В длинной глухой стене, вдоль которой лежал их путь, появились ворота сбудками по бокам, и паланкины стали. Уоддингтон бросился к Китти. Она ужесоскочила на землю. Офицер постучал, что-то крикнул, открылась калитка, иони вошли во двор. Двор был большой, квадратный. У стен его, под стропиламивыступающих крыш, лежали вповалку солдаты, завернувшись в одеяла. У воротофицер, задержавшись на минуту, перекинулся словами с военным, судя по всему- начальником караула. Потом офицер сказал что-то Уоддингтону. - Он еще жив, - сказал Уоддингтон. - Осторожно, не споткнитесь. По-прежнему следуя за огоньками фонарей, они пересекли двор, поднялисьпо ступенькам к широкой двери, потом вниз, в другой просторный двор. Вдольодной его стороны тянулась длинная освещенная комната. Сквозь рисовую бумагучернел сложный узор оконных переплетов. Провожатые довели их до этойкомнаты, офицер постучал. Дверь тотчас отворилась, и офицер, взглянув наКитти, отступил в сторону. - Входите, - сказал Уоддингтон. Комната была длинная, низкая, лампы тускло горели в зловещем полумраке.У противоположной стены лежал на тюфяке человек, укутанный одеялом. В ногахстоял навытяжку военный. Китти подбежала и склонилась над тюфяком. Уолтер лежал с закрытымиглазами. В сумрачном свете его серое лицо казалось мертвым. Он был до ужасанеподвижен. - Уолтер, Уолтер, - проговорила она задыхаясь. Тело чуть шевельнулось. Это был только призрак движения - легкий, какдуновение ветра, которого не чувствуешь, только видишь, как оно шевельнулонеподвижную поверхность воды. - Уолтер, Уолтер, скажи мне что-нибудь. Глаза медленно раскрылись, словно поднять тяжелые веки стоило емунеимоверных усилий, но он не смотрел на нее, он уставился в стену,приходившуюся в нескольких дюймах от его лица. Он заговорил; в голосе, тихом и слабом, можно было угадать улыбку. - Вот в какой я попал переплет, - сказал он. Китти затаила дыхание. Ни звука, ни намека на жест, только глаза,темные, холодные, прикованы к белой стене (какие тайны им сейчасоткрылись?). Китти встала на ноги и растерянно обратилась к своему спутнику: - Неужели ничего нельзя сделать? Вы так и будете стоять как истукан? Она стиснула руки. Уоддингтон заговорил с офицером, стоявшим в ногахпостели. - Видимо, они сделали все, что могли. При нем был полковой врач. Егообучил ваш муж. Он сделал все то же, что доктор Фейн сделал бы сам. - Это и есть врач? - Нет, это полковник Ю. Он не отходит от вашего мужа. Китти бросила на него отчаянный взгляд. Он был высокого роста, крепкогосложения, защитная форма, казалось, ему тесна. Он смотрел на Уолтера, и оназаметила в его глазах слезы. У нее защемило сердце. С какой стати у этогочужого человека с круглым желтым лицом глаза полны слез? Это невыносимо. - Какой ужас, что ничего нельзя сделать. - Сейчас он хотя бы уже не страдает, - сказал Уоддингтон. Она опять склонилась над мужем. Его пугающие глаза по-прежнему смотрелипрямо вперед. Непонятно было, видит он что-нибудь или нет, слышит ли, чтоговорится. Она придвинула губы к его уху. - Уолтер, чего тебе дать? Ей казалось, что должно быть какое-то лекарство, которое можно емудать, чтобы задержать эту быстро уходящую жизнь. Теперь, когда глазапривыкли к полумраку, она видела, что лицо его ссохлось. Он был неузнаваем.Немыслимым казалось, что за каких-нибудь несколько часов он стал настольконепохож на себя. Он вообще не был похож на человека: не человек, а самасмерть. Ей показалось, что он хочет что-то сказать. Она пригнулась ближе. - Не суетись. Было скверно, очень скверно, а сейчас ничего. Китти ждала, что он еще скажет, но он молчал. Самое страшное, что онлежит так тихо, точно уже приготовился к молчанию могилы. Подошел какой-точеловек, санитар или врач, и жестом велел ей отойти, а сам, склонившись надумирающим, обтер мокрой салфеткой его губы. Китти еще раз шепотом воззвала кУоддингтону: - И никакой, никакой надежды? Он покачал головой. - Сколько он еще может прожить? - Точно не скажешь. Может быть, час. Китти обвела глазами голую комнату, и взгляд ее остановился навнушительной фигуре полковника Ю. - Можно мне побыть с ним вдвоем? - спросила она. - Совсем недолго,всего минуту. - Разумеется. Уоддинггон подошел к полковнику и поговорил с ним. Тот поклонился ивполголоса отдал приказ. - Мы будем за дверью, - сказал Уоддингтон, выходя с остальными. - Есличто, позовите. Теперь, когда неотвратимое завладело ее сознанием, как наркотик,разлившийся по жилам, когда она уже не сомневалась, что Уолтер умрет, у нееосталось одно желание - облегчить ему последние минуты, выдернув из его душиотравленную занозу старой обиды. Ей казалось, что если он перед смертьюпомирится с нею, то помирится и с самим собой. Она думала не о себе, толькоо нем. - Уолтер, умоляю, прости меня, - сказала она. Из опасения сделать емубольно она его не касалась. - Я так перед тобой виновата. Я так горькораскаиваюсь. Он молчал. Как будто не слышал. Она не сдавалась. Ей чудилось, что егодуша - как бабочка, что бьется о стекло, и крылья ее отяжелели от ненависти. - Милый. Тень прошла по землистому, изможденному лицу. Лицо даже нешевельнулось, но ей показалось, что его свела судорога. Никогда еще она такк нему не обращалась. Может быть, в его угасающем мозгу мелькнула мысль,смутная, почти неуловимая, что раньше она употребляла это слово не думая,относя его к собакам, к детям, к автомобилям. А потом случилось самоестрашное. Она сжала руки, изо всех сил стараясь сдержаться: две слезымедленно поползли по его исхудалым щекам. - О дорогой мой, родной, если ты когда-нибудь меня любил, а ты любилменя, я знаю, и я так ужасно с тобой поступила - прости меня. Я уже не смогудоказать тебе, как я раскаиваюсь. Сжалься надо мной. Прости меня, умоляю. И умолкла. Смотрела на него не дыша, страстно ждала ответа. И вот онпопытался заговорить. Сердце ее подскочило. Да, она искупит все страдания,которые причинила ему, если сейчас, в последнюю минуту, ей удастсяосвободить его от груза застарелой злобы. Губы его дрогнули. Он не смотрелна нее. Невидящие глаза упирались в белую стену. Она наклонилась, чтобылучше слышать. Но он произнес совершенно отчетливо: - Собака околела. Она застыла, словно обратилась в камень. Ничего не поняв, смотрела нанего в горестной растерянности. Это бессмыслица. Бред. Он не понял ниединого ее слова. Не может быть, чтобы человек был так неподвижен - и все-таки жив. Онаждала. Глаза у него открыты. Дышит или нет - не понять. Ей стало тревожно. - Уолтер, - шепнула она. - Уолтер. Она рывком поднялась, внезапно охваченная страхом. Повернулась и пошлак двери. - Подите сюда, пожалуйста. Он, кажется, не... Они вошли. Врач-китаец приблизился к постели, зажег электрическийфонарик и посветил Уолтеру в глаза. А потом закрыл их. Сказал что-топо-китайски. Уоддингтон обнял Китти за плечи. - Умер. Китти глубоко вздохнула. Несколько слезинок скатилось по щекам. Этобыло не потрясение, какая-то оторопь нашла на нее. Китайцы стояли кучкой, сбеспомощным видом, словно не зная, что делать дальше. Уоддингтон молчал.Потом китайцы стали тихо переговариваться. - Давайте я провожу вас домой, - сказал Уоддингтон. - Его перенесуттуда. Китти устало провела рукой по лбу. Подошла к постели, наклонилась,осторожно поцеловала Уолтера в губы. Она уже не плакала. - Простите, что доставила вам столько хлопот. Военные отдали честь, она с достоинством им поклонилась. Они сновапересекли один двор, потом другой и сели в паланкины. Уоддингтон закурил.Дымок сигареты растаял в воздухе - вот она, человеческая жизнь!
Уже светало, кое-где китайцы открывали свои лавки, убирали ставни. Втемном закутке при свете свечи умывалась женщина. В чайном домике на углузакусывала группа рабочих. Серый холодный утренний свет крался по узкимулочкам, как вор. На реке лежал белесый туман, мачты джонок пронзали его,как копья призрачных воинов. На воде было холодно, Китти закуталась в своювеселую цветастую шаль. На безоблачном небе взошло солнце. Оно светило каквсегда, как будто ничего не случилось и этот день был как все остальные. - Вам бы прилечь, - сказал Уоддингтон, когда они вошли в дом. - Нет, я посижу у окна. За прошедшие недели она сидела здесь так часто и долго, глаза ее такпривыкли к сказочному, прекрасному и загадочному храму на городской стене,что зрелище это навевало покой. Но даже в трезвом свете дня оно казалосьтаким нереальным, что отвлекало мысли от действительности. - Я скажу бою, чтобы подал вам чай. Похоронить его, к сожалению,придется сегодня же. Я обо всем договорюсь. - Спасибо.
Три часа спустя его хоронили. Китти покоробило, что его положили вгромоздкий китайский гроб, она не могла отделаться от чувства, что ему будетнеудобно, но выбора не было. Монахини, узнав о смерти Уолтера, как ониузнавали обо всем, что творилось в городе, прислали с посыльным крест изгеоргинов, парадный и казенный, словно сделанный опытными руками в цветочноммагазине, и этот крест на голой крышке китайского гроба выглядел нелепо,неуместно. Когда все было готово, пришлось еще подождать полковника Ю - онприслал к Уоддингтону солдата передать, что желает присутствовать напохоронах. Он прибыл в сопровождении адъютанта. Шестеро кули внесли гроб насклон холма, к небольшому участку, где покоилось тело миссионера, которогосменил Уолтер. Среди пожитков последнего Уоддингтон нашел английскиймолитвенник и теперь тихим голосом и явно смущаясь, что было ему такнесвойственно, прочитал заупокойную службу. Возможно, произнося этиторжественные, но грозные слова, он думал о том, что, если сам в свой чередпадет жертвой эпидемии, прочесть их над ним будет уже некому. Гроб опустилив могилу, могильщики стали забрасывать его землей. Полковник Ю, стоявший у могилы обнажив голову, надел фуражку,почтительно отдал честь Китти, простился с Уоддингтоном и отбыл,сопровождаемый адъютантом. Кули еще потолкались на месте - им любопытно былопоглядеть на христианские похороны, - потом забрали свои веревки и не спешапоплелись восвояси. Китти и Уоддингтон дождались, пока могилу засыплют, и нахолмик, пахнущий свежей землей, положили крепко связанные в крест георгинымонахинь. Китти не плакала, но, когда по крышке гроба застучали первые комьяземли, чуть не застонала от горя. Она заметила, что Уоддингтон ее дожидается. - Вы торопитесь? - спросила она. - Не хочется мне сразу возвращаться вдом. - Я совершенно свободен, целиком в вашем распоряжении.
Они добрели по дороге до вершины холма, где стояли ворота, этотпамятник безутешной вдове, занявший такое значительное место в здешнихвпечатлениях Китти. Это был символ, но что он символизировал - неизвестно, инепонятно было, почему ей мерещилась в нем такая злая ирония. - Посидим? Мы так давно здесь не были. Равнина привольно раскинулась перед ней, тихая, безмятежная подбезоблачным небом. - Всего несколько недель я здесь прожила, а кажется - целую жизнь. Он не ответил, и она помолчала, задумавшись. Потом вздохнула испросила: - Как вы думаете, душа бессмертна? Он, казалось, не удивился ее вопросу. - Откуда мне знать? - Час назад, когда Уолтера обмывали, я смотрела на него. На вид он былсовсем молодой, таким рано умирать. Помните того нищего, которого мы видели,когда вы в первый раз вытащили меня погулять? Я тогда испугалась не потому,что он был мертвый, а что выглядел так, будто никогда и не был человеком.Просто мертвое животное. А Уолтер выглядел как машина, у которой кончилсязавод. Вот что ужасно. Ведь если это только машина, до чего же ничтожны ибессмысленны все наши страдания, боли, душевные муки! Не отвечая, он бродил взглядом по широкому ландшафту, расстилавшемуся уих ног. Бескрайний простор в это солнечное утро наполнял сердце ликованием.Аккуратные квадратики рисовых полей тянулись вдаль сколько хватал глаз, намногих из них копошились фигурки - буйволы, крестьяне в синей одежде.Мирная, счастливая картина. Китти нарушила молчание: - Не могу вам выразить, как меня взволновало то, что я увидела вмонастыре. Эти монахини - поразительные женщины, перед ними я чувствую себяполным ничтожеством. Они от всего отказались, бросили все: дом, родину,любовь, детей, свободу; и все те мелочи, от которых отказаться, может быть,еще труднее, - цветы и зеленые луга, прогулки осенним днем, книги, музыку,комфорт - на всем поставили крест. И ради чего? Что их ждет взамен? Жизнь,полная самопожертвования и лишений, послушание, изнуряющая работа и молитва.Этот мир для них поистине место изгнания. Жизнь - крест, который они несутдобровольно, но в сердце их не умирает ожидание - да что там, это кудасильнее - не ожидание, а страстное желание смерти, которая откроет передними жизнь бесконечную. Китти стиснула руки в горестном недоумении. - И что же? - А если "жизни бесконечной" нет? Подумайте, что это значит, если сосмертью действительно кончается все? Они от всего отказались - и не получилиничего. Их обманули. Одурачили. Уоддингтон ответил не сразу. - Вот не знаю. Не знаю, так ли уж это важно, что их высокая цельоказалась иллюзией. Жизнь их сама по себе прекрасна. Мне представляется, чтона мир, в котором мы живем, можно смотреть без отвращения только потому, чтоесть красота, которую человек время от времени создает из хаоса. Картины,музыка, книги, которые он пишет, жизнь, которую ему удается прожить. Ибольше всего красоты заключено в прекрасно прожитой жизни. Это - самоевысокое произведение искусства. Китти вздохнула. Его рассуждения показались ей сухими. Ей было этогомало. - Вы бывали на симфонических концертах? - продолжал он. - Бывала, - улыбнулась она. - В музыке я мало что смыслю, но слушатьочень люблю. - Каждый музыкант в оркестре играет на своем инструменте, и много лиему известно о тех сложных гармониях, что из этого рождаются? Он играеттолько свою, порой очень скромную партию. Но он знает, что симфония чудесна,чудесна, даже если никто ее не слышит, и он доволен тем, что в нейучаствует. - Вы как-то говорили о Дао, - сказала Китти. - Объясните мне, что этотакое. Уоддингтон кинул на нее быстрый взгляд, секунду колебался, а потомзаговорил с едва заметной улыбкой. - Это Путь и Путник. Это вечная дорога, по которой движется все живое,но ее никто не создал, ибо она сама - живая. Она все и ничто. От нее всевозникает, ей подчиняется и к ней в конечном счете возвращается. Это квадратбез углов, звук, не слышный уху, образ без формы. Это необъятная сеть, и,хотя ячейки ее огромны, как море, она ничего сквозь себя не пропускает. Этосвятая святых, где все могут найти прибежище. Оно - нигде, но его можноувидеть и не выглянув из окна. Не желай желать, учит оно, предоставь всемуидти своими путями. Смиряющийся будет сохранен. Сгибающийся будет выпрямлен.Неудача - основа успеха, а в успехе таится зародыш неудачи; но кто скажет,когда одно сменится другим? Стремящийся к нежности может уподобиться маломуребенку. Доброта приносит победу нападающему и спасение защищающемуся.Могуществен тот, кто одолеет себя. - А это что-нибудь значит? - Когда вольешь в себя стаканчиков десять и смотришь на звезды, иногдакажется, что как будто и значит. Наступило молчание, и опять его нарушила Китти: - Скажите, "Собака околела" - это цитата? Уоддингтон улыбнулся и уже готов был ответить. Но возможно, что в этуминуту восприятие его было обострено больше обычного. Китти не смотрела нанего, но что-то в ее лице заставило его поостеречься. - Не знаю, - ответил он. - Вполне возможно. А что? - Так. Просто вспомнилось. Как будто что-то знакомое. И снова молчание. - Когда вы остались наедине с вашим мужем, - заговорил Уоддингтон, - япобеседовал с полковым врачом. Мне хотелось узнать кое-какие подробности. - И что же? - Он был очень возбужден. Я, возможно, неправильно его понял. Насколькоя мог разобрать, ваш муж заразился во время какого-то эксперимента. - Он все время ставил эксперименты. Ведь он был не практикующим врачом,а бактериологом. Потому ему так и хотелось сюда попасть. - Но я не понял вот чего: то ли он заразился нечаянно, то лисознательно экспериментировал на себе. Китти сильно побледнела. Мысль эта привела ее в содрогание. Уоддингтонкоснулся ее руки. - Простите, что возвращаюсь к этому, - сказал он мягко. - Я подумал,может быть, это послужит вам утешением... в таких случаях ужасно трудносказать что-то нужное... я подумал, что для вас это важно - знать, чтоУолтер умер на посту, как мученик за науку. Китти пожала плечами и ответила чуть раздраженно: - Уолтер умер от разбитого сердца. Уоддингтон промолчал. Она медленно повернулась и посмотрела на него.Лицо ее было бледно, сосредоточенно. - Почему он сказал "Собака околела"? Откуда это? - Это последняя строка "Элегии" Голдсмита {У английского поэта,драматурга и романиста Оливера Голдсмита (1728-1774) есть хрестоматийноизвестная "Элегия на смерть бешеной собаки" - шуточное стихотворение о том,как человека укусила бешеная собака и все прочили ему близкую смерть. Нослучилось чудо - так заканчивается стихотворение: "Укушенный остался жив,собака околела". - Перевод В. Рогова.}.
На следующее утро Китти отправилась в монастырь. Девочка, открывшая ейдверь, как будто удивилась, увидев ее, а через несколько минут в комнате,где она приступила к своим занятиям, появилась настоятельница, подошла к нейи взяла ее за руку. - Я рада вас видеть, дитя мое. Это очень мужественно с вашей стороны -прийти сюда так скоро после постигшего вас несчастья - и очень разумно: яуверена, что работа отвлечет вас от тяжелых мыслей. Китти потупилась и покраснела; ей не хотелось, чтобы настоятельницачитала в ее сердце. - Нечего и говорить о том, как мы все вам сочувствуем. - Вы очень добры, - прошептала Китти. - Все мы за вас молимся Господу, за вас и за душу того, кого выпотеряли. Китти не ответила. Настоятельница отпустила ее руку и, как всегда,спокойным, непререкаемым тоном поручила ей кое-какую работу. Погладила поголовке двух-трех малышей, улыбнулась им своей ласковой, но отрешеннойулыбкой и ушла, куда призывали ее более срочные дела.
Прошла неделя. Китти сидела за шитьем. Вошла настоятельница и, подсев кней, внимательно разглядела ее рукоделие. - Вы очень хорошо шьете, дитя мое. Среди молодых женщин вашего кругаэто сейчас редкий талант. - У меня мать прекрасная рукодельница. - Вот будет радость для вашей мамы опять с вами свидеться. Китти подняла голову. Что-то было в манере настоятельницы, что непозволяло принять ее слова как простое проявление вежливости. А онапродолжала: - Я разрешила вам приходить сюда после смерти вашего мужа, полагая, чтоэто отвлечет ваши мысли. Мне казалось, что в то время вам еще не по силамбыло бы совершить в одиночестве долгий путь в Гонконг, и не хотелось мне,чтобы вы целыми днями сидели одна дома без дела и только думали о своейутрате. Но теперь прошло уже восемь дней. Пора вам и в путь. - Я не хочу уезжать, ma mere. Я хочу остаться здесь. - Здесь вам незачем оставаться. Вы приехали, чтобы не разлучаться смужем. Ваш муж скончался. В вашем положении вам скоро потребуется уход изабота, каких здесь не найти. Милое мое дитя, ваш долг - сделать всевозможное для благополучия того существа, которое Бог препоручил вашимзаботам. Китти молча понурила голову. - Мне казалось, что я приношу здесь какую-то пользу. Это ощущениедоставляло мне много радости. Я надеялась, что вы разрешите мне работать увас до конца эпидемии. - Мы все вам признательны за помощь, - отозвалась настоятельница слегкой улыбкой. - Но сейчас, когда эпидемия пошла на убыль, приезд сюда ужене связан с таким риском, и я жду двух наших сестер из Кантона. Они должныприбыть в ближайшее время, а тогда ваши услуги мне, пожалуй, уже непонадобятся. У Китти упало сердце. Тон настоятельницы не допускал возражений. Киттиуже достаточно ее знала, чтобы понять: никакие мольбы на нее не подействуют.Одно то, что ей пришлось уговаривать Китти, внесло в ее голос нотку если нераздражения, то опасной категоричности. - Мистер Уоддингтон был так любезен, что спросил моего совета. - Лучше бы он не совался не в свое дело, - перебила Китти. - Если бы он и не обратился ко мне, я все равно была бы вынужденасказать ему мое мнение, - мягко возразила настоятельница. - Сейчас вашеместо не здесь, а у вашей матери. Мистер Уоддингтон уже договорился сполковником Ю, он дает вам охрану, так что в пути вы будете в полнойбезопасности. Уже наняты и кули, и носильщики. С вами поедет служанка, онапозаботится о ночлегах. Словом, комфорт вам всячески обеспечен. Китти стиснула зубы. Могли бы, кажется, хоть посоветоваться с нею, ведьвсе это касается только ее. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобыответ ее не прозвучал резко: - И когда же я должна отбыть? Настоятельница и бровью не повела. - Чем скорее вы вернетесь в Гонконг, а оттуда отплывете в Англию, темлучше, дитя мое. Мы решили, что вам удобно будет пуститься в дорогупослезавтра рано утром. - Уже?! - Китти чуть не заплакала. Но они правы: здесь она лишняя. -Все вы, как видно, очень спешите от меня отделаться, - сказала она уныло. И сразу уловила в манере настоятельницы какое-то облегчение. Поняв, чтоКитти готова сдаться, та бессознательно перешла на более милостивый тон.Чувство юмора часто выручало Китти, и теперь глаза ее весело блеснули примысли, что и святые любят поставить на своем. - Не подумайте, что мы не ценим вашу доброту, дорогая, и похвальноесострадание, в силу которого вы так неохотно расстаетесь с добровольновзятыми на себя обязанностями. Китти, глядя прямо перед собой, слегка повела плечами. Она знала, чтотаких высоких добродетелей за ней не водится. Остаться ей хотелось потому,что некуда было ехать. Странное это чувство, что во всем мире нет человека,которому не было бы безразлично, жива она или умерла. - Я даже не понимаю, почему вам так не хочется вернуться на родину, -дружелюбно продолжала настоятельница. - Здесь, в Китае, есть немалоиностранцев, которые много бы дали за такую возможность. - Но вы не из их числа, ma mere? - Ну, мы - это другое дело. Мы, когда уезжаем сюда, знаем, чторасстаемся с родиной навсегда. Оттого, что ей самой было грустно и больно, у Китти возникло желание -недоброе желание - отыскать щелку в той броне религии, что так надежнозащищала монахинь от всех естественных человеческих чувств. Захотелосьпроверить, неужели в настоятельнице не осталось ничего от слабости, присущейвсем обыкновенным людям. - Я-то думала, хоть изредка, наверно, становится тяжело, когдавспомнишь, что никогда больше не увидишь дорогих тебе людей и те места, гдепрошло твое детство. Настоятельница ответила не сразу, но Китти, наблюдая за ней, незаметила ни малейшей перемены в безмятежном выражении ее прекрасногострогого лица. - Это тяжело для моей матери, ведь я у нее единственная дочь, а она ужестарая, и, конечно, самое заветное ее желание - еще раз повидать меня передсмертью. Мне жаль, что я не могу доставить ей эту радость. Но этому небывать, так что подождем того часа, когда свидимся с нею в раю. - И все-таки, как подумаешь о тех, кто тебя любит, невольно задаешьсявопросом, правильно ли было порывать с ними всякую связь. - Вы хотите знать, жалею ли я когда-нибудь о своем поступке? - Лицонастоятельницы внезапно преобразилось. - Никогда, никогда! Я отказалась отникчемной, пошлой жизни ради другой, посвященной самопожертвованию имолитве. После короткой паузы она продолжала уже не так торжественно: - Я попрошу вас захватить с собой посылочку и отправить ее почтой изМарселя. Не хотелось бы вверять ее китайской почтовой службе. Сейчаспринесу. - Вы можете дать мне ее завтра, - сказала Китти. - Завтра, дитя мое, вы будете так заняты, что и побывать здесь неуспеете. Лучше уж мы простимся сегодня. Она поднялась и с непринужденной грацией, которую не могли скрыть дажетяжелые складки ее одежды, выплыла из комнаты. И тут явилась сестраСен-Жозеф. Она пришла проститься. Надеется, что Китти доберетсяблагополучно. Опасности никакой, ведь полковник Ю обещал ей сильную охрану.Сестры то и дело ездят этим путем поодиночке, и никогда с ними ничего неслучается. А море она любит? Mon Dieu, как же ей было плохо во время штормав Индийском океане! А как ее мать обрадуется, и пусть бережет себя, ейтеперь надо думать и о ребеночке. Все они будут за нее молиться, и она будетмолиться и за нее, и за ребеночка, и за душу бедного храброго доктора. Онаговорила без умолку, приветливая, ласковая; а между тем Китти чувствовала,что для сестры Сен-Жозеф все измеряется вечностью, а сама она, Китти, всеголишь бесплотный, бестелесный дух. Ее так и подмывало схватить толстуюдобродушную монашенку за плечи, тряхнуть хорошенько и крикнуть: "Неужели вамневдомек, что я - живая женщина, несчастная, одинокая, что меня нужноутешить, подбодрить? Неужели вы ни на минуту не можете забыть о Боге,уделить мне немножко сочувствия? Не того христианского сочувствия, которое увас припасено для всех страждущих, а простого, человеческого, личного?" Китти даже улыбнулась. Вот удивилась бы сестра Сен-Жозеф, если б моглапрочесть ее мысли! Уж наверняка решила бы, что все англичане сумасшедшие,она давно это подозревала! - Я, к счастью, отлично переношу качку, - ответила Китти. - Ни разу вжизни не страдала морской болезнью. Вернулась настоятельница с аккуратным пакетиком в руках. - Это носовые платки, - сказала она, - подарок моей матери к именинам.Монограммы вышивали наши девочки. Сестра Сен-Жозеф высказала мнение, что Китти интересно будетпосмотреть, какая это искусная работа, и настоятельница, снисходительноулыбаясь, развернула пакет. Платки были из тончайшего батиста, надзамысловатой монограммой вышита корона из земляничных листьев. Когда Китти,как от нее и ожидали, рассыпалась в похвалах, платки были снова завернуты ивручены ей. Сестра Сен-Жозеф, еще раз повторив свои вежливо-безличныенапутствия, удалилась со словами: "Eh bien, Madame, je vous quitte", и Киттипоняла, что пришло время проститься с настоятельницей. Она поблагодарила завсе, что было для нее сделано. Вместе они пустились в путь по голымвыбеленным коридорам. - Вас не затруднит послать этот пакет заказным из Марселя? - спросиланастоятельница. - Что вы, конечно, нет, - ответила Китти. Она взглянула на адрес. Фамилия выглядела очень внушительно, но еебольше заинтересовало название места. - Да ведь это один из тех замков, которые мы осматривали! Я как-тосовершила с друзьями автомобильную поездку по Франции. - Вполне возможно. Он открыт для обозрения два раза в неделю. - Если б я жила в таком изумительном месте, у меня ни за что не хватилобы духу оттуда уехать. - Это, конечно, известный памятник архитектуры. Но жить в нем неуютно.Если бы я о чем-нибудь жалела, так не об этом замке, а о другом, маленьком,где я жила ребенком. Он находится в Пиренеях. Там день и ночь шумит море. Нескрою, порой мне хочется услышать, как волны разбиваются о скалы. Китти почудилось, что настоятельница, угадав, какими мыслями подсказаноее последнее замечание, лукаво над нею подтрунивает. Но они уже дошли доузкой, скромной наружной двери. К великому удивлению Китти, настоятельницаобняла ее и поцеловала сначала в одну щеку, потом в другую. Это было такнеожиданно, что Китти залилась краской и чуть не расплакалась. - Прощайте, мое милое дитя. Да благословит вас Бог. - Настоятельница наминуту прижала Китти к груди. - Помните, исполнять возложенные на васобязанности - это еще мало, это не более похвально, чем мыть руки, когда онигрязные. Что действительно важно - это исполнять свой долг с любовью. Когдадолг и любовь будут слиты воедино, вот тогда на вас снизойдет благодать и выпознаете радость несказанную. Дверь монастыря закрылась за Китти в последний раз.
Уоддингтон проводил Китти до вершины холма; по дороге они ненадолгосвернули к могиле Уолтера. Они простились у мемориальных ворот, и Китти,взглянув на них в последний раз, почувствовала, что может ответить на ихзагадочную иронию такой же иронией, своей собственной. Она села в паланкин. Один день сменялся другим. Окружающие картины служили фоном для еемыслей. Каждую из них она видела как бы удвоенной, заключенной в круг, как встереоскопе, и по-новому значительной, потому что ко всему, что она виделасейчас, добавлялось воспоминание о том, что она видела за неполных двамесяца после того, когда проделала тот же путь в обратном направлении. Кулисо своими ношами растягивались по дороге - то шли парами, тройками, токакой-нибудь один отставал и к нему примыкали еще двое; солдаты из охранышагали вразвалку, со скоростью, рассчитанной на двадцать пять миль в день;служанку несли два носильщика, а Китти - четыре, не потому, что она былатяжелее, а чтобы не уронить ее достоинство. Навстречу двигалась то вереницатяжело нагруженных кули, то чиновник-китаец в портшезе, бросавший на белуюженщину испытующие взгляды; шли на рынок крестьяне в синих рубахах иогромных шляпах, семенили забинтованными ногами женщины, то молодые, тостарые. На пологих подъемах и спусках проплывали мимо квадратики рисовыхполей, крепкие крестьянские дома, приютившиеся в бамбуковых рощах;проплывали нищие деревушки и людные города, окруженные стеной, как накартинках в старинном требнике. Солнце уже не палило, как в разгаре лета; назаре, когда поля в неверном предутреннем свете мерцали как сказочные, былохолодно, и тем приятнее потом казалось тепло. Оно наполняло Китти тихимблаженством, которому она и не пыталась противиться. Эти яркие картины, такие изысканные по краскам, поражающие своимизяществом и своеобразием, были как гобелен, на фоне которого, подобныепризракам, плясали загадочные тени, порожденные ее воображением. Ониказались совершенно нереальными. Мэй-дань-фу с его зубчатыми стенамивспоминался как раскрашенный холст в старинной пьесе, где сцена должнаизображать город; монахини, Уоддингтон и маньчжурская принцесса, которая еголюбит, - как персонажи в старинной пантомиме; а остальные - те, что кралисьпо узким улочкам, и те, что умирали, - как безымянные статисты. Конечно, всеэто что-то значит, но что именно? Все они словно исполняют ритуальный танец,сложный и древний, и знаешь, что эти замысловатые телодвижения полны смысла,который очень важно понять, но ключа к разгадке нет и нет. Китти казалось невероятным (по дороге шла старая женщина в синем, синеепод солнцем блестело как лазурит, лицо ее, изборожденное мелкими морщинками,было как маска потемневшей слоновой кости; она шла, мелко перебираякрошечными ножками и опираясь на большой черный посох), казалосьневероятным, что еще недавно она и Уолтер тоже участвовали в этом странном,непонятном танце, и притом исполняли в нем важные роли. Она вполне моглаумереть, а он и вправду умер. Это не шутки. Может, это всего лишь сон, откоторого она внезапно проснется со вздохом облегчения? Все это будтослучилось очень давно, где-то очень далеко. Удивительно, какими призрачнымикажутся персонажи этой пьесы на солнечном фоне действительной жизни. Авременами Китти казалось, что она читает про все это в книжке и удивляется,почему судьба героев так мало ее трогает. Даже лицо Уоддингтона, такое,казалось бы, знакомое, она уже не могла припомнить отчетливо. Сегодня к вечеру они прибудут в город на Западной реке, где она сядетна пароход. А оттуда всего одна ночь до Гонконга.
