СООБЩЕНИЕ 1 страница

 

 

"Вот, вот она, вот русская граница.

Святая Русь! Отечество! Я -- твой!

Чужбины прах с презр e ньем отряхаю,

Пью жадно воздух сей -- он мн e родной."

 

Пушкин.

 

Прошло два года -- первые годы, когда за 14 л e т я ни разу не сид e л в

тюрьм e.

Не так развернулась жизнь, как мы ждали. Я мечтал как-нибудь раздобыть

стипенд i ю, чтобы подтянуть свое медицинское образован i е и д e йствительно

знать. Брат мечтал ⁴⁶³ о тихом уголк e гд e -нибудь на берегу Адр i атическаго

моря с рыболовным отдыхом и полной тишиной.

Не удалось. Наша работа оказалась нужной для Зарубежной Росс i и. Эта

Росс i я потребовала тысячами голосов из вс e х концов м i ра рапорта о том, что

мы вид e ли на Родин e. Оказалось, что эмиграц i я так мало знает о реальной

сов e тской жизни. Но нити ея души по прежнему кр e пко привязаны к Родин e. И

оказалось, что боль Росс i и -- это боль каждаго русскаго, гд e бы он ни был.

Мы не могли не отозваться на эти голоса. И иллюз i и отдыха и учебы

разлет e лись, как дым. Росс i я не дала даже нам, усталым, отпуска, ибо бой на

Ея фронт e еще не закончен.

Когда я приготовил в типограф i ю посл e днюю главу этой книги, мы р e шили

вспрыснуть этот торжественный день.

-- Дядя Ваня! А в e дь, елки палки, скажи кто нибудь этак годика два с

гаком гому назад, что мы будем сид e ть живыми вн e лагеря на вол e, за батареей

бутылок -- в e дь, ей Богу, никто из нас не пов e рил бы!..

-- Еще бы!.. Но, вот, скажи теб e кто-нибудь сейчас, что мы скоро будем,

Бог даст, выпивать в Москв e -- так ты пов e ришь? А в e дь, по существу, это

куда бол e е в e роятно, ч e м был усп e х нашего драпежа...

-- Это -- что и говорить... Оно, конечно, о воронах и "мазепах" в

жареном и вареном вид e думать теперь не приходится, но... Ноет все-таки

что-то там, внутри... Как-то -- не жизнь нам зд e сь. Так -- временное

прозябан i е. Душа не живет. И ничто так не радует, как на родной земл e. В e дь

см e шно признаться, а часто хочется -- ну хоть бы одним глазком опять на

Росс i ю взглянуть, один денек побыть там. Чорт побери, хотя бы даже в

концлагер e!..

Рука брата, наливавшая очередныя порц i и, как-то дрогнула.

-- Да... Это что и говорить... -- тихо сказал он. -- Росс i я без нас

выкрутится, а вот нам без нея -- никоторой жизни н e т. Нам, русским, ни

французами, ни н e мцами, ни болгарами все равно не сд e латься. То, что создало

из маленькаго Московскаго княжества Русскую ⁴⁶⁴ Импер i ю -- вот это

"штабс-капитанское" -- все равно гд e -то сидит в каждом из нас. И пока мы не

вернемся на Родину, покоя нам не дано".

Мы замолчали... И тяжело стало на душ e...

Брат опустил глаза на сверкающую поверхность рюмки, и чувствовалось,

что его мысли унеслись далеко, далеко... Куда -- не нужно было и

спрашивать...

Внезапно в тишин e комнаты установленное на волн e Москвы рад i о зашум e ло

шумом большой площади... Почудился шорох двигающейся толпы, потом смутно

прор e зался звонок трамвая, как будто прогуд e л автомобильный гудок.

Мы замерли... И в торжественной тишин e ночи стали бить куранты Спасской

башни. 12 часов... Мягк i е, мощные звуки старых московских колоколов

понеслись с Красной площади и, подхваченные волнами рад i о, стали катиться по

всему м i ру...

И каждый удар этих колоколов больно бил по напряженному, сжавшемуся от

тоски, сердцу...

Я поднял свою рюмку.

-- Ну, что-ж, братик!.. Вздохнем, тряхнем бывалыми головами и выпьем за

скорую встр e чу "под Кузнецким мостом"!..

Шутка не удалась.

Брат молча, не улыбаясь, поднял свою рюмку. Мы чокнулись, выпили и

потом через стол кр e пко пожали друг другу руки.

И все расплылось в туман e слез, покрывших глаза...

 

Конец

 

Издательство "Голос Росс i и"

Типограф i я "Рахвира"

Зав. Издат. Вс. Левашев

Соф i я (Болгар i я)

Популярность: 11, Last-modified: Tue, 06 Nov 2001 23:02:21 GMT

 

 

Сомерсет Моэм. Узорный покров

---------------------------------------------------------------------------- Перевод M. Лорие Моэм, Сомерсет. Узорный покров. Острие бритвы: Романы/Пер. с англ. М.Лорие; Предисл. В. Скороденко. - М.: Радуга, 1991. OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru----------------------------------------------------------------------------

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

На замысел этой книги меня натолкнули следующие строки из Данте: "Deh, quando tu sarai tornato al mondo, e riposato de la lunga via", seguito'l terzo spirito al secondo, "recorditi di me che son la Pia: Siena mi fe'; disfecimi Maremma; saisi colui che'nnanellata pria disposando m'avea con la sua gemma". "Прошу тебя, когда ты возвратишься в мир и отдохнешь от долгихскитаний, - заговорила третья тень, сменяя вторую, - вспомни обо мне, я -Пия. Сиена породила меня, Маремма меня погубила - это знает тот, кто,обручившись со мной, подарил мне кольцо и назвал своею супругой" {*}. {* Последние строки песни пятой "Чистилища" Данте. В переводе М.Лозинского они звучат так: Когда ты возвратишься в мир земной И тягости забудешь путевые, - Сказала третья тень вослед второй, - То вспомни также обо мне, о Пии! Я в Сьене жизнь, в Маремме смерть нашла, Как знает тот, кому я в дни былые, Меняясь перстнем, руку отдала.} Я тогда учился в медицинской школе при больнице св. Фомы и, оказавшисьсвободным на шесть недель пасхальных каникул, пустился в путь с небольшимчемоданом, в котором уместилась вся моя одежда, и с двадцатью фунтамистерлингов в кармане. Мне было двадцать лет. Через Геную и Пизу я приехал воФлоренцию. Там, на Виз Лаура, снял комнату с видом на прелестный куполсобора у вдовы с дочерью, которая, поторговавшись сколько следует,согласилась сдать мне эту комнату с пансионом за четыре лиры в день. Боюсь,для вдовы эти условия оказались не очень выгодными: аппетит у меня былзверский, я с легкостью поглощал целые горы макарон. В тосканских горах увдовы был виноградник, и, сколько помнится, нигде в Италии я больше никогдане пил такого вкусного кьянти. Ее дочь ежедневно давала мне урокитальянского языка. Мне она казалась женщиной едва ли не пожилой, хотя былоей, как я теперь понимаю, лет двадцать шесть, не больше. Она пережилабольшое горе. Ее жених, офицер, был убит в Абиссинии, и она дала обетбезбрачия. Было решено, что по смерти матери (женщины седовласой, ноцветущей и жизнерадостной, не собиравшейся покинуть этот мир ни на деньраньше, чем повелит Господь) Эрсилия пойдет в монастырь. Такая перспективаничуть ее не удручала. Она любила пошутить, посмеяться. Обеды и завтракипроходили у нас весело, но к нашим занятиям она относилась серьезно и, когдая бывал непонятлив или невнимателен, стукала меня по рукам черной линейкой.Я бы вознегодовал, что со мной обращаются как с ребенком, однако этонапомнило мне об учителях былых времен, о которых я читал, и тогда мне сталосмешно. Дни мои были заполнены до отказа. Каждое утро я для начала переводилнесколько страниц из какой-нибудь пьесы Ибсена, чтобы овладеть техникойестественного диалога; затем с томиком Рескина в руках шел осматриватьдостопримечательности Флоренции. Согласно предписаниям, я восхищался башнейДжотто и бронзовой дверью Гильберти. Как полагалось, приходил в восторг отБоттичелли в галерее Уффици и по крайней своей молодости пренебрежительноотворачивался от того, чего мой кумир и наставник не одобрял. После завтракабыл урок итальянского, а потом я опять уходил из дому, посещал церкви имечтал, бродя по берегам Арно. После обеда я пускался на поиски приключений,но был до того невинен или, во всяком случае, робок, что всегда возвращалсядомой, не потеряв и грана добродетели. Синьора, хоть и дала мне ключ отвходной двери, вздыхала с облегчением, когда слышала, как я вхожу и задвигаюзасов - она вечно боялась, что я забуду это сделать, - а я принимался зачтение истории гвельфов и гибеллинов с того места, где остановился накануне.Я с горечью сознавал, что не так проводили время в Италии поэты-романтики(хотя едва ли хоть один из них сумел прожить здесь шесть недель за двадцатьфунтов стерлингов), и от души наслаждался моей трезвой и деятельной жизнью. "Ад" Данте я уже прочел раньше (с помощью перевода на английский, нодобросовестно отыскивая незнакомые слова в словаре), так что с Эрсилией мыначали с "Чистилища". Когда мы дошли до того места, которое я процитировалвыше, она объяснила мне, что Пия была сиенской дворянкой, чей муж,заподозрив ее в неверности, но опасаясь мести ее знатной родни в том случае,если он велит ее убить, увез ее в свой замок в Маремме, в расчете, чтотамошние ядовитые испарения с успехом заменят палача; однако она не умиралатак долго, что он потерял терпение и приказал выбросить ее из окна. ОткудаЭрсилия все это знала - понятия не имею, в моем издании примечание было нестоль подробное, но история эта почему-то поразила мое воображение, ямысленно поворачивал ее так и этак в течение многих лет, снова и сноваразмышлял над ней по два-три дня кряду. Я все повторял про себя строку"Сиена породила меня, Маремма меня погубила". Но это был лишь один из многихсюжетов, теснившихся у меня в голове, и я подолгу вообще не вспоминал о нем.Я, разумеется, представлял себе какую-то современную повесть и никак не могпридумать, в какой современной обстановке такие события могли бы произойти,не утратив правдоподобия. Нашел я такую обстановку лишь после того, каксовершил долгое путешествие в Китай. Пожалуй, это единственный из моих романов, который я писал, исходя нестолько из характеров, сколько из фабулы. Объяснить, как соотносятсяхарактеры и фабула, нелегко. Нельзя создать персонаж в безвоздушномпространстве: как только начинаешь о нем думать, представляешь его себе вкакой-то ситуации, он совершает какие-то поступки; и выходит, что характер ихотя бы основное действие зарождаются в воображении одновременно. Но вданном случае персонажи были подобраны в соответствии с сюжетом; и списаныони были с людей, которых я давно знал - правда, при других обстоятельствах. С этой книгой у меня не обошлось без неприятностей из тех, чтоподстерегают каждого писателя. Сначала я дал своим героям фамилию. Лейн,довольно распространенную, но оказалось, что какие-то люди с такой фамилиейживут в Гонконге. Они предъявили иск издателю журнала, в котором печаталсяроман, и он был вынужден уплатить 250 фунтов, а я изменил фамилию героев наФейн. Затем помощник гонконгского губернатора, усмотрев в романе клевету насебя, пригрозил подать в суд. Это меня удивило. Ведь в Англии мы можемпоказать на сцене премьер-министра, вывести в романе архиепископаКентерберийского или лорд-канцлера, и эти высокопоставленные лица и бровьюне поведут. Мне показалось странным, что человек, временно занимавший стольнезначительный пост, мог счесть себя оскорбленным, но, чтобы избежатьлишнего шума, я изменил Гонконг на вымышленную колонию Цин-янь {В болеепоздних изданиях Гонконг был восстановлен. - Прим. автора.}. К тому временикнига была уже отпечатана, но тираж так и не поступил в продажу. Некоторыеиз рецензентов, успевших получить книгу от издателя, под тем или инымпредлогом ее не вернули, и эти экземпляры стали библиографической редкостью.Насколько я знаю, их насчитывается штук шестьдесят, и коллекционеры платятза них большие деньги. О, не приподнимай покров узорный Который люди жизнью называют Она испуганно вскрикнула. - Что случилось? - спросил он. Ставни были закрыты, но он и в темноте увидел, что лицо ее исказилосьот ужаса. - Кто-то пробовал отворить дверь. - Наверно, ама {Служанка, горничная. - Здесь и далее примечанияпереводчика.} или кто-нибудь из слуг. - Они в это время никогда не приходят. Им известно, что после второгозавтрака я всегда отдыхаю. - Так кто же это мог быть? - Уолтер, - прошептали ее дрогнувшие губы. Она указала на его ботинки. Он попытался их надеть, но ее тревогапередалась и ему - руки не слушались, к тому же ботинки были тесноваты. Скоротким раздраженным вздохом она протянула ему рожок, а сама накинулакимоно и босиком прошла к туалетному столику. Волосы ее были короткоострижены, и она привела их в порядок еще до того, как он успел зашнуроватьвторой ботинок. Она сунула ему в руки пиджак. - Как мне выйти? - Лучше подожди немного. Я пойду взгляну, свободен ли путь. - Не мог это быть Уолтер. Он ведь никогда не уходит из лабораториираньше пяти. - А кто же? Они говорили шепотом. Ее трясло. У него мелькнула мысль, что вкритическую минуту она способна потерять голову, и неожиданно он обозлился.Если риск был, какого черта она уверяла, что риска нет? Она ахнула исхватила его за руку. Он проследил за ее взглядом. Они стояли лицом кстеклянным дверям, выходившим на веранду. Ставни были закрыты, засовызадвинуты. Белая фарфоровая ручка двери медленно повернулась. А они и неслышали, чтобы кто-нибудь прошел по веранде. Среди полного безмолвия этобыло очень страшно. Прошла минута - ни звука. Потом так же бесшумно, так жепугающе, словно повинуясь сверхъестественной силе, повернулась белаяфарфоровая ручка второй двери. Это было так жутко, что Китти не выдержала,открыла рот, готовая закричать, но он, заметив это, быстро накрыл ей ротладонью, и крик замер у него между пальцев. Молчание. Она прислонилась к нему, колени у нее дрожали. Он боялся, чтоона потеряет сознание. Хмурясь, сжав зубы, он подхватил ее и отнес накровать. Она была белее простыни, и сам он побледнел под загаром. Он стоял,не в силах оторвать взгляд от фарфоровой ручки. Оба молчали. Потом онувидел, что она плачет. - Ради Бога, перестань, - шепнул он сердито. - Попались так попались.Как-нибудь выкрутимся. Она стала искать платок, и он подал ей ее сумочку. - Где твой шлем? - Оставил внизу. - О Господи! - Да ну же, возьми себя в руки. Ручаюсь, что это не Уолтер. С какойстати ему было приходить домой в это время? Ведь он никогда не приходитсреди дня? - Никогда. - Ну вот. Голову даю на отсечение, что это была ама. Она чуть заметно улыбнулась. Его теплый, обволакивающий голос немногоуспокоил ее, она взяла его руку и ласково пожала. Он дал ей время собратьсяс силами, потом сказал: - Ну знаешь, надо на что-то решаться. Может, выйдешь на веранду,оглядишься? - Мне кажется, если я встану, то сразу упаду. - Бренди у тебя здесь есть? Она покачала головой. Он помрачнел, чувствуя, что теряет терпение, незная, как быть. Вдруг она крепче стиснула его руку. - А если он там дожидается? Он заставил себя улыбнуться и отвечал тем же мягким, ласкающим голосом,силу которого так хорошо сознавал: - Ну, это едва ли. Да не трусь ты, Китти. Не мог это быть твой муж.Если бы он пришел и увидел в прихожей чужой шлем, а поднявшись наверх,обнаружил, что твоя дверь заперта, уж он не стал бы молчать. Конечно же, этобыл кто-нибудь из слуг. Только китаец мог повернуть ручку так осторожно. У нее немного отлегло от сердца. - Не очень-то это приятно, даже если это была ама. - С ней можно договориться, а в случае чего я ее припугну. Бытьправительственным чиновником не так уж сладко, но кое-какие преимущества этодает. Наверно, он прав. Она встала, повернулась к нему, протянула руки, онобнял ее и поцеловал в губы. Она задохнулась от счастья, как от боли. Онабоготворила его. Он отпустил ее, и она пошла к двери. Отодвинула засов,приоткрыла ставень, выглянула. Ни души. Она скользнула на веранду, заглянулав туалетную комнату мужа, потом в свой будуар. Пусто и там и тут. Онавернулась в спальню и поманила его: - Никого. - Скорее всего, это был обман зрения. - Не смейся. Я до смерти перепугалась. Пройди в мой будуар и подождитам, я только обуюсь. Он послушался, и через пять минут она тоже пришла в будуар. Он курилпапиросу. - Ну что, получу я теперь бренди с содовой? - Да, сейчас позвоню. - Тебе и самой не мешало бы выпить. Они молча дождались, пока явился бой и, выслушав приказание, вышел изкомнаты, а потом она сказала: - Позвони в лабораторию, спроси, там ли Уолтер. Твоего голоса они незнают. Он взял трубку, назвал номер. Попросил к телефону доктора Фейна.Положил трубку и сообщил: - Ушел еще до завтрака. Спроси боя, приходил ли он домой. - Боюсь. Странно получится, если он приходил, а я его не видела. Бой принес поднос с напитками, и Таунсенд налил себе стакан. Предложили ей, но она отказалась. - Как же быть, если это был Уолтер? - спросила она. - Может, он посмотрит на это сквозь пальцы? - Кто, Уолтер? В ее голосе прозвучало сомнение. - Мне он всегда казался человеком застенчивым. Есть, знаешь ли,мужчины, которые не выносят сцен. У него хватит ума понять, что устраиватьскандал - не в его интересах. Я ни на минуту не допускаю, что это былУолтер, но, даже если это был он, сдается мне, что он ничего не предпримет.Просто оставит без внимания. Она отозвалась не сразу. - Он в меня сильно влюблен. - Ну что ж, тем лучше. Ты усыпишь его подозрения. Он одарил ее той чарующей улыбкой, которую она всегда находиланеотразимой. Улыбка была медленная, она возникала в его ясных синих глазах изримо спускалась к красиво очерченному рту, обнажая ровные мелкие белыезубы. Очень чувственная улыбка, от которой у нее все таяло внутри. - А мне все равно, - сказала она почти весело. - Дело того стоило. - Это я виноват. - Да, зачем ты пришел? Я просто глазам не поверила. - Не мог удержаться. - Милый. Она склонилась к нему, страстно глядя ему в глаза своими темнымиблестящими глазами, приоткрыв губы, и он обнял ее. С блаженным вздохом онаотдалась под защиту этих сильных рук. - Ты же знаешь, что можешь на меня положиться, - сказал он. - Мне с тобой так хорошо. Если б знать, что тебе так же хорошо со мной. - И страхи прошли? - Я ненавижу Уолтера, - ответила она. Что сказать на это, он не знал и только поцеловал ее, вдохнув прелестьее нежной кожи. А потом взял ее руку и посмотрел на золотые часики-браслет. - Ты знаешь, что мне теперь пора делать? - Бежать? - улыбнулась она. Он кивнул. На мгновение она крепче прильнула к нему, но, почувствовав,что ему не терпится уйти, тут же отстранилась. - Просто безобразие так запускать работу. Уходи сию же минуту. Он никогда не мог устоять перед искушением пококетничать. - Надо же, как ты спешишь от меня избавиться! - парировал он шутливо. - Ты сам знаешь, я не хочу, чтобы ты уходил. Это было сказано тихо, искренне, серьезно. Он усмехнулся, польщенный. - Не ломай себе головку над нашим таинственным гостем. Я уверен, этобыла ама. А если возникнут затруднения, не сомневайся, я тебя выручу. - У тебя в этом смысле богатый опыт? Он улыбнулся весело исамодовольно. - Нет, но смею думать, у меня есть голова на плечах. Она вышла на веранду и видела, как он уходил. Он помахал ей. Онасмотрела ему вслед, и сердце ее трепетало. Сорок один год, а фигура легкая ипоходка пружинистая, как у юноши. Веранда была в тени, и она еще помедлила там, разнеженная, утомленнаялюбовью. Дом их стоял в Счастливой долине, на склоне холма. Болеефешенебельная, но и более дорогая Вершина была им не по средствам. Но еерассеянный взор почти не воспринимал синеву моря и гавань, заполненнуюсудами. Все ее мысли были о любовнике. Сегодня они, конечно, допустили страшную глупость, но возможно лиосторожничать, если он ее хочет? Два-три раза он уже заходил к ней послевторого завтрака, когда все спасаются по домам от жары, и даже бои невидели, как он входил в дом и выходил на улицу. В Гонконге с этим было оченьтрудно. Она ненавидела китайскую часть города, всегда нервничала, входя вгрязный домишко близ Виктория-роуд, где обычно происходили их свидания. Домпринадлежал торговцу-антиквару, и китайцы, рассевшись в лавке, глазели нанее. Она ненавидела угодливую улыбку на лице старика хозяина, когда онпровожал ее в глубину дома и вверх по темной лестнице. Комната, куда онвводил ее, была неопрятная, душная, от большой деревянной кровати, стоявшейу стены, ее бросало в дрожь. - Неприглядно здесь, правда? - сказала она, когда встретилась там сЧарли в первый раз. - Было неприглядно, пока ты не вошла, - ответил он. И конечно же, стоило ему обнять ее, как она обо всем забыла. О, как ужасно, что она не свободна, что они не свободны! Его жена ей не нравилась. И сейчас она снова вспомнила Дороти Таунсенд.Даже имя ей досталось неудачное - Дороти. Такое имя старит женщину. Ей леттридцать восемь, никак не меньше. Но Чарли о ней никогда не говорит. Он,разумеется, не любит ее, она ему до смерти надоела. Но он джентльмен. Киттиулыбнулась ласково и насмешливо. Вот дурачок - изменять жене считаетвозможным, но не позволит себе ни единого осудительного слова по ее адресу.Она была высокого роста, выше Китти, не худая и не толстая, с густой русойшевелюрой. Красотой, вероятно, никогда не блистала, разве что красотоймолодости. Черты лица недурные, но ничего особенного, голубые глазахолодные. Кожа неважная, щеки без румянца. И одевается, как... ну, как иследует одеваться жене помощника губернатора в Гонконге. Китти улыбнулась ислегка пожала плечами. Никто, конечно, не стал бы отрицать, что голос у Дороти Таунсендприятный. Она прекрасная мать. Чарли вечно об этом толкует, а мать Киттиговорит о таких женщинах, что они "из благородного семейства". Но Китти еене любила. Ей не нравилось, что Дороти держится так непринужденно, ее бесилавежливость, которую та проявляла, когда они бывали приглашены к Таунсендамна чаепитие или на обед, - сразу чувствовалось, что ты ей глубокобезразлична. Наверно, вся беда в том, думала Китти, что ее ничто неинтересует, кроме собственных детей. Два ее сына учились в школе в Англии, ибыл еще младший, шести лет, того она собиралась отвезти в Англию на будущийгод. А лицо у нее было как маска. Она улыбалась и приятным, воспитаннымтоном говорила то, что от нее ожидали услышать, но при всей сердечностидержала людей на расстоянии. Было у нее в городе несколько близкихприятельниц, те все как одна восхищались ею. Китти подумалось, не считает лиее миссис Таунсенд немного вульгарной. Она вспыхнула. А кто она такая, этаДороти, чтобы задирать нос? Правда, отец ее был губернатором целой колонии,это, конечно, очень почетно - когда входишь в комнату, все встают, когдапроезжаешь в автомобиле, мужчины на улице снимают шляпы, - но стоитколониальному губернатору уйти в отставку, и он - ничто, ноль без палочки.Отец Дороти Таунсенд живет теперь на пенсию в маленьком доме на Эрлс-Корт, вЛондоне. Мать Китти еще подумала бы, стоит ли идти к Дороти в гости, если быта ее пригласила. Отец Китти, Бернард Гарстин, - королевский адвокат, несегодня завтра будет назначен судьей. И живут они, как-никак, вСаут-Кенсингтоне. Когда Китти после свадьбы приехала в Гонконг, ей было нелегкопримириться с тем, что ее положение в обществе определяется специальностьюее мужа. Да, встретили ее очень радушно, и первые два-три месяца они чуть некаждый вечер бывали в гостях. Когда их пригласили на обед в губернаторскийдом, губернатор сам повел ее к столу, как новобрачную; но она быстросмекнула, что как жена правительственного бактериолога котируется невысоко.Это ее рассердило. - Какое идиотство, - заявила она мужу. - Да таких, как эти люди, мы вАнглии в грош не ставили. Моей маме и в голову не пришло бы пригласить их кнам на обед. - Пусть это тебя не волнует, - ответил он. - Ведь это не имеетзначения. - Конечно, не имеет значения, это только показывает, какие они идиоты,но, когда вспомнишь, какие люди бывали у нас в доме, как-то странно, чтоздесь на нас смотрят сверху вниз. Он улыбнулся. - С точки зрения света, ученый - величина несуществующая. Теперь-то она это знала - не знала тогда, когда выходила за него замуж. - Не могу сказать, что меня очень радует, когда меня сажают за столомрядом с агентом пароходной компании, - сказала она и засмеялась, чтобы он неусмотрел в ее словах снобизма. Может быть, за наигранной легкостью ее тона он почувствовал упрек,потому что робко пожал ее руку. - Мне очень жаль, Китти, милая, но ты не огорчайся. - А я и не думаю огорчаться. Нет, не мог это быть Уолтер. Не иначе как кто-нибудь из слуг, а это, вконце концов, неважно. Слуги-китайцы все равно все знают. Но умеют держатьязык за зубами. Сердце ее чуть екнуло, когда она вспомнила, как поворачивалась белаяфарфоровая дверная ручка. Нельзя больше так рисковать. Лучше встречаться влавке у антиквара. Никто ничего не подумает, даже если увидит, как она тудавходит, а уж там они в безопасности. Хозяин лавки знает, какой пост занимаетЧарли, и не такой он дурак, чтобы вызвать недовольство помощникагубернатора. И вообще все неважно, кроме того, что Чарли ее любит. Она вернулась в свой будуар, бросилась на диван и потянулась засигаретой. Увидела какую-то записку, лежащую на книге, и развернула ее.Записка была наспех написана карандашом. "Милая Китти! Вот книга, которую Вы хотели прочесть. Я как разсобиралась послать ее Вам, но встретила д-ра Фейна, и он сказал, что сам ееВам передаст, так как будет проходить мимо дома. Ваша В. X." Она позвонила и, когда вошел бой, спросила, кто принес эту книгу икогда. - Принес хозяин, мисси, после завтрак. Значит, это был Уолтер. Она тут же позвонила по телефону в канцеляриюгубернатора и, попросив соединить ее с Чарли, сообщила ему эту новость.Ответ последовал не сразу. - Что мне делать? - спросила она. - У меня идет важное совещание. К сожалению, сейчас говорить с вами немогу. Мой совет - никакой паники. Она положила трубку. Значит, он не один. Экая досада, вечно у негодела. Она села к столу и, опустив лицо в ладони, попробовала спокойно всеобдумать. Конечно, Уолтер мог просто решить, что она заснула, а чтозаперлась в спальне - что ж тут такого? Постаралась вспомнить, разговаривалили они с Чарли. Если и разговаривали, то, во всяком случае, негромко. И ещеэтот шлем. Болван, как он мог оставить его внизу? Впрочем, какой смыслругать Чарли, это было вполне естественно, да Уолтер, возможно, и не заметилего. Он, вероятно, торопился, забросил книгу и записку по дороге накакое-нибудь деловое свидание. Странно только, что он попробовал все двери -и внутреннюю, и обе с веранды. Если он решил, что она спит, едва ли стал быее тревожить. Как она могла так оплошать! Она встрепенулась и, как всегда при мысли о Чарли, опять ощутила всердце сладкую боль. Да, дело того стоило. Он сказал, что выручит ее, а вхудшем случае - что ж... Пусть Уолтер устраивает скандал. У нее есть Чарли,не все ли ей равно? Может, и лучше, если он узнает. Она никогда не любилаУолтера, а с тех пор, как полюбила Чарли Таунсенда, ласки мужа стали ей втягость. Не захочет больше с ней жить - и очень хорошо. Доказать-то онничего не может. Если вздумает приставать к ней с расспросами, она все будетотрицать, а если отрицать станет невозможно - выложит ему все начистоту, ипусть делает что хочет. Через три месяца после свадьбы она уже знала, что ошиблась, но виноватав этом не столько она сама, сколько ее мать. Портрет матери висел тут же на стене, измученный взгляд Киттизадержался на нем. Она сама не знала, зачем повесила его - большой любви кматери у нее не было. Имелась в доме и фотография отца, та стояла внизу нарояле. Он тогда только что стал королевским адвокатом и по этому случаю былснят в парике и в мантии, но даже это не придало ему внушительности. Он былнизенький, сухонький, с усталыми глазами и длинной верхней губой,прикрывающей нижнюю, такую же тонкую. Шутник-фотограф попросил его сделатьвеселое лицо, но лицо получилось не веселое, а строгое. Именно поэтомумиссис Гарстин, просматривая пробные снимки, остановила свой выбор на нем:обычно опущенные уголки губ и грустные глаза придавали ему покорно-скорбноевыражение, а в этом снимке она усмотрела нечто глубокомысленное. Сама онаснялась в том туалете, в котором представлялась ко двору, когда ее муж былповышен в звании. Она выглядела очень величественно в бархатном платье сдлинным шлейфом, ниспадающим эффектными складками, с перьями в волосах ицветами в руке. Держалась она очень прямо. В пятьдесят лет это была худаяплоскогрудая женщина с выдающимися скулами и крупным, благородной формыносом. Волосы у нее были густые, черные, гладко причесанные. Китти всегдаподозревала, что она их если не красит, то слегка подцвечивает. Ее большиечерные глаза никогда не оставались в покое - это, пожалуй, было в ней самоеприметное: разговаривая с ней, люди сжимались при виде этих неуемных глаз набесстрастном, без единой морщинки желтом лице. Они скользили по собеседникувверх и вниз, перебегали на других гостей и возвращались обратно;чувствовалось, что она вас зондирует, оценивает, в то же время улавливаявсе, что происходит вокруг, и что слова, которые она произносит, не имеютничего общего с ее мыслями. Миссис Гарстин была женщина жестокая, властная, честолюбивая, скупая инедалекая. Она была одной из пяти дочерей ливерпульского юриста, и БернардГарстин познакомился с ней, когда приезжал в Ливерпуль на выездную сессиюсуда. Он производил тогда впечатление многообещающего молодого человека, ееотец уверял, что он далеко пойдет. Этого не случилось. Он был старательный,трудолюбивый, способный, но слишком слабовольный, чтобы выдвинуться. МиссисГарстин презирала его. Однако она пришла к выводу, правда малоутешительному,что сама может добиться успеха только через мужа, и принялась подгонять егопо выбранной ею дороге. Она немилосердно пилила его. Она убедилась, что прибольшом желании можно заставить его сделать и то, что претит егоделикатности, - нужно только без отдыха бить в одну точку, и рано или поздноон смирится и уступит. Со своей стороны она поставила себе цельюподдерживать знакомство только с нужными людьми. Она льстила адвокатам,которые могли передать ее мужу то или иное дело, и дружила с их женами.Лебезила перед судьями и их благоверными. Обхаживала подающих надеждыполитических деятелей. За двадцать пять лет миссис Гарстин ни разу не пригласила в гостичеловека просто потому, что он ей нравился. Через определенные промежуткивремени она давала званые обеды. Но честолюбие в ней вечно боролось соскупостью. Она терпеть не могла тратить деньги. Она уверяла себя, что нехуже других умеет пустить пыль в глаза, а обходится это ей вдвое дешевле.Обеды ее были долгие, обдуманы тщательно, но рассчитаны экономно, и до еесознания просто не доходило, что люди, когда едят и беседуют, разбираются втом, что пьют. Обернув бутылку шипучего мозельвейна салфеткой, онавоображала, что ее гости принимают его за шампанское. Практика у Бернарда Гарстина была приличная, но не обширная. Многиеюристы с меньшим, чем у него, стажем давно его обскакали. Миссис Гарстинзаставила его выставить свою кандидатуру в парламент. Расходы попредвыборной кампании взяла на себя партия, но и тут на пути ее честолюбиявстала скупость, и она не смогла заставить себя истратить достаточно денег,чтобы заручиться симпатиями избирателей. Бесчисленные пожертвования, которыхждали от Бернарда Гарстина, как от любого кандидата, всякий раз оказывалисьпоменьше, чем следовало. На выборах он не прошел. Миссис Гарстин было быочень приятно стать женой члена парламента, но неудача не сломила ее. Вовремя предвыборной кампании она свела знакомство с целым рядом видныхобщественных деятелей, чем сильно повысила собственный престиж. Она знала,что в палате общин ее муж все равно бы не отличился. Победа на выборах былаей нужна только для того, чтобы он мог рассчитывать на благодарность своейпартии, а такая благодарность, конечно, ему обеспечена, если он соберет длянее хоть несколько лишних голосов. Но он все еще был рядовым адвокатом, а многие, моложе его годами, ужеполучили шелковую мантию. Ему тоже необходимо было добиться этой чести, нетолько потому, что иначе он не мог надеяться стать судьей, но и просто радинее: очень уж обидно было, входя в банкетный зал, уступать дорогу женщинамна десять лет ее моложе. Однако тут ее муж оказал упорное сопротивление, откоторого она давно успела отвыкнуть. Он боялся, что, став королевскимадвокатом, лишится работы. Лучше синица в руках, чем журавль в небе, сказалон ей, на что она возразила, что поговорки - это последнее прибежище людейумственно отсталых. Он дал ей понять, что доход его может сократиться вдвое,зная, что для нее это самый веский аргумент. Она ничего не желала слушать.Назвала его трусом. Не оставляла его в покое, и кончилось тем, что он, каквсегда, уступил. Подал прошение, и оно было быстро уважено. Опасения его оправдались. Карьеры он не сделал, дела вел редко. Но онне жаловался и если упрекал жену, так только в душе. Стал, пожалуй, ещемолчаливее, но дома он всегда был неразговорчив, и домашние его не заметилив нем перемены. Дочери всегда видели в нем только источник дохода; имказалось вполне естественным, что он с ног сбивается, чтобы обеспечить имеду и кров, туалеты, курорты и деньги на булавки. И теперь, когда ониуразумели, что по его милости денег стало меньше, их безразличное отношениек нему окрасилось раздраженным презрением. Им и в голову не приходилоспросить себя, каково приходится этому незаметному человечку, который раноутром уезжает из дому, а возвращается вечером, когда уже пора переодеватьсяк обеду. Он был им чужой, но оттого, что это был их отец, они считали самособой разумеющимся, что он должен их любить и лелеять.