на него. У Гамильтона возникает жутковатое ощущение, что Джейн куда больше всех остальных понимает, что, как и зачем происходит в этом мире.

– Обедать с нами будешь? – спрашивает Гамильтон у Меган. – Воскресенье, праздничный обед светит.

– Приду, наверное. А откуда ты знаешь, что сегодня воскресенье?

– У Венди есть Волшебная Тетрадочка. Ежедневник называется.

– Ясно.

Меган выключает музыку, берет на руки Джейн и подходит к окну. Сквозь стекло им видно, как Ричард, подогнав машину к дому, выгружает из багажника и таскает на крыльцо коробки с консервами.

– Ох-ох-ох, – вздыхает Меган, – опять консервы! Впрочем, вон сколько там разноцветных коробок, на скудость и однообразие меню жаловаться в ближайшее время не придется.

Ричард замечает ее в окне и машет рукой. Меган вдруг становится перед ним неудобно: Ричард ведь один из всех них пытается хоть как-то сохранить подобие цивилизованной жизни. Меган открывает окно и спрашивает:

– Пап, тебе помочь?

– Да нет, Меган, спасибо. Я почти закончил.

Уложив последнюю коробку, Ричард идет в дом; по дороге он замечает Карен, сидящую у дворового прудика, который за последний год превратился в подобие экспериментального водоема для скоростного, по науке, выращивания водорослей.

– Как ты? – спрашивает Ричард.

– Да нормально. Пробежалась немного. А сейчас сижу, воздухом дышу. Тепло, кстати, стало – буквально только что.

Ричард заходит в дом, Карен остается на посту в заросшем дворике. Небо заливается оранжевым светом; ей грустно – голоса, посещавшие ее, куда-то делись. Она больше не видит будущего, не может попытаться понять необъяснимое. Она теперь – простая смертная, и весьма, кстати, хрупкая смертная. Зато к нам вернулась надежда. Джаред знает, как быть дальше.

Откуда-то из глубины дома доносится шуршание оберточной бумаги. Это Лайнус опять пробирается на выход с упаковкой угольных брикетов в руках.

– Тепло-то как стало, – объявляет он всем. – А ну – марш все на барбекю!

Через пару минут установлена большая круглая шашлычница, горят сбрызнутые специальной жидкостью угли. У всех поднимается настроение.

Темное небо на глазах теплеет, приобретая температуру только что выключенного ксерокса. Ветер дует все сильнее, будто из какого-то невидимого фена. Он, однако, беззвучен, точно теплая река обтекает тело; усиленное звучание луны. Лето посреди зимы.

Мои старые друзья сидят во дворике, пекут сладкую вату и шутят. Две недели прошли, и все ждут меня.

Зрение Лайнуса быстро восстанавливается; вот Ричард требует от него назвать, сколько пальцев ему показывает. Карен порхает туда-сюда, подавая всем напитки, все не нарадуясь своим ногам (этакая Ширли Маклейн в «Нежной Ирме»[29]), Гамильтон и Пэм молча сидят рядом друг с другом. Их лица расслаблены, с них исчезли морщинки. Они умиротворенно, как малые дети, слушают болтовню остальных. Венди помогает Лайнусу – следит, чтобы тот не подпалил свой шампур с шашлыком. О том, что она беременна от меня, она пока никому не рассказывала. Меган сидит в линялом шезлонге и, светясь, смотрит, как Джейн лопочет и гулит, – Джейн все еще очарована обретенным зрением и за две прошедшие недели ни разу не плакала. Ричард с шампуром-трезубцем в руке просто радуется тому, что его друзьям так хорошо.

– По-моему, что-то горит, – принюхавшись, говорит Лайнус. – Углеродом пахнет.

– Ой, как здорово, – вздыхает Пэм и вдруг восклицает: – Эй ты, Нептун хренов, жарь уже наконец!

Я смотрю на них сверху, издалека. На многие сотни миль вокруг них шашлычница – единственная светящаяся точка, если не считать зарева над языками лавы на склонах вулкана да небольшого лесного пожара к северу от Сиэтла. Обернувшись звездой, я все увеличиваюсь в размерах; наконец Меган замечает меня и говорит:

– Смотрите-ка! Спорим, это Джаред?

Через пару секунд я уже в их дворике; Меган улыбается и, показывая в мою сторону, говорит дочери:

– Эй, Дженни, поздоровайся с Джаредом.

Джейн что-то щебечет, совсем как птичка.

– Эй, Джаред, а ты есть можешь? – спрашивает Карен. – Есть сахарная вата. Залежалая немножко, но все равно вкусно.

– Нет, Кари, спасибо. Что касается еды, то я – пас.

– Тогда станцуем?

Карен вальсирует по двору, ее платье трепещет на ветру, глаза сверкают. Она так счастлива, так влюблена в этот мир!

– Может, лимонаду тяпнешь? – предлагает Гамильтон. – Ням-ням. Порошковый, конечно, но лимоном от него разит, как от свежего.

– Нет-нет, Гамильтон, спасибо, но это тоже не по моей части.

Я отодвигаю миску с чипсами и присаживаюсь на старый пень, который отец Карен использовал в качестве разделочной колоды. Лайнус, еще не полностью прозревший, поднимает бокал и, взмахнув рукой примерно в моем направлении, говорит:

– Тост за Джареда!

Все радостно присоединяются к нему.

– За нашего чудодея!

Я аж краснею от смущения. Венди, принарядившаяся по случаю, самозабвенно кричит:

– Джаре-е-ед, приве-е-е-ет!

– Здорово, Венди. Отлично выглядишь.

Пауза, все молчат. Всё как раньше, как тогда, когда мы жгли костры на пляже Эмблсайд. И тогда, и сейчас огонь, угли оказывают на нас гипнотическое воздействие, призывают к молчанию.

– Ладно, ребята, теперь мне нужно поговорить с вами со всеми, – говорю я, и ко мне оборачиваются семь пар глаз (восемь – потому что ведь Джейн, да и Лайнус теперь все видят). – Так что вы уж меня послушайте.

Чуть слышно потрескивает костер – это вспыхивают летящие на огонь насекомые-камикадзе.

– Разговор будет нелегкий. Мне вообще тяжело говорить об этом. Касается же это всех вас.

– Всех? – переспрашивает Карен.

– Да. Всех вас. И даже если мне и дано теперь умение говорить более складно, чем при жизни, это вовсе не значит, что мне от этого легче. Так что прошу отнестись с пониманием, вот. А говорить я собираюсь о вашей жизни, о том, как изменить ее, и вас самих. О том, как делать выбор и принимать решения.