Часть вторая. Вы знаете, какой дружбой связаны мы с Сансером

Вы знаете, какой дружбой связаны мы с Сансером. Однако он скрывал от меня столь же тщательно, как и от всех остальных, что еще года два тому назад он влюбился в мадам де Турнон, и я сам никогда бы об этом не догадался. Казалось, мадам де Турнон все еще оплакивала смерть мужа, живя в самом строгом уединении. Чуть ли не единственным лицом, кого она навещала, была сестра Сансера; там-то он в нее и влюбился.

Однажды вечером в Лувре было назначено театральное представление, и, чтобы начать его, ждали только прибытия короля с герцогиней де Валантинуа. Внезапно, стало известно что герцогиня нездорова и что государя не будет. Нетрудно было догадаться, что недомогание герцогини означало размолвку с королем. Мы знали о той ревности, которую возбуждал у короля маршал де Бриссак, пока он находился при дворе, но прошло уже несколько дней, как он возвратился в Пьемонт, и мы не могли представить, что послужило поводом для новой ссоры.

Когда мы с Сансером разговаривали об этом, в зал вошел д'Анвиль. Он сообщил мне под секретом, что государь расстроен и разгневан до крайности. Помирившись несколько дней назад с герцогиней де Валантинуа после ссоры, вызванной приездом де Бриссака, король подарил ей перстень и просил его носить. И вот, когда она одевалась, чтобы идти в театр, он заметил отсутствие этого перстня и спросил о причине. Она как будто удивилась и стала спрашивать своих камеристок, те же, на ее беду, не получив должного наставления, отвечали, что не видели его уже четыре или пять дней.

Это в точности соответствовало дню отъезда маршала де Бриссака, продолжал д'Анвиль, и королю стало совершенно ясно, что герцогиня при прощании отдала ему перстень. Мысль эта мгновенно воскресила его еще неугасшую ревность, и он, вопреки своему обыкновению, потерял власть над собой и стал осыпать герцогиню упреками. Он вернулся к себе в подавленном состоянии духа; не знаю только, чем оно больше вызвано: обидой ли за то, что герцогиня отдала другому подаренный им перстень, или опасением, что он раздосадовал ее своим гневом.

Когда д'Анвиль закончил свой рассказ, я подошел к Сансеру, чтобы поделиться с ним новостями. Я их поведал ему как доверенную мне тайну и просил никому не говорить.

На следующее утро, зайдя в довольно ранний час к жене моего брата, я застал у изголовья ее кровати мадам де Турнон. Она не питала расположения к герцогине де Валантинуа и хорошо знала, что моя невестка тоже не могла этим похвалиться. А Сансер, оказывается, был у нее после окончания спектакля. Он рассказал ей о ссоре между королем и герцогиней, и мадам де Турнон пришла сообщить о ней моей невестке, не предполагая, что именно я рассказал всю эту историю ее возлюбленному.

Едва я приблизился к моей невестке, как она объявила мадам де Турнон, что мне можно доверить секреты, только что ею поведанные; и, не ожидая разрешения своей подруги, она передала мне слово в слово все то, что я накануне вечером рассказал Сансеру. Можете себе представить мое изумление. Я взглянул на мадам де Турнон; как мне показалось, она была в замешательстве. Это внушило мне подозрение: я ничего не говорил никому, кроме Сансера; он покинул меня по выходе из театра, не объяснив мне причины; мне припомнилось, что я слышал, как он превозносил до небес мадам де Турнон. Все это открыло мне глаза: нетрудно было разгадать, что между ними существовала любовная связь и что они виделись после того, как он расстался со мною.

Обнаружив, что он скрывал от меня их любовь, я был настолько удивлен этим, что дал понять мадам де Турнон, какую неосторожность она совершила. Проводив ее до кареты, я заверил ее на прощание, что завидую счастью того, кто рассказал ей о ссоре между королем и герцогиней де Валантинуа.

Тотчас же я отправился к Сансеру. Я стал его упрекать и заявил, что мне известна его страсть к мадам де Турнон, не объясняя, каким образом я ее раскрыл. Ему пришлось признаться. Тогда я рассказал ему, как я об этом узнал, а он посвятил меня в историю этой любви. Несмотря на то, сказал он, что он был младшим сыном и имел слишком мало оснований, чтобы претендовать на такую партию, она решила выйти за него замуж. Моему удивлению не было границ. Я посоветовал Сансеру ускорить заключение брака: ведь неизвестно, чего можно ожидать от женщины, которая сумела создать себе и глазах общества репутацию столь далекую от истины Он возразил, что она искренне горевала о смерти мужа, а когда чувство, которое она испытывала к нему, возобладало над ее скорбью, она не могла допустить, чтобы такая резкая перемена обнаружилась внезапно. Он при вел мне в ее оправдание еще несколько соображений, из чего мне стало ясно, до какой степени он был влюблен. Он пообещал убедить ее согласиться на то, чтобы я был посвящен в их отношения, тем более что узнал я о них от нее же самой. Он и в самом деле настоял на своем, это стоило ему немалого труда, и с тех пор я пользовался у них большим доверием.

Я никогда не встречал женщины, которая так мило и так безупречно вела бы себя по отношению к возлюбленному. Тем не менее мне было несколько не по душе, что она делала вид, будто все еще оплакивает своего мужа. Сансер был настолько влюблен и так доволен ее обращением с ним, что не осмеливался особенно настаивать на ускорении свадьбы, опасаясь заронить в ней подозрение, что он стремится к этому браку больше из расчета, нежели из подлинной любви. Тем не менее он снова заговорил с нею о свадьбе, и она, как ему показалось, была готова обвенчаться с ним; она даже начала выезжать из своего поместья, где она жила в уединении, и стала показываться в свете. Она появлялась у моей невестки, когда у той собирался кое-кто из придворных. Сансер заходил туда лишь изредка, но те, кто, бывая там каждый вечер, часто ее видел, находили, что она очень мила.

Спустя некоторое время после того, как она стала выезжать, Сансер стал замечать некоторое охлаждение ее страсти к нему. Он не раз об этом со мной заговаривал, но я не видел никаких оснований для его жалоб; однако, когда он мне рассказал, что, вместо того чтобы вступить с ним в брак, она, по-видимому, все оттягивала его заключение, беспокойство Сансера и мне стало казаться не лишенным основания. Я ответил ему, что если страсть мадам де Турнон, длившаяся уже два года, стала утихать, не следовало этому удивляться; даже если эта страсть уменьшилась теперь, а всегда была недостаточно сильной, чтобы побудить ее выйти за него замуж, ему не следовало на это сетовать: их брак в глазах света оказался бы для нее чрезвычайно невыгодным, и не только потому, что он не представлял для нее достаточно хорошей партии, но и ввиду того ущерба, который он нанес бы ее доброй славе. Все, чего ему следовало бы желать, сказал я Сансеру в заключение, — это чтобы она не обманывала его и не внушала ему несбыточных надежд. И еще я сказал ему, что, если у нее не хватит решимости выйти за него замуж или если она признается, что любит кого-то другого, ему вовсе не следует возмущаться и жаловаться, а надлежит лишь сохранять к ней уважение и признательность.

«Я даю вам совет, — сказал я ему, — которому последовал бы я сам, ибо чистосердечие трогает меня настолько, что, если бы моя возлюбленная или даже моя жена призналась мне, что кто-то ей понравился, меня бы это опечалило, но не разгневало; я позабыл бы тогда о своем положении возлюбленного или мужа, чтобы утешить ее или чтобы ее пожалеть».

Эти слова заставили принцессу Клевскую покраснеть, ибо они показались ей имеющими отношение к ее душевному состоянию, что поразило ее и привело в смятение, от которого она долго не могла оправиться.

— Сансер имел разговор с мадам де Турнон, — продолжал принц Клевский.— Он высказал ей все, что я ему посоветовал; но она старалась разубедить его с таким жаром и, казалось, так была оскорблена его подозрениями, что полностью их рассеяла. Тем не менее она отложила заключение брака до того дня, когда он вернется из предстоявшей ему поездки, обещавшей быть довольно продолжительной. Но до самого его отъезда она вела себя столь безупречно и казалась настолько опечаленной неизбежной разлукой с ним, что я так же твердо, как и сам Сансер, уверовал в ее искреннюю любовь к нему. Уехал он месяца три тому назад. За время его отсутствия я мало виделся с мадам де Турнон, — я был всецело занят нами, — и знал только, что он вскоре должен вернуться.

И вот позавчера, приехав в Париж, я услышал о ее смерти. Я послал узнать, не было ли каких-нибудь вестей от Сансера, — мне сообщили, что он приехал как раз накануне, то есть в самый день кончины мадам де Турнон. Я тотчас же отправился к нему, готовый застать его в подавленном состоянии. Однако его отчаяние намного превосходило все то, что я себе представлял.

Никогда в жизни я не видел скорби более глубокой и трогательной. Как только я вошел, он обнял меня, обливаясь слезами. «Больше я не увижу ее, — сказал он, — я не увижу ее, она умерла! Я не был достоин ее, но вскоре я последую за нею».

Сказав так, он умолк; потом опять повторял неустанно: «Она умерла, больше я ее не увижу!» И снова начинал рыдать и плакать, словно человек, потерявший рассудок. Он сказал мне, что во время разлуки нечасто получал отнее письма, но не удивлялся этому, потому что знал ее и понимал, какого усилия ей стоило решиться на переписку с ним. Он ни на минуту не сомневался, что по его возвращении она выйдет за него замуж, и считал ее самой достойной любви и самой преданной женщиной на свете. Он верил, что был нежно любим, и потерял ее в тот самый момент, когда надеялся соединиться с ней навсегда. Все эти мысли повергли его в бурное отчаяние, от которого он совершенно обессилел, и, признаюсь, я был глубоко тронут его горем.

Тем не менее мне пришлось его покинуть, чтобы пойти к королю. Я обещал Сансеру, что скоро вернусь. Я действительно скоро вернулся и был крайне удивлен, застав его совсем не таким, каким оставил. Он стоял посреди комнаты с искаженным от ярости лицом, то принимался ходить из угла в угол, то вновь останавливался, словно не владея собой. «Входите, входите же, — сказал он мне, — входите и посмотрите на человека, объятого самым глубоким отчаянием на свете. Теперь я в тысячу раз несчастнее, чем был перед вашим уходом: то, что и узнал сейчас о мадам де Турнон, хуже ее смерти».

Я подумал, что горе совсем помутило его рассудок, ибо я не мог себе представить, что могло быть хуже, чем смерть женщины, с которой ты связан узами взаимной любви. Я сказал ему, что, пока его печаль оставалась в каких-то границах, она была мне понятна и я ее разделял, но что я перестаю его жалеть, когда он предается отчаянию и теряет разум. «Я был бы счастлив потерять его, а вместе с ним и жизнь! — вскричал он. — Мадам де Турнон была мне неверна, и ее неверность, ее измена становится мне известной на другой день после того, как я узнал о ее смерти, в то время, когда моя душа преисполнена и проникнута глубочайшей печалью и самой нежной любовью на свете, когда в моем сердце живет представление о ней как о самом совершенном создании, когда-либо существовавшем на земле, и самом безупречном по отношению ко мне! И что же! Я был обманут, она не заслуживает того, чтобы я ее оплакивал; а между тем и так же терзаюсь ее смертью, как если бы она была мне верна, и переживаю ее неверность так, как если бы она была жива. Когда б я узнал о случившейся в ней перемене до ее смерти, то ревность, гнев, ярость наполнили бы мою душу и хоть немного ослабили бы мои страдания от ее потери. Теперь же я в таком состоянии, что не могу ни утешиться, ни возненавидеть ее».

Можете себе представить, как я был удивлен тем, что сказал мне Сансер. Я спросил, откуда ему известно то, чем он только что поделился со мною. Он рассказал, что после моего ухода к нему пришел Эстутвиль, который, хотя и был его близким другом, ничего не знал о его любви к мадам де Турнон. Не успев присесть, он стал со слезами просить у него прощения за то, что скрыл от него одну вещь, о которой расскажет сейчас, и умолял пожалеть его; он пришел к нему раскрыть свое сердце: перед ним находится человек, больше всех на свете опечаленный смертью мадам де Турнон.

- Это имя, — сказал мне Сансер, — настолько меня поразило, что, хотя моим первым побуждением было возразить ему, что я был опечален еще больше, чем он, у меня не хватило сил вымолвить слово. Продолжая свой рассказ, Эстутвиль открыл мне, что их любовная связь длилась уже полгода. Он давно хотел мне о ней рассказать, но она так строго и так настойчиво запретила ему это, что он не посмел ослушаться. Он ей понравился почти тогда же, когда сам ее полюбил, — узнал я далее от Эстутвиля; они скрывали свою страсть от всего света, и он никогда не бывал у нее при посторонних. По его убеждению, это он имел счастье утешить ее скорбь о смерти мужа. Наконец Эстутвиль объявил, что они собирались пожениться, и свадьба должна была состояться и те самые дни, когда ее настигла смерть. Этот предполагавшийся брак, который был бы браком по любви, должен был в глазах общества казаться выполнением долга и повиновением родительской воле: она заручилась согласием своего отца на то, чтобы он повелел ей выйти замуж за Эстутвиля, и тогда прошла бы незамеченной слишком резкая перемена в ее поведении, которое никак не вязалось с помыслами о замужестве.

Рассказ Эстутвиля, — сказал мне Сансер, — не возбудил во мне недоверия, ибо ничто в нем не противоречило действительности, и даже время, когда он, по его словам, начал свои любовные отношения с мадам де Турнон, точно совпадало с тем временем, когда я стал замечать в ней перемену. Но в следующее мгновение я решил, что он лжет или, по крайней мере, предается химерам; я уже собрался сказать ему об этом, но затем мне захотелось выяснить истину. Я стал расспрашивать его, высказывал сомнения и в конце концов приложил столько усилий к тому, чтобы убедиться в моем несчастье, что он спросил меня, знаком ли мне почерк мадам де Турнон, и положил мне на постель четыре ее письма и портрет. В этот момент вошел мой брат. У Эстутвиля было такое заплаканное лицо, что ему пришлось уйти, спасаясь от любопытных взоров; он пообещал зайти вечером, чтобы получить обратно то, что он мне оставил. Я же выпроводил брата под предлогом, что плохо себя чувствую: я горел нетерпением посмотреть оставленные мне письма, надеясь обнаружить в них что-нибудь такое, что разубедило бы меня в истинности рассказа Эстутвиля. Но увы! Что я в них нашел! Сколько нежности! Какие клятвы! Какая твердая решимость стать его женой! Ах, какие письма! Мне она никогда не писала таких. И вот, — заключил он, — я ощущаю одновременно и горесть ее кончины, и боль ее измены. Это два рода страдания, которые часто сравнивают между собой, но никому еще не доводилось испытывать в одно и то же время, да еще от одного и того же лица. Сознаюсь, к моему стыду, что я все же больше переживаю ее смерть, чем неверность: не могу признать ее столь уж виновной, чтобы примириться с ее смертью. Будь она жива, я бы мог отвести душу в упреках, мог бы ей отомстить, показав, насколько она была несправедлива... Но теперь я не увижу ее больше, — повторил он, — не увижу ее никогда. Это горе, которому нет равных. Я был бы рад вернуть ей жизнь ценою моей собственной жизни. Но что это за нелепое желание! Воскреснув, она жила бы для Эстутвиля! А ведь еще вчера я был счастлив, — воскликнул он, — и как счастлив! Моя печаль была самой безысходной, но для нее было основание, и я находил какую-то сладость в мыслях о том, что никогда не утешусь. Теперь все мои чувства лишены оправдания: ее страсть ко мне была лишь притворством, а я плачу за нее ту же самую дань горести, которую считал бы должным уплатить за истинную любовь. Я не могу испытывать к ее памяти ни любви, ни ненависти, не могу ни утешиться, ни отдаться скорби. Но заклинаю вас, — сказал он вдруг обернувшись ко мне, — сделайте по крайней мере так, чтобы я никогда не встречал больше Эстутвиля: одно его имя внушает мне ужас. Я знаю, что у меня нет никаких оснований жаловаться на него, — я сам виноват, что скрывал от него свою любовь к мадам де Турнон; ведь если бы он знал правду, он, может быть, не увлекся бы ею и она не изменила бы мне; он пришел ко мне, чтобы доверить горе, и мне было жаль его... О да, все это так, — воскликнул Сансер,— он любил мадам де Турнон, был любим и потерял ее навеки. И все же я наверное знаю, что не смогу заглушить в себе ненависть к нему. Еще раз заклинаю вас: сделайте так, чтобы я никогда его не видел.

Вслед за тем Сансер снова принялся плакать, сожалеть о мадам де Турнон и, обращаясь к ней, говорить самые нежные слова на свете. Потом им овладела ненависть, и он стал осыпать ее имя жалобами, упреками и проклятиями. Видя его в таком буйном состоянии, я решил, что без чьей-нибудь помощи мне его не успокоить. Я послал за его братом, с которым только что расстался у короля. Выйдя к нему навстречу в прихожую, чтобы с ним поговорить, я рассказал ему, в каком состоянии находится Сансер. Отдав нужные приказания, чтобы предотвратить его встречу с Эстутвилем, мы провели с ним часть ночи, стараясь вернуть ему душевное спокойствие. Но, зайдя к нему утром, я нашел его еще более удрученным, чем накануне. С ним остался его брат, а я сам возвратился к вам.

- Меня все это удивляет до крайности, — сказала тогда принцесса Клевская.– Я считала мадам де Турнон неспособной к любовным увлечениям и к обману.

— В хитрости и притворстве, — подтвердил принц Клевский, — она достигла высшего совершенства. Заметьте, что, когда Сансер стал замечать перемену в ее отношении к нему, он не ошибся: именно тогда она полюбила Эстутвиля. Последнему она сказала, что это он утешил ее в смерти мужа и что она из-за него отреклась от своего полного затворничества; Сансеру же казалось, что она поступила так затем, чтобы, как было решено, не выглядеть больше такой безутешной. Она внушила Эстутвилю, что скрывать их взаимное согласие и представлять дело так, будто она вынуждена выйти за него по настоянию своего отца, надобно затем, чтобы уберечь ее добрую славу, а на самом деле это было нужно ей, чтобы избавиться от Сансера, не дав ему никаких оснований для жалоб. Я должен вернуться в Париж, — продолжал принц Клевский, — чтобы повидать этого несчастного, и мне кажется, что и вам следовало бы туда возвратиться. Вам пора уже начать показываться в свете и принимать эти бесконечные визиты, которых вам так или иначе не избежать.

Принцесса Клевская согласилась, и на следующим день она возвратилась в Париж. Она обнаружила, что может теперь более спокойно, чем раньше, относиться к герцогу Немурскому: все то, что ей говорила перед смертью мадам де Шартр, и скорбь по кончине матери приглушили ее чувство, и ей уже казалось, что оно полностью исчезло.

Вечером того же дня, когда она приехала, ее пришла навестить королева-дофина. Выразив свое соболезнование ее горю, она сказала ей, что, дабы отвлечь ее от грустных мыслей, она хочет посвятить ее во все, что произошло при дворе в ее отсутствие, и тут же рассказала ей о разных происшествиях.

— Но что мне больше всего хочется вам сообщить, — добавила она, — это то, что герцог Немурский определенно влюблен со всей силой страсти, причем даже самые близкие его друзья не только не пользуются его доверием, но даже не могут угадать, кто же является предметом его любви. А между тем эта любовь настолько сильна, что из-за нее он упускает случай или, вернее, отрекается по своей воле от надежд получить королевскую корону.

Вслед за тем королева-дофина рассказала обо всех событиях, касающихся Англии.

- То, что я вам сейчас сообщила, — продолжала она, — я узнала от д'Анвиля, а сегодня утром он мне сказал, что король посылал вчера вечером за герцогом Немурским по поводу письма Линьероля, который просит разрешения возвратиться, сообщая королю, что не может далее оправдывать перед королевой Англии промедление герцога, ибо она начинает чувствовать себя оскорбленной, так как, хотя она еще не дала окончательного слова, все же высказалась достаточно ясно, чтобы герцог мог рискнуть предпринять такую поездку. Король прочитал это письмо герцогу Немурскому, а он, вместо того чтобы поговорить серьезно, как бывало вначале, стал отделываться одними смешками да шутками, подтрунивая над надеждами Линьероля. Вся Европа, сказал он, осудила не благоразумие, если бы он рискнул явиться в Англию как самозваный жених королевы, не будучи уверенным в успехе. «Мне кажется также,— добавил он, — что я выбрал бы неудачное время для поездки, если бы отправился сейчас, когда испанский король так настоятельно домогается руки этой королевы. Возможно, он не был бы опасным соперником, если бы дело шло о каком-нибудь любовном похождении, но я думаю, что, когда дело идет о женитьбе, ваше величество не посоветовали бы мне с ним тягаться». — «В данном случае посоветовал бы, — возразил король.— Да вам и нечего у него оспаривать. Мне известно, что у него другие намерения, а даже если бы у него их и не было, королева Мария слишком плохо чувствовала себя под испанским игом, чтобы можно было предположить, что ее сестра пожелает надеть на себя то же ярмо, дав ослепить себя блеском стольких корон, соединенных воедино». - «Если она не польстится на них, — ответил герцог Немурский, — пожалуй, она вознаградит себя счастьем в любви. Она уже несколько лет назад полюбила милорда Куртене; его любила еще королева Мария, которая и сделала бы его своим мужем с согласия всей Англии, если бы не знала, что молодость и красота ее сестры Елизаветы волновали его сильнее, чем надежда на престол. Вашему величеству известно, что жгучая ревность побудила королеву заточить их обоих в темницу, а затем выслатьмилорда Куртене и в конце концов привела ее к решению выйти замуж за испанского короля. Я думаю, что Елизавета, вступившая теперь на престол, не замедлить призвать милорда из изгнания и что она скорее изберет себе в мужья человека, любимого ею и столь пострадавшего из-за нее, нежели кого-то другого, которого она никогда в жизни не видела». — «И я бы придерживался такого мнения, — отвечал король, — если бы Куртене был еще жив. Но несколько дней тому назад я узнал, что он умер в Падуе, где находился в ссылке. Вижу,— добавил он, заканчивая разговор, — что вас следовало бы женить так же, как женили дофина: отправить к английской королеве послов для заключения брака».

Д'Анвиль и видам, которые были у короля вместе с герцогом Немурским, убеждены, что именно та самая страсть, которою он так поглощен, отвлекает его от столь заманчивого предприятия. Видам, с которым он наиболее близок, сказал мадам де Мартиг, что герцог переменилея до неузнаваемости; и самое удивительное то, что не замечает никаких признаков тайной связи и что нет никаких определенных часов, когда бы он незаметно исчезал, из чего видам заключает, что он вовсе не пользуется взаимностью особы, в которую влюблен; а это так непохоже на герцога Немурского — любить женщину, которая не отвечает взаимностью.

Сколько яду для принцессы Клевской таилось в речах королевы-дофины! Могла ли она не узнать себя в той особе, имени которой никто не знал, могла ли не проникнуться признательностью и нежностью, узнав с полной достоверностью, что герцог, уже тронувший ее сердце, скрывал свою страсть от всего света и из любви к ней пренебрегал надеждами на королевскую корону? Невозможно представить себе, какое смятение чувств поднялось в ее душе. Если бы королева-дофина следила за ней внимательно, она легко заметила бы, что вещи, которые она сообщила принцессе, не были ей безразличны; но, поскольку дофина никак не могла догадываться об истине, она продолжала говорить, не придавая своим словам никакого значения.

— Д'Анвиль, — продолжала королева-дофина, — который, как я вам уже сказала, сообщил мне все эти подробности, полагал, что мне известно об этом больше, чем ему самому. Он такого высокого мнения о моих чарах, что я, по его убеждению, являюсь единствен­ным лицом, кто мог бы произвести в герцоге Немурском такие перемены.

Последние слова королевы-дофины произвели в принцессе смятение уже иного рода, чем испытанное ею за несколько мгновений до того.

Я с готовностью присоединилась бы к мнению д'Анвиля, — ответила она, — ибо очень даже вероятно, сударыня, что только такая принцесса, как вы, могла бы заставить герцога отказаться от королевы английской.

Я призналась бы вам, будь мне это известие возразила королева-дофина, — а известно мне было бы, если бы это было так. Такого рода страсть никогда не ускользает от внимания тех, кто ее внушает, они замечают ее первыми. Ко мне герцог Немурский никогда не проявлял ничего большего, нежели светскую почтительность, и все же, судя по изменению его отношения ко мне, я могу вам ответить, что не во мне причина его равнодушия к английской короне.

Я тут задержалась с вами, — добавила королева-дофина, — а ведь мне надо еще навестить принцессу Елизавету. Вы знаете, что мирный договор уже почти заключен; но вы не знаете того, что испанский король не соглашался ни на одну статью его иначе как при условии, что он сам женится на принцессе вместо принца дон Карлоса, своего сына. Нашему государю стоило большого труда на это решиться, но в конце концов он вынужден был уступить. Несколько часов назад он сообщил принцессе эту новость. Боюсь, что ей очень трудно будет утешиться: кому приятно стать женой человека такого возраста и такого нрава, как испанский король? А ей, с ее жизнерадостностью, которая свойственна первоймолодости, и с ее красотой, ей, надеявшейся выйти замуж заюного принца, к которому она питает склонность, хотя ни разу его не видела, эта участь будет особенно тягостной. Не знаю, встретит ли государь с ее стороны должное послушание; он поручил мне повидать ее, так как он, зная ее любовь ко мне, считает, что я могу как-то повлиять на ее настроение. Затем мне предстоит нанести еще один визит совершенноиного свойства: я пойду делить радость с ее высочеством сестрой короля. Ее брак с великим герцогом Савойским — дело решенное, и вскоре сам он прибудет сюда. Никогда еще ни одной женщине ее возраста не приходилось так радоваться предстоящему замужеству. Двор будет более пышным и многолюдным, чем когда-либо, и вам, несмотря на ваше горе, надо будет появиться там, дабы помочь нам доказать иностранцам, сколь мы богаты красавицами.

С этими словами королева-дофина покинула принцессу Клевскую, а на следующий день о помолвке ее высочества знал уже весь свет. В ближайшие дни принцессу Клевскую посетили король и обе королевы. Герцог Немурский, ожидавший ее возвращения ко двору с чрезвычайным нетерпением, ибо он горячо желал поговорить с нею с глазу на глаз, ждал того часа, чтобы направиться к ней, когда обычно все уже уходят и новых гостей более не предвидится. Это намерение удалось ему: он прибыл, когда прощались последние посетители.

Принцесса Клевская сидела на своей кровати, в комнате было жарко, а при виде герцога ее щеки еще ярче заалели, что отнюдь не уменьшало ее красоты. Он сел напротив нее с той робостью и застенчивостью, которые придает человеку подлинная любовь. Несколько мгновений он не мог произнести ни слова. Принцесса была и. менее смущена, и они довольно долго хранили молчание. Наконец герцог заговорил: он выразил ей соболезнование по поводу ее горя. Принцесса Клевская, готовая охотно продолжать разговор на эту тему, довольно долго говорила о постигшей ее утрате. В заключение она сказала, что, даже когда время умерит силу ее горя, оно навсегда оставит в ней глубокий след, изменив тем самым весь ее характер.

- Большие горести и сильные страсти, — ответил герцог Немурский, — производят великие превращения в нашей душе. Вот и я сам, с тех пор как вернулся из Фландрии, не узнаю себя. Многие обратили внимание на эту перемену, и даже королева-дофина не далее как вчера говорила со мной об этом.

— В самом деле, — ответила принцесса, — дофина заметила, что вы изменились, и я, кажется, тоже слышала от нее что-то в этом роде.

— Я не досадую на то, сударыня, — отвечал герцог Немурский, — что она заметила эту перемену, но мне хотелось бы, чтобы ее заметила не одна она. Бывают особы, страсть к которым не решаешься выразить иначе, как только косвенным образом; но, не смея открыть им свое чувство, влюбленный стремится, по крайней мере, сделать так, чтобы они видели, что он никем другим не хочет быть любимым, а хочет, чтобы эта особа знала, что нет ни одной красавицы, на которую он не смотрел бы с безразличием, сколь бы ни был высок ее сан, и что нет такой короны, которую он захотел бы приобрести ценой того, чтобы навсегда лишиться возможности ее видеть. Женщины обычно судят о чувствах, которые к ним питают, по усилиям, прилагаемым, чтобы понравиться им и видеться с ними. Но так поступать легче всего, особенно если эти женщины привлекательны. Что поистине трудно — это отказаться от наслаждения следовать за ними, избегать их, боясь обнаружить перед людьми, и даже перед ними самими те чувства, которые к ним питаешь. Еще яснее свидетельствует об истинном обожании та внезапная перемена, происшедшая в человеке, когда он отказывается от прежних своих честолюбивых замыслов и от наслаждений, которым предавался всю свою жизнь.

Принцесса без труда поняла, что эти слова относились к ней. Ей казалось, что она не должна оставить их без ответа; но ей казалось также, что она не должна была их выслушивать и не должна показывать, что принимает их на свой счет; она полагала, что должна что-то сказать, и вместе с тем считала, что не должна ничего говорить. Речи герцога нравились ей и оскорбляли ее почти и равной степени; она видела в них подтверждение всем тем мыслям, которые внушила ей королева-дофина; она находила их изысканными и почтительными, но одновременно дерзкими и слишком ясными. Влечение, которое она испытывала к герцогу, вызывало в ней смущение непреодолимое. Самые неясные речи милого сердцу человека доставляют нам больше волнения, чем открытые признания того, кто нам не нравится. Принцесса так и не ответила герцогу. Он мог бы заметить ее замешательство, которое, возможно, истолковал бы в свою пользу, если бы приход принца Клевского не положил конец беседе и самому визиту.

Принц пришел рассказать своей жене новости о Сансере, но она не проявляла большого любопытства к продолжению этого приключения. Находясь под впечатлением только что случившегося, она едва могла скрыть, что занята другими мыслями. Когда же она осталась наедине с собой, ей стало ясно, как ошибочно было ее убеждение, что теперь она сможет равнодушно относиться к герцогу Немурскому. Все сказанное им произвело на нее именно то впечатление, которого он только мог желать, и полностью ее уверило в его любви. Поступки герцога слишком совпадали с его словами, чтобы оставить у принцессы малейшие сомнения. Она уже не льстила себя надеждой, что не полюбит его; теперь она помышляла лишь о том, как бы не выдать ему никогда своих чувств. Нелегка была эта задача, уже причинившая ей столько мук; она знала: единственное, что могло ей помочь, — это избегать присутствия герцога, и поскольку ее траур давал ей основание вести более уединенный, чем обычно, образ жизни, она воспользовалась этим предлогом, чтобы не ходить больше туда, где он мог бы ее увидеть. Она погрузилась в глубокую печаль; всем казалось, что печаль эта вызвана кончиной ее матери, и никто не доискивался других причин.

Герцог Немурский приходил в отчаяние от того, что почти не встречал ее больше. Зная, что он не найдет ее ни на каком званом вечере, ни на каком увеселении, где собирался весь двор, он решил и сам туда не ходить: притворившись, будто он воспылал сильной страстью к охоте, герцог отправлялся охотиться в те самые дни, когда у королевы устраивались приемы.

Долгое время легкое недомогание служило ему предлогом, чтобы сидеть дома, избегая необходимости посещать места, где, как он хорошо знал, не будет присутствовать принцесса Клевская.

Почти в то же самое время захворал принц Клевский. В течение его болезни принцесса почти не выходила из его комнаты, но, когда он почувствовал себя лучше и стал принимать посетителей, в том числе и герцога Немурского, который, ссылаясь на свое нездоровье, проводил у принца большую часть дня, она решила, что ей не следует там оставаться. Однако когда герцог Немурский пришел в первый раз, у нее не хватило сил удалиться: слишком долго они не встречались, чтобы она могла решиться и теперь не видеть его. Герцог вел разговоры, казалось бы, самые незначительные, но для принцессы содержавшие особенный смысл, так как они намекали на то, что он говорил ей во время своего визита; таким способом он дал ей понять, что выезжает на охоту лишь затем, чтобы думать о ней на свободе, а на приемах не бывает, потому что она не появляется там.

В дальнейшем, однако, она собралась с духом и стала покидать комнату своего мужа, как только в ней появлялся герцог Немурский. Но для этого ей приходилось делать над собой большое усилие. Герцог заметил, что она избегала его, и это причиняло ему боль.

Принц Клевский сначала не обращал внимания на странное поведение своей жены. Но, наконец, он заметил, что она не желает оставаться в его комнате, когда у него бывают посетители. Он заговорил с ней об этом, и она ответила, что, по ее мнению, это противоречило бы благоприличию, если бы она каждый вечер проводила в обществе самых молодых придворных; она стала упрашивать его не противиться тому, чтобы она вела жизнь более уединенную, нежели раньше, когда добродетельность матери и одно лишь ее присутствие допускали многое такое, что обычно женщине ее возраста не дозволяется.

Принц Клевский, который, разумеется, относился к своей жене с большой добротой и снисходительностью, на этот раз не нашел их в себе и сказал ей, что он отнюдь не желает, чтобы она меняла свои привычки. Она уже готова была сказать ему, что в свете шел слух о том, будто в нее влюблен герцог Немурский, — но у нее не хватило сил назвать его имя. А помимо того, она устыдилась своего желания воспользоваться ложным предлогом и исказить истину перед человеком, который был о ней столь высокого мнения.

Спустя несколько дней у королевы в обычный час собрались ее приближенные; присутствовал там и король. Разговор зашел о гороскопах и предсказаниях судьбы. Мнения о том, насколько им следует верить, разделились. Королева относилась к ним с большим доверием: после того, утверждала она, как произошло столько событий, которые были предсказаны ранее, нельзя отрицать, что в этой науке есть какая-то достоверность. Другие же утверждали, что, когда среди такого множества предсказаний сбывались очень немногие, это как нельзя лучше свидетельствовало о том, что удачные предсказания — не более как дело случая.

— Когда-то я очень стремился узнать свое будущее, — сказал король. — Но я получил так много ложных и неправдоподобных предсказаний, что убедился в невозможности проникнуть в грядущее. Несколько лет назад сюда приезжал человек, пользующийся в астрологии большой славой. К нему ходили все на свете; пошел и я, как все другие, но не сказал ему, кто я такой. Со мною были Гиз и Декар, и я пропустил их вперед. Тем не менее астролог сначала обратился ко мне, как если бы он принял меня за старшего среди них. Возможно, он знал меня в лицо; однако он сказал одну вещь, которая не понравилась бы мне, будь я уверен, что он меня узнал. Он предсказал мне, что я буду убит в поединке. Вслед за тем он сказал Гизу, что он будет убит ударом в спину, а Декару, что его голова будет раздроблена лошадиным копытом. Гиза едва не вывело из себя это предсказание, как будто бы говорившее о том, что он будет бежать от опасности. Декар тоже был не очень доволен, узнав, что его ожидает столь несчастный конец. Словом, все мы ушли от астролога весьма разочарованные им. Не знаю, что произойдет с Гизом и с Декаром, но очень маловероятно, что я буду убит в поединке. Мы только что заключили мир с королем Испании, но даже если бы мы этого и не сделали, сильно сомневаюсь, чтобы мы с ним сразились, и едва ли я послал бы ему вызов, как поступил мой отец с Карлом Пятым.

После того как король рассказал о предсказанном ему несчастье, даже защитники астрологии изменили свое мнение о ней, и все сошлись на том, что предсказаниям не следует придавать никакого значения.

- Что касается меня, — сказал громко герцог Немурский, — мне меньше, чем кому бы то ни было на свете, приходится им верить. — И, повернувшись к принцессе Клевской, возле которой он находился, он добавил вполголоса: — Мне предсказали, что я буду осчастливлен милостями благородной особы, к которой я буду испытывать самую пылкую и самую почтительную страсть. Судите же, сударыня, могу ли я верить предсказаниям.

Королева-дофина, догадавшись, что слова, произнесенные герцогом тихо, относились к какому-то несбывшемуся предсказанию, спросила у него, что он сказал принцессе Клевской. Будь у него меньше находчивости, он оказался бы застигнутым врасплох этим вопросом; однако герцог Немурский не колеблясь ответил:

— Я сказал ей, сударыня, что мне предрекли возвышение на такую ступень счастья, на которую я вовсе не смею притязать.

— Если это все, что вам предрекли, — возразила с улыбкой королева-дофина, подразумевая английские дела герцога, — я не советовала бы вам хулить астрологию,скорее у вас могут быть основания поддерживать ее.

Принцесса Клевская, конечно, поняла, что хотела сказать дофина, но она столь же хорошо понимала, что счастье, о котором думал герцог Немурский, заключалось не в том, чтобы стать королем Англии.

Поскольку прошло уже достаточно времени с тех пор, как умерла ее мать, ей следовало начать появляться в свете и принимать у себя, как и раньше. Она встречала герцога Немурского у королевы-дофины, видела его у принца Клевского, куда он часто приходил вместе с другими вельможами, своими сверстниками, чтобы не обращать на себя внимания; но где бы она ни встречала его, ею всегда овладевало какое-то смущение, которое ему нетрудно было заметить.

Как ни старалась она избегать его взглядов и говорить с ним меньше, чем с другими, ей не всегда удавалось сдержать невольные признаки душевного волнения, которые позволяли герцогу судить, что он ей небезразличен. Человек менее проницательный, возможно, ни чего этого и не заметил бы, но герцог был уже столь опытен в любви, что едва ли от него могли укрыться чувства женщины, полюбившей его. Он прекрасно знал, что шевалье де Гиз был его соперником, и тот отлично видел чувства герцога Немурского. Это был единственный человек при дворе, проникший в его тайну: любовь сделала его более наблюдательным по сравнению с другими. То, что они знали о чувствах друг друга, придавало их отношениям натянутость, которая проявлялась на каждом шагу; правда, дело не доходило до открытой ссоры, но они оказывались противниками во всем. Они всегда принадлежали к различным партиям на состязаниях по продеванию пики в кольцо, в турнирах и во всех играх, которые устраивал король, причем их соперничество было настолько острым, что оно не могло остаться незамеченным.

Принцессе Клевской часто приходило на ум сватовство герцога к английской королеве: ей казалось, что он не устоит против советов короля и настояний Линьероля. Она с огорчением думала о том, что последний все еще в Англии, и с нетерпением ожидала его возвращения. Если бы принцесса следовала лишь влечению своего сердца, она постаралась бы разузнать все о сватовстве герцога; но те самые чувства, которые возбуждали ее любопытство, заставляли ее молчать, и если она осведомлялась о чем, то лишь о красоте, уме и нраве королевы Елизаветы. Как-то королю принесли один из ее портретов, который она нашла более красивым, чем ей бы хотелось, и она не удержалась, чтобы не сказать, что он приукрашен.

— Я этого не думаю, — возразила присутствовавшая при этом королева-дофина. — Английская королева известна своей красотой и умом, далеко не заурядным: я хорошо помню, что мне всю жизнь ставили ее в пример. Если она похожа на Анну Болейн, свою мать, то она должна быть привлекательной. Ни одна женщина не обладала таким обаянием и таким приветливым нравом. Как я слышала, в ее лице было что-то яркое и необычное, и она нисколько не была похожа на других английских красавиц.

— Я как будто слышала, — сказала принцесса Клевская, — что она родилась во Франции.

— Те, кто так думает, заблуждаются, — ответила дофина. — Я расскажу вам в нескольких словах ее историю.

Она происходит из одного знатного английского дома. Генрих Восьмой был в любовных отношениях и с ее сестрой, и с ее матерью; подозревали даже, что леди Анна приходится ему дочерью. Сюда она приезжала вместе с сестрой Генриха Седьмого, которая вышла замуж за короля Людовика Двенадцатого. Эта принцесса, которая была молода и обворожительна, с большой неохотой покинула французский двор после смерти своего мужа. Но Анна Болейн, ранее во всем соглашавшаяся со своей патронессой, не могла решиться на отъезд. Покойный король был увлечен, и она сделалась фрейлиной королевы Клод. Когда же королева умерла, ее взяла к себе сестра покойного короля, Маргарита Алансонская, впоследствии ставшая королевой Наваррской, рассказы которой вы читали, — эта принцесса и ознакомила леди Анну с основами новой религии. Затем Анна Болейн вернулась в Англию и там всех очаровала: она обладала французскими манерами, которые ценятся во всех странах, хорошо пела и восхитительно танцевала. Ее сделали фрейлиной королевы Екатерины Арагонской, и король Генрих Восьмой влюбился в нее без памяти.

В это время кардинал Вулси, его фаворит и первый министр, предъявил свои притязания на папский престол и, недовольный императором, который не поддержал его, решил отомстить, побудив своего короля вступить в союз с Францией. Он внушил Генриху Восьмому, что его брак с теткой императора был недействителен, и предложил ему жениться на герцогине Алансонской, у которой незадолго до этого умер муж. Честолюбивой леди Анне развод короля казался путем к престолу. Она стала рассказывать английскому королю о новом учении Лютера и убедила короля Франциска, заинтересованного в женитьбе Генриха Восьмого на герцогине Алансонской, выступить перед Римом в пользу его развода. Кардинал Вулси предпринял под каким-то другим предлогом поездку во Францию, чтобы договориться об этом браке; однако его государь, возмутившись тем, что дело не шло дальше предложений, послал ему в Кале приказ не затевать никакого сватовства.

По возвращении из Франции кардинал Вулси был принят с почестями, которые были под стать самому королю,— еще ни один фаворит не поднимался в своей гордыне и тщеславии так высоко. Он устроил свидание двух королей, которое состоялось в Булони. Король Франциск подал руку Генриху, которую тот не захотел пожать. Тем не менее они поочередно подносили друг другу пышные дары, и в том числе роскошные одежды, не хуже тех, какие были сшиты для них самих. Я, помнится, слышала, что наш покойный король послал английскому королю камзол из малинового атласа, расшитый треугольниками, усыпанными жемчугом и алмазами, и мантию белого бархата, отороченную золотой каймой. Пробыв некоторое время в Булони, они вместе поехали еще и в Кале. Анна Болейн жила у Генриха Восьмого со свитой, подобающей королеве, и Франциск Первый преподнес ей такие дары и оказал такие почести, как если бы она и в самом деле была королевой. Наконец, после девяти лет страстной любви, Генрих женился на ней, не дождавшись расторжения своего первого брака, о чем он так давно хлопотал перед Римом. Папа не замедлил предать его осуждению церкви, Генрих же был этим так раздражен, что объявил себя главой церкви и тем вызвал в Англии злополучные перемены, которые мы в ней наблюдаем.

Но недолго Анна Болейн наслаждалась своим величием. Меж тем как она считала свое положение еще более укрепившимся со смертью Екатерины Арагонской, однажды, когда она вместе со всем двором присутствовала на состязаниях по продеванию пики в кольцо, устроенных ее братом виконтом де Рошфором, короля вдруг обуяла такая ревность, что он внезапно покинул празднество и, уехав в Лондон, отдал приказ арестовать королеву, виконта де Рошфора и еще нескольких человек, которых он считал ее любовниками или доверенными лицами. Со стороны казалось, будто эта ревность только тогда и возникла, на самом же деле она уже некоторое время тому назад была внушена королю виконтессой де Рошфор, которая, будучи не в силах сносить тесную дружбу между своим мужем и королевой, изобразила ее королю как преступную связь; король же, который в это время находился в любовных отношениях с Джен Сеймур, помышлял лишь о том, как бы ему отделаться от Дины Болейн. Не прошло и трех недель, как над королевой и ее братом был учинен суд, приговоривший их к отсечению головы, после чего король женился на Джен Сеймур. В дальнейшем у него было еще несколько жен, с которыми он разводился или которых он обрекал на смерть; среди них была и Екатерина Говард, с которой былаблизка графиня де Рошфор, поплатившаяся вместе нею своей головой. Так она была наказана за те ложные обвинения, которые возвела на Анну Болейн, а Генрих умер от своей непомерной тучности.

Все дамы, присутствовавшие при рассказе королевы-дофины, поблагодарили ее за то, что она так хорошо их ознакомила с событиями, происходившими при английском дворе; в числе других ее благодарила и принцесса Клевская, которая не удержалась при этом, чтобы не задать еще несколько вопросов о королеве Елизавете.

Королева-дофина заказала миниатюры всех придворных красавиц, чтобы послать их королеве, своей матери. В тот день, когда был закончен портрет принцессы Клевской, дофина пришла к ней, чтобы провести у нее послеобеденные часы. Не преминул появиться там и герцог Немурский, который не упускал ни одного случая, чтобы увидеть принцессу Клевскую, не показывая, однако, при этом, что ищет с ней встречи. В тот день она была так хороша, что он влюбился бы в нее, не будь он уже влюблен; однако он не посмел глядеть на нее не переставая все время, пока ее рисовали, так как боялся выказать слишком явно то удовольствие, которое ему доставляло созерцание ее.

Дофина попросила у принца Клевского имевшийся у него маленький портрет его жены, чтобы сравнить его с тем портретом, который живописец сейчас заканчивал. Все стали высказывать свои мнения о том и о другом портрете, а принцесса приказала художнику исправить немного прическу на том из них, который только что принесли. Художник, чтобы выполнить ее повеление, достал портрет из шкатулки, в которой он находился, а закончив работу, положил его снова на стол.

Герцогу Немурскому давно уже хотелось иметь портрет принцессы Клевской. Как только он увидел портрет, принадлежавший принцессе, он не мог подавить в себе желания похитить его у мужа, нежно любимого, как он считал, своей женой; он подумал при этом, что среди стольких лиц, которые здесь присутствуют, на него падет не больше подозрений, чем на всех остальных.

Дофина сидела на кровати и разговаривала вполголоса с принцессой Клевской, стоявшей перед ней. Через одну из занавесей, которая была задернута лишь наполовину, принцесса видела герцога Немурского, стоявшего спиной к столику, находившемуся в ногах кровати; она заметила, как он, не поворачивая головы, быстро взял со столика какую-то вещь. Принцесса догадалась без труда, что это был ее портрет. Это привело ее в такое смущение, что дофина, заметив ее растерянность, спросила громко, что она там увидела. При этих словах герцог обернулся; встретившись глазами с принцессой, взгляд которой еще был прикован к нему, он подумал, что она, возможно, была свидетельницей его поступка.

Принцесса была в немалом замешательстве: разум подсказывал ей, что она должна потребовать обратно свой портрет; но поступить так на людях означало выдать всему свету, какие чувства питал к ней герцог Немурский, а сделать это с глазу на глаз было равносильно тому, чтобы вызвать его на объяснение в любви. В конце концов она рассудила, что лучше всего оставить ему этот портрет; при этом ей было очень приятно, что она может осчастливить его тем, что было в ее силах, меж тем как он даже не знал, что ему была оказана такая милость. А герцог, заметив ее смущение и почти догадавшись о его причине, приблизился к ней и тихо сказал:

— Если вы были свидетельницей моей дерзости, имейте доброту, сударыня, оставить меня в заблуждении, что вы о ней ничего не знаете, спрашивать вас об этом я, во всяком случае, не смею.

С этими словами он удалился, не ожидая ее ответа.

Дофина ушла, отправившись на прогулку, сопровождаемая всеми дамами. Ушел и герцог с намерением запереться у себя дома, стремясь скрыть от других ту радость, которую доставляло ему обладание портретом принцессы. Он был во власти самых сладостных чувств, которые только может доставить любовь: он был влюблен в самую обаятельную женщину при дворе, он заставил ее полюбить себя помимо ее воли, он видел во всех ее поступках то смущение и замешательство, которые вызывает любовь в невинную пору первой молодости.

В тот вечер пропавший портрет искали с большим усердием: поскольку цела была шкатулка, в которой ему следовало находиться, никому и в голову не пришло, что он мог быть похищен, и все решили, что он случайно куда-нибудь завалился. Принц Клевский был сильно огорчен этой потерей; после бесполезных дальнейших поисков ом сказал принцессе — правда, шутливым тоном, — что у нее, несомненно, есть какой-то тайный обожатель, которому она отдала этот портрет, а может быть, этот поклонник сам его похитил, ибо никто, кроме влюбленного, не удовольствовался бы одной картиной без шкатулки.

Эти слова, хотя они и были сказаны не всерьез, произвели большое впечатление на принцессу, вызвав у нее угрызения совести. Подумав о силе своего влечения к герцогу, она обнаружила, что уже не властна над своими речами и выражением своего лица. И что теперь, когда Линьероль возвратился во Францию и она не боялась больше за исход сватовства к английской королеве, когда у нее не было больше подозрений в отношении дофины, когда не оставалось, словом, ничего, что могло бы ее защитить, — у нее не было другого выхода, как искать безопасности в уединении. Но поскольку она не вольна была удалиться от двора, ей показалось, что она находится на краю пропасти и готова впасть в ту беду, которую она считала величайшей на свете, а именно — обнаружить перед герцогом Немурским свое увлечение им. Ей приходило на ум все то, что говорила перед смертью мадам де Шартр, и те советы, которые она ей давала: применять любые средства, как бы ни были они трудны, лишь бы не дать себя вовлечь в любовные похождения. Припомнилось ей и то, что говорил принц Клевский об искренности, рассказывая о мадам де Турнон. И она подумала, что должна признаться своему мужу в склонности к герцогу Немурскому. Эта мысль долго ее занимала, затем она удивилась, как могло такое прийти ей в голову, сочла свое намерение безумным, и снова перед нею встал вопрос, на что ей решиться.

Мир был подписан. Принцесса Елизавета долго противилась, но в конце концов решила подчиниться воле короля, своего отца. Герцог Альба, назначенный представлять на венчании с ней католического короля, вскоре должен был прибыть. Ожидали и великого герцога Савойского, который должен был сочетаться браком с ее высочеством сестрой короля; их свадьбу предполагалось сыграть одновременно. Король всецело был поглощен заботами о том, чтобы отметить эти свадьбы всевозможными увеселениями, в которых он мог бы показать щедрость и изысканность своего двора. Было предложено показать все самое лучшее, что только было по части балета и комедии, но король нашел эти развлечения слишком заурядными: ему хотелось блеснуть чем-нибудь более грандиозным. И он решил устроить турнир, к участию в котором были бы допущены иностранцы, а зрителем мог бы быть народ. Все принцы и молодые вольможи с большой радостью присоединились к замыслу короля, а более всех ликовали герцог Феррарский, герцог Гиз и герцог Немурский, превосходившие всех остальных в этом роде упражнений. По выбору короля они и были назначены вместе с ним четырьмя распорядителями турнира.

По всему королевству было объявлено, что в городе Париже в день пятнадцатого июня его всехристианнейшее величество и с ним: Альфонс д'Эсте, герцог Феррарский; Франсуа Лотарингский, герцог Гиз и Жак Савойский, герцог Немурский — приглашают всех, кто пожелает, померяться с ними силами: сначала в конном ристании, попарно, по четыре удара копьем и сверх того по одному удару в честь дамы; затем в бою мечами один на один или двое на двое, по усмотрению маршалов турнира; на третий раз — в пешем бою до трех ударов пикой и шести ударов мечом. Возвещалось, что рыцари, вызывающие на бой, предоставят желающим копья, мечи и пики, по выбору претендентов; предупреждалось, что если кто невзначай ударит по коню, тот будет исключен из состава участников турнира. Далее доводилось до сведения, что будет четверо маршалов турнира, полномочных подавать команды, и что те из участников, кто более всex сломает копий и достигнет наилучших успехов, получит приз, ценность которого оставляется на усмотрение судей; что всем претендентам, будь то француз или чужеземец, надлежит выбрать себе противника, дотронувшись до одного из гербовых щитов, которые будут вывешены у въезда на арену, на краю ристалища, или же до нескольких, по своему выбору; что там их встретит вооруженный рыцарь, который примет их и зачислит в состав участников соответственно рангу и тому гербу, к которому они прикоснулись; что всех желающих принять участие просят прислать с оруженосцем-дворя­нином свои гербовые щиты и свое оружие, чтобы получить их у ворот ристалища за три дня до начала турнира; в противном же случае они могут быть допущены к участию лишь с разрешения зачинщиков.

Неподалеку от Бастилии было устроено большое ристалище, которое, начинаясь от замка Турнель, пересекало улицу Сент-Антуан и заканчивалось у королевских конюшен. С двух сторон были построены помосты и амфитеатры с ложами под навесом, которые образовывали подобие галерей; эти сооружения, очень красивые с виду, могли вместить множество зрителей. Все принцы и вельможи больше всего были озабочены тем, чтобы появиться на турнире со всем возможным великолепием и внести при этом в свои вензеля и девизы какие-нибудь галантные намеки, относящиеся к их дамам.

За несколько дней до прибытия герцога Альбы король затеял партию в мяч с герцогом Немурским, шевалье де Гизом и видамом де Шартром. Обе королевы в сопровождении всех дам, среди которых находилась и принцесса Клевская, пошли посмотреть игру.

Когда партия была закончена и все уже стали расходиться, к королеве-дофине подошел Шателар и сказал, что к нему случайно попало письмо любовного содержания, выпавшее из кармана герцога Немурского. Дофина, всегда проявлявшая любопытство ко всему, что касалось герцога Немурского, попросила Шателара отдать ей это письмо. Взяв его, она последовала за королевой — своей свекровью, которая вместе с королем отправилась посмотреть, как подвигаются работы по устройству ристалища. После того как они пробыли там некоторое время, король велел привести коней, недавно им полученных. Хотя они еще не были объезжены, он пожелал сесть в седло и велел подать по коню каждому из своих провожатых. Королю и герцогу Немурскому достались самые горячие кони, которые так и норовили наброситься друг на друга. Герцог, боясь, как бы не ушибить короля, резко осадил своего скакуна, конь налетел на столб манежа, и с такой силой, что от сотрясения всадник покачнулся в седле. Все бросились к нему, полагая, что он порядком пострадал. Принцесса Клевская испугалась за герцога больше всех других. Нежность, которую она питала к нему, ее страх и смятение были столь велики, что она забыла о необходимости их скрывать. В тот момент, когда она вместе с обеими королевами приблизилась к нему, она настолько переменилась в лице, что это заметил бы человек даже менее заинтересованный, чем шевалье де Гиз; он же, легко заметив это, стал с гораздо большим вниманием наблюдать за поведением принцессы Клевской, нежели за состоянием герцога Немурского. От полученного толчка герцог едва не лишился чувств и некоторое время со склоненной головой почти лежал на руках друзей, которые его поддерживали. Когда он, наконец поднял голову, то прежде всего увидел принцессу Клевскую; прочитав на ее лице выражение участия, он взглядом выказал ей, насколько оно его тронуло. Затем он выразил благодарность королевам за проявленную ими доброту и попросил извинения за то состояние, в котором он находился в их присутствии. Король приказал ему пойти отдохнуть.

Принцесса Клевская, оправившись от испуга, сразу же подумала о том, что она, может быть, себя выдала. Шевалье де Гиз очень скоро разрушил ее надежду на то, что ее волнение осталось незамеченным. Он предложил ей руку, чтобы сопровождать ее при выходе из ристалища.

— Сударыня, я более достоин сожаления, чем герцог Немурский, — сказал он ей. — Простите меня, если я выйду за рамки того глубокого почтения, которое я всегда вам оказывал, и обнаружу перед вами живую печаль, внушенную мне тем, чему я только что был свидетелем. Я в первый раз становлюсь настолько дерзким, чтобы говорить с вами, но это будет и в последний раз. Смерть или, по крайней мере, вечная разлука удалят меня из тех мест, где для меня нет жизни, так как я потерял сейчас грустное утешение верить, что все те, кто осмеливается поднять на вас взор, столь же несчастливы, как и я.

Принцесса смогла произнести в ответ лишь несколько бессвязных слов, как будто бы она не поняла значения того, что сказал ей шевалье де Гиз. В другое время она была бы оскорблена тем, что он заговорил с ней о чувствах, которые к ней питал, но на этот раз она лишь расстроилась, узнав, что он разгадал ее чувства к герцогу Немурскому. А шевалье де Гиз был так этим подавлен и опечален, что с этого дня он принял решение никогда больше не помышлять о взаимности принцессы Клевской. Но, чтобы отказаться от своей мечты, казавшейся ему столь прекрасной и почти недостижимой, ему нужен был какой-нибудь другой замысел, величие которого захватило бы его; и он задался целью овладеть Родосом, о чем он подумывал уже раньше. И когда смерть похитила его у мира, в расцвете молодости, в то время, когда он приобрел славу одного из величайших рыцарей своего века, единственное, о чем он сожалел, прощаясь с жизнью, — это то, что не успел он осуществить своего столь прекрасного предприятия, в удаче которого после всех его стараний он не сомневался.

Принцесса Клевская, покинув ристалище, отправилась к королеве, полная тревоги по поводу всего происшедшего. Спустя некоторое время туда же явился и герцог Немурский, роскошно одетый, как будто с ним и не было никакого несчастного случая. Он даже казался более веселым, чем обычно; радуясь всему тому, что ему удалось заметить, он пребывал в настроении, которое еще более увеличивало его обаяние. Все присутствующие удивились его приходу, и каждый не преминул осведомиться о его самочувствии, за исключением принцессы Клевской, которая продолжала стоять около камина, не подавая вида, что заметила герцога. Тут и король вышел из кабинета, в котором он находился, и, увидев герцога Немурского, подозвал его, чтобы поговорить о его приключении. Проходя мимо принцессы Клевской, герцог сказал ей тихо:

- Я удостоился сегодня знаков вашей жалости, сударыня, но неужели я не заслужил ничего большего?

Принцесса Клевская еще сомневалась в том, что герцог заметил, какое сочувствие она проявила к нему, но его слова рассеяли ее сомнения. Она была очень расстроена, когда поняла, что уже не в силах скрывать свои чувства и что их заметил шевалье де Гиз. Не менее огорчилась она, увидев, что о них узнал сам герцог, но к этому огорчению примешивалась некоторая сладость.

Королева-дофина, которой не терпелось узнать, что содержалось в письме, переданном ей Шателаром, подошла к принцессе Клевской.

— Прочтите это письмо, — сказала она ей, — адресованное герцогу Немурскому. Судя по всему, оно от той возлюбленной, ради которой он бросил всех остальных. Если не сможете прочесть его сейчас же, пусть оно останется у вас, а вечером приходите к тому времени, когда я ложусь спать; вы отдадите мне его и скажете, знаком ли вам этот почерк.

Сказав это, дофина отошла, оставив принцессу в таком изумлении и расстройстве, что некоторое время она не могла пошевельнуться. От нетерпения и тревоги она не могла больше оставаться у королевы и ушла к себе, хотя было еще далеко до того часа, когда она имела обыкновение удаляться. Дрожащей рукой держала она это письмо: у нее не было ни одной отчетливой мысли, настолько все смешалось в ее голове; она находилась во власти такой невыразимой печали, какой никогда еще не приходилось ей испытывать. Едва войдя в свою комнату, она развернула письмо и прочла следующее:

Я слишком любила вас, чтобы оставить вас в заблуждении, будто перемена, которую вы заметили во мне, произошла вследствие моего легкомыслия; я хочу сообщить вам, что причиной этой перемены явилась ваша неверность. Вы, конечно, удивитесь тому, что я говорю о вашей неверности: вы скрывали ее от меня так тщательно, а я приложила столько стараний, скрывая от вас мою осведомленность о ней, что у вас есть основание удивляться. Я сама поражаюсь, как мне удалось ни разу не выдать себя. Страдание мое безгранично: мне казалось, что вы питаете ко мне сильную страсть, и я не скрывала от вас, какие чувства испытывала к вам; и вот теперь, когда я раскрыла перед вами всю свою любовь, я узнаю, что вы меня обманываете, что вы любите другую и что, судя по всему, вы пожертвовали мною ради этой новой возлюбленной. Я об этом узнала в тот день, когда играли в пику и кольцо; по этой причине я и не пошла туда. Я притворилась больной, чтобы скрыть расстройство своих чувств; но я и в самом деле заболела — мое существо не вынесло такого бурного потрясения. Когда я начала чувствовать себя лучше, я все же продолжала представляться тяжелобольной, чтобы под этим предлогом не видеть вас и не писать вам. Мне нужно было время, чтобы решить, как я должна себя вести по отношению к вам; я принимала разные решения и отвергала их; наконец, я признала вас недостойным видеть мою печаль и решила не обнаруживать ее перед вами. Я хотела уязвить вашу гордость, показав вам, что моя страсть угасла сама по себе. Я надеялась этим уменьшить в глазах вашем новой возлюбленной ту жертву, которую вы принесли ей, бросив меня, я не желала доставлять вам возможность похваляться моей любовью к вам, чтобы казаться более достойным ее любви. Я решила писать вам письма холодные и бесцветные, чтобы показать той, кому вы даете их читать, что я разлюбила вас. Мне не хотелось, чтобы она обрадовалась, узнав, что мне стала известна ее победа надо мной, не хотелось усиливать ее торжество моим отчаянием и моими упреками. Я думала, что недостаточно вас накажу, порвав с вами, и не доставлю вам ничего, кроме легкой грусти, если перестану вас любить, раз сами вы не любите меня больше. Мне хотелось, чтобы вы меня любили и почувствовали бы горечь быть нелюбимым, которую я ощутила так жестоко. Если чем-нибудь еще можно было, думала я, снова воспламенить чувства, которые раньше были у вас ко мне, то только показав вам, что мои чувства переменились; но показать вам это надо было, делая вид, что я хочу скрыть от вас перемену, так, как если бы у меня не хватало сил в ней перед вами признаться. На этом решении я и остановилась, но как трудно было мне его принять! А едва я увидела вас, оно вновь показалось мне неосуществимым! Я тысячу раз была готова разразиться упреками и слезами. Затянувшееся недомогание помогло мне утаить от вас мое смятение и огорчение. К тому же, скрытничая с вами так же, как вы скрытничали со мной, я находила в этом какое-то удовольствие, а это поддерживало мои силы. Однако я учиняла над собой такое большое насилие, когда говорила и писала вам о своей любви, что вы раньше, чем я хотела дать вам понять, заметили перемену в моих чувствах. Вы были этим уязвлены и стали жаловаться. Я попыталась вас разубедить, но делала это так неловко, что вы еще более уверились в том, что я вас перестала любить. Словом, я сделала все то, что предполагала сделать. Своенравие вашего сердца влекло вас обратно ко мне, по мере того как вы видели, что я от вас удаляюсь. Я в полной мере вкусила всю сладость, которую может доставить месть: мне казало сь, что вы любите меня больше, чем когда-либо, я же давала вам понять, что больше вас не люблю. У меня были основания думать, что вы навсегда оставили ту, ради которой вы прежде покинули меня. Я также имела основание считать, что вы с ней никогда не говорили обо мне. Но ни ваше возвращение, ни ваша скромность не могли искупить вашего легкомыслия: ваше сердце оказалось разделенным между мною и этой другой; вы обманули меня, и этого достаточно, чтобы отравить мне радость быть любимой вами той любовью, которой я считала себя достойной, и чтобы я осталась верной своему решению никогда больше вас не видеть — решению, которое было для вас столь неожиданным.

Принцесса Клевская перечитала это письмо много раз, не понимая того, что читает. Ей было ясно одно — что герцог Немурский не любит ее так, как она полагала, что он любит еще и других, обманывая их так же, как обманывает ее. Какое ужасное открытие для женщины с ее характером, которая, находясь во власти глубокого чувства, выдала это чувство человеку, оказавшемуся не