Вот еще одна черта, полезная для сравнения двух этих пар. ПроизведенияЦицерона и Плиния (на мой взгляд очень мало походившего по складу ума насвоего дядю) представляют собой бесконечный ряд свидетельств о чрезмерномчестолюбии их авторов. Между прочим, всем известно, что они добивались отисториков своего времени, чтобы те не забывали их в своих произведениях.Судьба же, словно в насмешку, донесла до нашего времени сведения об этихдомогательствах, а самые повествования давным-давно предала забвению. Но чтопереходит все пределы душевной низости в людях, занимавших такое положение,так это стремление приобрести высшую славу болтовней и краснобайством,доходящее до того, что для этой цели они пользовались даже своими частнымиписьмами к друзьям, причем и в тех случаях, когда письмо своевременно небыло отправлено, они все же предавали его гласности с тем достойнымизвинением, что не хотели, мол, даром потерять затраченный труд и часыбдения. Подобало ли двум римским консулам, верховным должностным лицамгосударства, повелевающего миром, употреблять свои досуги на тщательноеотделыванье красивых оборотов в письме, для того чтобы прославиться хорошимзнанием языка, которому их научила нянька? Разве хуже писал какой-нибудьшкольный учитель, зарабатывавший себе этим на жизнь? Не думаю, чтобыКсенофонт или Цезарь стали описывать свои деяния, если бы эти деяния непревосходили во много раз их красноречие. Они старались прославиться несловами, а делами. И если бы совершенство литературного слога могло принестикрупному человеку завидную славу, наверно Сципион и Лелий не уступили бычести создания своих комедий, блещущих красотами и тончайшими оттенкамилатинского языка, на котором они написаны, рабу родом из Африки [1]: красотаи совершенство этих творений говорят о том, что они принадлежат им, да и самТеренций признает это. И я возражал бы против всякой попытки разубедить меняв этом. Насмешкой и оскорблением является стремление прославить человека за текачества, которые не подобают его положению, хотя бы они сами по себе былидостойны похвалы, а также за те, которые для него не наиболее существенны,как, если бы, например, прославляли какого-нибудь государя за то, что онхороший живописец или хороший зодчий, или метко стреляет из аркебузы, илибыстро бегает наперегонки. Подобные похвалы приносят честь лишь в томслучае, если они присоединяются к другим, прославляющим качества, важные вгосударе, а именно - его справедливость и искусство управлять народом в днимира и во время войны. Так, в этом смысле Киру приносят честь его познания вземледелии, а Карлу Великому - его красноречие и знакомство с изящнойлитературой. Мне приходилось встречать людей, для которых уменье владетьпером было признанием, обеспечившим им высокое положение, но которые, тем неменее, отрекались от своего искусства, нарочно портили свой слог, и щеголялитаким низменным невежеством, которое наш народ считает невозможным у людейобразованных; они старались снискать уважение, избрав для себя более высокоепоприще. Сотоварищи Демосфена, вместе с ним отправленные послами к Филиппу,стали восхвалять этого царя за его красоту, красноречие и за то, что онмастер выпить. Демосфен же нашел, что такие похвалы больше подходят женщине,стряпчему и хорошей губке, но отнюдь не царю. Imperet bellante prior, iacentem Lenis in hostem. {Пусть он будет беспощаден в бою и щадит поверженного врага [2](лат.).} Не его дело быть хорошим охотником или плясуном, Orabunt causas alii, coelique meatus Describent radio, et fulgentia sidera dicent; Hic regere imperio populos sciat. {Одни будут витийствовать в суде, другие изображать при помощи циркулявращение небосвода и перечислять сияющие светила; а уделом римского народапусть будет искусство властвовать над народами [8] (лат.).} Более того, Плутарх говорит, что обнаруживать превосходное знаниевещей, не столь уж существенных, это значит вызывать справедливые нареканияв том, что ты плохо использовал свои досуги и недостаточно изучал вещи,более нужные и полезные [4]. Филипп, царь македонский, услышав однажды напиру своего сына, великого Александра, который пел, вызывая завистьпрославленных музыкантов, сказал ему: "Не стыдно ли тебе так хорошо петь?"Тому же Филиппу некий музыкант, с которым он вступил в спор об искусстве,заметил: "Да не до пустят боги, государь, чтобы тебе когда-либо выпалонесчастье смыслить во всем этом больше меня". Царь должен иметь возможность ответить так, как Ификрат ответилоратору, который бранил его в своей речи: "А ты кто такой, чтобы такхрабриться? Воин? Лучник? Копьеносец?" - "Я ни то, ни другое, ни третье, ноя тот, кто умеет над ними всеми начальствовать". И Антисфен считал доказательством ничтожности Исмения тообстоятельство, что его хвалили как отличного флейтиста [5]. Когда я слышу о тех, кто толкует о языке моих "Опытов", должен сказать,я предпочел бы, чтобы они помолчали, ибо они не столько превозносят мойслог, сколько принижают мысли, и эта критика особенно досадна, потому чтоона косвенная. Может быть, я ошибаюсь, но вряд ли другие больше менязаботились именно о содержании. Худо ли, хорошо ли, но не думаю, чтобыкакой-либо другой писатель дал в своих произведениях большее богатствосодержания или, во всяком случае, рассыпал бы его более щедро, чем я на этихстраницах. Чтобы его было еще больше, я в сущности напихал сюда одни лишьглавнейшие положения, а если бы я стал их еще и развивать, мне пришлось быво много раз увеличить объем этого тома. А сколько я разбросал здесь всякихисторий, которые сами по себе как будто не имеют существенного значения! Нотот, кто захотел бы в них основательно покопаться, нашел бы материал еще длябесконечного количества опытов. Ни эти рассказы, ни мои собственныерассуждения не служат мне только в качестве примера, авторитетной ссылки илиукрашения. Я обращаюсь к ним не только потому, что они для меня полезны. Вних зачастую содержатся, независимо от того, о чем я говорю, семена мыслей,более богатых и смелых6, и, словно под сурдинку, намекают о них и мне, нежелающему на этот счет распространяться, и тем, кто способен улавливать теже звуки, что и я. Возвращаясь к дару слова, я должен сказать, что не нахожубольшой разницы между тем, кто умеет только неуклюже выражаться, и теми, ктоничего не умеет делать, кроме как выражаться изящно. Non est ornamentumvirile concinnitas {Изящество не является украшением достойного мужа [7](лат.).}. Мудрецы утверждают, что для познания - философия, а для деятельности -добродетель, вот то, что пригодно для любого состояния и звания. Нечто подобное обнаруживается и у знакомых нам двух философов, ибо онитоже обещают вечность тем письмам, которые писали своим друзьям [8]. Но они делают это совсем иным образом, с благой целью снисходя ктщеславию ближнего. Ибо они пишут своим друзьям, что если стремление статьизвестными в грядущих веках и жажда славы еще препятствуют этим друзьямпокинуть дела и заставляют опасаться уединения и отшельничества, к которымони их призывают, то не следует им беспокоиться об этом: ведь они, философы,будут пользоваться у потомства достаточной известностью и потому могутотвечать за то, что одни только письма, полученные от них друзьями, сделаютимена друзей более известными и более прославят их, чем они могли бы достичьэтого своей общественной деятельностью. И кроме указанной разницы это отнюдьне пустые и бессодержательные письма, весь смысл которых в тонком подбореслов, объединенных и размещенных согласно определенному ритму, - ониполным-полны прекрасных и мудрых рассуждений, которые учат не красноречию, амудрости, которые поучают не хорошо говорить, а хорошо поступать. Долойкрасноречие, которое влечет нас само по себе, а не к стоящим за ним вещам!Впрочем, о цицероновском слоге говорят, что, достигая исключительногосовершенства, он в нем и обретает свое содержание. Добавлю еще один рассказ о Цицероне, который рисует его натуру сосязательной наглядностью. Ему предстояло публично произнести речь и нехватало времени, чтобы как следует подготовиться. Один из его рабов, поимени Эрот, пришел к нему с известием, что выступление переносится наследующий день. Он был до того обрадован, что за эту добрую весть отпустилраба на волю. Насчет писем хочу сказать, что, по мнению моих друзей, у меня естьспособность к сочинению их. И для распространения своих выдумок я охотнопользовался бы этой формой, если бы имел подходящего собеседника. Я нуждаюсьв таком общении с собеседником (некогда я его имел!), которое быподдерживало и вдохновляло меня. Ибо бросать слова на ветер, как делаютдругие, я мог бы разве только во сне, а изобретать несуществующих людей длятого, чтобы писать им о значительных вещах, мне тоже было бы противно, таккак я заклятый враг всяких подделок. Если бы я обращался к хорошему другу,то был бы более внимателен и более уверен в себе, чем теперь, когда вижуперед собой многоликую толпу, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что в этомслучае писал бы удачнее. Природа одарила меня слогом насмешливым инепринужденным, но эта свойственная мне форма изложения не годится дляофициальных сношений, как и вообще мой язык, слишком сжатый, беспорядочный,отрывистый. И я не отличаюсь уменьем писать церемонные послания, у которыхнет другого смысла, кроме изящного нанизывания любезных слов. Нет у меня ниспособности, ни склонности ко всякого рода пространным изъявлениям своегоуважения и готовности к услугам. Я вовсе этого не чувствую, и мне неприятноговорить больше, чем я чувствую. В этом я очень далек от теперешней моды,ибо никогда еще не было столь отвратительного и низменного проституированияслов, выражающих почтение и уважение: "жизнь", "душа", "преданность","обожение", "раб", "слуга" - все это до того опошлено, что, когда люди хотятвысказать подлинно горячее чувство и настоящее уважение, у них уже нехватает для этого слов. Я смертельно ненавижу все, что хоть сколько-нибудь отдает лестью, ипоэтому, естественно, склонен говорить сухо, кратко и прямо, а это тем, ктоменя плохо знает, кажется высокомерием. С наибольшим почтением отношусь я ктем, кому не расточаю особо почтительных выражений, и если душа мояустремляется к кому-либо с радостью, я уже не могу заставить ее выступатьшагом, которого требует учтивость. Тем, кому я действительно принадлежу всейдушой, с предлагаю себя скупо и с достоинством и меньше всего заявляю освоей преданности тем, кому больше всего предан. Мне кажется, что они должнычитать в моем сердце и что всякое словесное выражение моих чувств толькоисказит их. Я не знаю никого, чей язык был бы так туп и неискусен, как мой, когдадело касается всевозможных приветствий по случаю прибытия, прощаний,благодарностей, поздравлений, предложений услуг и других словесныхвыкрутасов, предписываемых правилами нашей учтивости. И ни разу не удавалось мне написать письмо с рекомендацией кого-либоили с просьбой об одолжении кому-либо так, чтобы тот, для кого оно писалось,не находил его сухим и вялым. Величайшие мастера составлять письма - итальянцы. У меня, если неошибаюсь, не менее ста томов таких писем; лучшие из них, по-моему, письмаАннибале Каро [9]. Если бы вся та бумага, которую я в свое время исписал,обращаясь к женщинам, была теперь налицо, то из написанного мной в те дни,когда руку мою направляла настоящая страсть, может быть и нашлась быстраничка, достойная того, чтобы ознакомить с нею нашу праздную молодежь,обуреваемую пылом любви. Я всегда пишу свои письма торопливо и такстремительно, что, хотя у меня отвратительный почерк, я предпочитаю писатьих своей рукой, а не диктовать другому, так как не могу найти человека,который бы поспевал за мной, и никогда не переписываю набело. Я приучилвысоких особ, которые со мной знаются, терпеть мои кляксы и помарки набумаге без сгибов и полей". Те письма, на которые я затрачиваю больше всеготруда, как раз самые неудачные: когда письмо не далось мне сразу, значит,мне не удалось вложить в него душу. Приятнее всего для меня - начинать безовсякого плана: пусть одно влечет за собой другое. В наше время в письмахбольше всяких отступлений и предисловий, чем делового содержания. Так как япредпочитаю написать два письма, чем сложить и запечатать одно, то это делоя всегда возлагаю на кого-нибудь другого. Точно так же, когда все, что нужнобыло сказать в письме, исчерпано, я охотно поручал бы кому-нибудь другомудобавлять к нему все эти длинные обращения, предложения и просьбы, которымиу нас принято уснащать конец письма, и очень желал бы, чтобы какой-нибудьновый обычай избавил нас от этого, а также от необходимости выписыватьперечень всех чинов и титулов. Чтобы тут не напутать и не ошибиться, я нераз отказывался от намерения писать, особенно же к людям из судейского ифинансового мира. Там постоянно возникают новые должности, царит путаница враспределений и присвоении высоких званий, а они покупаются настолькодорого, что нельзя забыть их или заменить одно другим, не нанеся обиды.Точно так же нахожу я неподходящим делом помещать посвящение с перечнемчинов и титулов на заглавных листах книг, которые мы посылаем в печать. Глава XLI
