Когда пароход входил в марсельскую гавань, Китти, любуясь ломанымиочертаниями залитого солнцем берега, вдруг заметила золотую статую мадонны,воздвигнутую на церкви святой Марии Милостивой как символ защиты плавающихпо морям. Ей вспомнилось, что сестры монастыря в Мэй-дань-фу, навсегдапокидая родину, смотрели на эту статую, пока она не превратилась в маленькийязычок золотого пламени в синем небе, и пытались молитвой смягчить щемящуюболь расставания. Она стиснула руки и вся обратилась в мольбу неведомо какимсилам. Во время долгого, спокойного морского перехода она непрестанно думала отом страшном, что с нею случилось. Она не понимала себя. Это было такнеожиданно. Что же это ею овладело, когда она, всем сердцем презирая Чарли,сладострастно уступила его нечистым ласкам? Ярость, отвращение к самой себепереполняли ее. Казалось, ей вовек не забыть этого унижения. Она плакала. Нопо мере удаления от Гонконга эти ощущения постепенно теряли свою остроту.Уже казалось, что все это произошло в другом мире. Так бывает с человеком,который, очнувшись от внезапного припадка безумия, испытывает смятение истыд, смутно припоминая нелепые, безобразные поступки, совершенные им, когдаон перестал быть самим собой. Но, зная, что он тогда не был самим собой, ончувствует, что хотя бы в собственных глазах заслуживает снисхождения. Киттидумала, что, может быть, у кого-нибудь и хватило бы великодушия не осудить,а пожалеть ее. Но сама она только вздыхала при мысли о том, какой удар былнанесен ее самонадеянности. Ей-то казалось, что дорога ее уходит вдальпрямая, легкая, а оказывается - дорога эта извилистая, и на каждом шагуухабы. Необозримые пространства Индийского океана с его трагическипрекрасными закатами немного успокоили ее. Она словно неслась на крыльях вкакую-то страну, где сможет вновь обрести себя. А если вернуть себесамоуважение можно только ценой жестокой борьбы - что ж, нужно найти в себесилы и бороться. Будущее рисовалось одиноким и трудным. В Порт-Саиде ее ждало письмо отматери - ответ на ее телеграмму. Письмо было длинное, написанное крупнымвитиеватым почерком, какому обучали молодых девиц в далекие-далекие годы.Почерк был такой вычурно аккуратный, что производил впечатлениенеискренности. Миссис Гарстин выражала сожаление по поводу смерти Уолтера иприличествующие случаю соболезнования. Она опасается, что Китти осталасьпочти без средств, но, конечно же, министерство по делам колоний назначит ейпенсию. Она рада, что Китти возвращается в Англию, и до рождения ребенка ееместо, разумеется, под родительским кровом. Дальше шли всевозможные советы инаставления, а также кое-какие подробности касательно родов ее сестры Дорис.Сейчас мальчик уже весит столько-то фунтов, его дед с отцовской стороныуверяет, что в жизни не видел такого отличного ребенка. Дорис опять вположении, они надеются, что второй тоже будет мальчик, тогда за баронетскийтитул и вовсе можно будет не опасаться. Китти уловила, что главная цель этого письма - точно установить срок,на который ее приглашают. Миссис Гарстин не намерена взвалить на себя такоебремя, как овдовевшая дочь в стесненных обстоятельствах. Когда вспомнишь,как мать с ней когда-то носилась, странно, что теперь, обманувшись в своихнадеждах, она видит в ней только обузу. Странная это вещь вообще - отношениямежду родителями и детьми! Пока они маленькие, родители чуть не молятся наних, ночей не спят, когда дети болеют, а дети льнут к ним с благоговейнойлюбовью. Проходит несколько лет, дети подрастают, и важнее для их счастьястановятся уже не отец с матерью, а вовсе, казалось бы, посторонние люди. Насмену слепой, инстинктивной любви приходит равнодушие. Встречаясь, онииспытывают скуку или раздражение. Когда-то расстаться на месяц казалось имтрагедией, теперь они хладнокровно думают о предстоящей им многолетнейразлуке. Пусть ее мать не тревожится: она и сама предпочитает жить своимдомом. Но ей нужно немножко времени, чтобы оглядеться, сейчас все тактуманно, представить себе будущее она просто не в силах. Возможно, она ещеумрет от родов, это было бы разрешением многих проблем. Но когда они причалили в Марселе, ей передали два письма. Она судивлением узнала почерк отца - он, сколько помнится, никогда не писал ейписем. Письмо было недлинное и начиналось "Дорогая Китти". Он сообщал, чтопишет вместо матери - та заболела, ей пришлось лечь в больницу на операцию.Пусть Китти не пугается и не меняет своих планов добраться до Англии морем.Поездом ехать гораздо дороже, к тому же, пока матери нет дома, Китти будетнеудобно жить на Харрингтон-Гарденз. Второе письмо было от Дорис, ононачиналось "Китти, милая" - не потому, что Дорис питала к ней особеннонежные чувства, а потому, что она обращалась так ко всем без разбора. "Китти, милая, папа тебе, наверно, уже написал. Маму будут оперировать.Оказывается, она уже год как тяжело больна, но ты ведь ее знаешь, докторовона терпеть не может и пила какие-то патентованные средства. Я не знаюточно, что с ней такое, а она все держит в секрете, а если спросишь, тут жевзрывается. Вид у нее ужасный, я бы на твоем месте приехала из Марселяпоездом, чтобы поскорее попасть домой, только не говори, что это я тебепосоветовала, ведь она уверяет, что ничего серьезного нет, и не хочет, чтобыты приезжала, пока она еще в больнице. С врачей она взяла обещание, что еевыпишут через неделю. Целую, Дорис. P. S. Ужасно мне жалко Уолтера. Нелегко тебе досталось, бедняжка.Безумно хочу тебя видеть. Забавно, что мы с тобой одновременно ждеммладенцев. Сможем держаться за руки". Китти, задумавшись, стояла на палубе. Она не могла вообразить свою матьбольной. Всегда она была такая живая, энергичная и ненавидела, когдакто-нибудь в семье хворал. К ней подошел стюард с телеграммой: "Глубоким прискорбием сообщаю мамаскончалась сегодня утром. Отец".
Китти позвонила у подъезда знакомого дома на Харрингтон-Гарденз.Горничная сказала, что ее отец у себя в кабинете, и она тихонько отвориладверь: он сидел у огня с вечерней газетой в руках. Когда она вошла, онподнял голову, отложил газету и суетливо вскочил с места. - А-а, Китти, а я ждал тебя следующим поездом. - Не хотелось тебя беспокоить, ты бы еще вздумал встречать меня, вот яи не сообщила точное время. Он подставил ей щеку для поцелуя движением, которое она помнила сдетства. - А я тут просматривал газету, - сказал он. - Я уже два дня газет нечитал. Он, видимо, считал нужным оправдаться в том, что занимался такимобычным делом. - Ну и правильно, - сказала она. - Ты, наверно, устал ужасно. Ведьмамина смерть явилась для тебя неожиданностью? С тех пор как они расстались, он постарел, похудел. Маленький,сухонький, аккуратный. - Хирург сразу сказал, что надежды нет. Она была больна больше года, ноне хотела обращаться к врачам. Хирург сказал, что у нее должны были бытьсильные боли, просто чудо, как она их терпела. - И никогда не жаловалась? - Говорила иногда, что ей нездоровится, а на боли не жаловалась, нет. -Он помолчал, посмотрел на Китти. - Ты очень устала с дороги? - Не очень. - Хочешь взглянуть на нее? - А она здесь? - Да, ее привезли сюда из больницы. - Да, пойду сейчас же. - Мне пойти с тобой? Что-то в его тоне заставило Китти бросить на него быстрый взгляд. Онслегка отвернулся, отводя от нее глаза. За последнее время Китти научиласьбезошибочно читать чужие мысли. Недаром она изо дня в день прилагала всесилы, чтобы по случайному слову или необдуманному жесту угадать тайные мыслимужа. И сейчас она сразу уловила то, что отец пытался от нее скрыть.Облегчение, вот что он чувствовал, огромное облегчение, и это его пугало.Почти тридцать лет он был верным и преданным мужем, ни разу ни словом неотозвался плохо о своей жене, и теперь ему следовало горевать о ней. Онвсегда делал то, чего от него ожидали. Он счел бы непозволительным хотя бынеосторожным взглядом или намеком выдать тайну - что он не испытывает того,что в данных обстоятельствах полагалось бы испытывать безутешному вдовцу. - Нет, я лучше пойду одна, - сказала Китти. Она поднялась по лестнице и вошла в большую, холодную, претенциознообставленную комнату, материнскую спальню. Как хорошо она помнила этумассивную мебель красного дерева и на стенах - гравюры по Маркусу Стоуну. Натуалетном столе все было расставлено и разложено в том неукоснительномпорядке, которого миссис Гарстин всегда придерживалась. Цветы казались не уместа: миссис Гарстин нашла бы, что держать цветы в спальне глупо,претенциозно и нездорово. Их аромат не заглушал чуть едкого, кисловатогозапаха, как от свежевыстиранного белья, который у Китти всегда связывался сэтой комнатой. Миссис Гарстин лежала на постели, руки ее были скрещены на груди,словно выражая покорность, которой она в жизни не одобрила бы. Лицо былоблагообразно, даже внушительно - крупные резкие черты, щеки, ввалившиеся отдолгих страданий, запавшие виски. Смерть убрала с этого лица все мелкое,злое, оставила только силу характера. Супруга древнеримского императора, даи только. Китти поразило, что из всех мертвых людей, каких ей довелосьвидеть, только ее мать и в смерти выглядела так, словно эта неподвижнаяоболочка когда-то была обиталищем духа. Горя она не чувствовала: долголетняяотчужденность в ее отношениях с матерью не оставила места для дочернейлюбви; и, вспоминая ту девочку, какой она сама когда-то была, она думала,что такой ее сделала мать. Но, глядя на эту жесткую, властную, честолюбивуюженщину, что лежала перед ней такая тихая и безмолвная сейчас, когда все еесуетные помыслы развеяны смертью, Китти смутно прозревала в этом некоевозмездие. Всю жизнь она ловчила, интриговала, все ее желания были низменныи недостойны. Может быть, теперь, из какого-то иного мира, она оглядываетсяна свою земную жизнь с содроганием. Вошла Дорис. - Я так и думала, что ты приедешь этим поездом. Решила забежать хоть наминутку. Какой ужас, правда? Бедная мамочка. И бросилась Китти на шею, заливаясь слезами. Китти поцеловала ее. Онапомнила, как мать всегда пренебрегала Дорис и баловала ее, Китти, как онаругала Дорис за то, что та некрасивая и скучная. Неужели же Дорис в самомделе так потрясена ее смертью? Впрочем, Дорис всегда отличаласьчувствительностью. Китти пожалела, что не может заплакать: Дорис сочтет еебессердечной. А она столько всего перенесла, что не в состоянии изображатьскорбь, которой не чувствует. - Ты к папе зайдешь? - спросила она, когда рыдания сестры поутихли. Дорис утерла слезы. Китти отметила, что от беременности Дорис ещеподурнела и в черном платье вид у нее какой-то грубый и неряшливый. - Нет, пожалуй. Только опять расплачусь. Бедный папочка, как он стойкодержится. Китти проводила ее в переднюю и вернулась к отцу. Он стоял передкамином, газета была аккуратно сложена - видимо, с тем расчетом, чтобы онаубедилась, что он больше не читает. - Я не переодевался к обеду, - сказал он. - Решил, что теперь этонеобязательно.
Они пообедали. Мистер Гарстин обстоятельно рассказал Китти о болезни исмерти жены, упомянул, как тепло откликнулись на это событие друзья изнакомые (на столе лежали груды писем, и он вздохнул при мысли, что придетсяна них отвечать) и как он распорядился насчет похорон. Потом они вернулись вкабинет. Это была единственная во всем доме комната, где топили. Онмашинально взял с каминной полки свою трубку и стал ее набивать, но потом ссомнением поглядел на дочь и отложил трубку. - Разве ты не будешь курить? - спросила она. - Твоя мама не очень-то любила запах трубочного дыма после обеда, а отсигар я отказался еще во время войны. У Китти сжалось сердце - надо же, шестидесятилетний мужчина не решаетсяпокурить у себя в кабинете! - А я люблю запах трубки, - улыбнулась она. Тень облегчения скользнула по его лицу, он снова взял трубку и закурил.Они сидели друг против друга по обе стороны камина. Он, видимо, почувствовал, что должен поговорить с дочерью о еезатруднениях. - Ты, наверное, получила письмо, которое мама послала тебе в Порт-Саид.Весть о смерти бедного Уолтера нас обоих сразила. Мне он очень нравился. Китти молчала, не зная, что ответить. - Мама мне сказала, что ты ждешь ребенка. - Да. - И когда же? - Месяца через четыре. - Это будет тебе большим утешением. Ты побывай у Дорис, посмотри еемальчика. Очень хороший мальчуган. Они говорили более отчужденно, чем если б только что познакомились:ведь чужому человеку было бы с ней интереснее, а между ними общее прошлоевоздвигло стену равнодушия. Китти отлично понимала, что никогда не стараласьзаслужить его любовь, в доме с ним никто не считался, его принимали какдолжное - кормилец, которого слегка презирали, потому что он не могобеспечить семье более роскошного существования; но ей-то казалось, что онкак отец не может не любить ее, и неожиданностью явилось открытие, чтоникаких чувств он к ней не питает. Она помнила, что он на всех нагонялскуку, но ей и в голову не приходило, что и ему с ними скучно. В нем, как ипрежде, чувствовалась мягкая покорность, но невеселая прозорливость,рожденная страданием, подсказывала Китти, что хотя он, вероятно, никогда вэтом не признавался даже самому себе и никогда не признается, - что, всущности, она ему не симпатична. Трубка его плохо тянула, он встал, чтобы поискать, чем бы еепрочистить. А может, просто хотел скрыть неловкость. - Мама хотела, чтобы ты пожила здесь до рождения ребенка, онасобиралась распорядиться, чтобы тебе приготовили твою прежнюю комнату. - Да, я знаю. Обещаю, что не буду тебе мешать. - Дело не в этом. В то время было совершенно ясно, что тебе следуетехать не куда-нибудь, а только в отчий дом. Но мне, понимаешь ли, только чтопредложили пост главного судьи на Багамах, и я принял это предложение. - Ох, папа, как я рада! Поздравляю тебя. - Предложение это немного запоздало, я уже не мог сообщить о нем твоейпокойной матери. Оно доставило бы ей большое удовлетворение. Вот она, горькая ирония судьбы! После всех своих хлопот, унижений иразочарований миссис Гарстин умерла, так и не узнав, что ее честолюбивыйзамысел все же осуществился. - Я отплываю в начале будущего месяца. Этот дом я, разумеется, поручупродать, думал продать и мебель. Мне очень жаль, что ты не сможешь остатьсяздесь жить, но, если тебе захочется взять что-нибудь из мебели, чтобыобставить квартиру, мне доставит истинное удовольствие тебе это подарить. Китти глядела в огонь. Сердце у нее колотилось, даже странно было, дочего она вдруг разволновалась. Наконец она заставила себя заговорить. Голосслегка дрожал. - А мне с тобой нельзя поехать, папа? - Тебе? Ох, моя дорогая... - Лицо его вытянулось. (Китти часто слышалаэто выражение, но считала, что так просто говорится, а тут впервые увидалавоочию, да так явственно, что даже испугалась.) - Но ведь все твои друзьяздесь, и Дорис здесь. Я думал, тебе будет гораздо лучше, если ты снимешьквартиру в Лондоне. Я не знаю в точности, какими средствами ты располагаешь,но рад буду вносить квартирную плату. - Денег у меня на жизнь достаточно. - Я еду в совершенно незнакомое место. Какие там условия - понятия неимею. - К незнакомым местам мне не привыкать. Лондон для меня теперь ничто.Мне здесь нечем было бы дышать. Он закрыл глаза, и ей показалось, что он сейчас заплачет. Лицо еговыражало безграничное горе. Сердце разрывалось, на него глядя. Она неошиблась: смерть жены была для него избавлением, и теперь эта возможностьполностью порвать с прошлым сулила ему свободу. Он уже видел впереди новуюжизнь и наконец, после стольких лет, покой и призрак счастья. Сердцем онапоняла, как он настрадался за тридцать лет. И вот он открыл глаза, неудержавшись от тяжелого вздоха. - Разумеется, если тебе хочется ехать, я буду очень рад. Жалкое зрелище. Борьба была короткой, он покорился чувству долга. Вэтих немногих словах было отречение от последней надежды. Она встала и,подойдя к его креслу, опустилась на колени, сжала его руки. - Нет, папа, я поеду, только если ты этого захочешь. Довольно тыжертвовал собой. Хочешь ехать один - поезжай. А обо мне не думай. Он высвободил руку и погладил ее по пышным волосам. - Разумеется, поедем вместе, милая. Ведь я, как-никак, твой отец, а тывдова и одна на свете. Раз тебе хочется быть со мной, с моей стороны было быдурно не хотеть этого. - Да нет же, я не предъявляю на тебя никаких прав как дочь, ты мненичего не должен. - Ну что ты, моя дорогая... - Ничего! - повторила она страстно. - У меня сердце болит, как подумаю,что мы всю жизнь тянули из тебя жилы, а тебе ничего не давали взамен. Даженемножко ласки. Боюсь, жизнь у тебя была не очень счастливая. Так позвольмне хоть отчасти возместить тебе то, чего я не дала тебе в прошлом! Он нахмурился. Эти излияния приводили его в замешательство. - Не понимаю, о чем ты говоришь. Мне не в чем тебя упрекнуть. - Ах, папа, я столько всего пережила, я была так несчастна! Я не таКитти, которая уезжала отсюда. Я очень слабая, но, кажется, уже не такаядрянь, какой была тогда. Позволь мне хоть попытаться. У меня никого неосталось, кроме тебя. Позволь мне попытаться заслужить твою любовь. Ах,папа, мне так одиноко, так тоскливо, твоя любовь мне так нужна! Она уткнулась лицом в его колени и заплакала горькими слезами. - Китти, маленькая моя, - приговаривал он, наклонившись над ней. Она подняла голову, обняла его за шею. - Папа, помоги мне. Давай помогать друг другу. Он поцеловал ее в губы, как любовник, щеки его были мокры от ее слез. - Разумеется, поедем вместе. - Ты так хочешь? Правда, хочешь? - Да. - Я так тебе благодарна! - Дорогая моя, не говори мне таких вещей, ты меня конфузишь. Он достал платок, вытер ей глаза. И улыбнулся такой улыбкой, какой онаникогда у него не видела. Она опять обняла его. - Нам с тобой будет так хорошо, папочка. Ты даже не знаешь, как славномы с тобой заживем. - А ты не забыла, что скоро будешь матерью? - Я рада, что она родится где-то там, близко от моря, под широким синимнебом. - Ты уже твердо решила, что будет девочка? - спросил он с легкой, сухойусмешкой. - Я хочу девочку, потому что хочу вырастить ее так, чтобы она неповторила моих ошибок. Когда я оглядываюсь на свое детство, я себя ненавижу.Но у меня и возможностей не было стать иной. Я воспитаю свою дочкусвободной, самостоятельной. Не для того произведу ее на свет и буду любить ирастить, чтобы какому-то мужчине так сильно захотелось с ней спать, что онради этого согласится до конца жизни давать ей кров и пищу. Она почувствовала, что отец весь сжался. Он никогда не говорил о такихвещах и был шокирован, услышав эти речи из уст родной дочери. - Дай мне хоть раз высказаться откровенно, папа. Я была глупая,скверная, отвратительная. Я была жестоко наказана. Мою дочь я хочу от всегоэтого уберечь. Хочу, чтобы она была бесстрашной и честной, чтоб былаличностью, независимой от других, уважающей себя. И чтобы воспринимала жизнькак свободный человек и прожила свою жизнь лучше, чем я. - Дорогая моя, ты говоришь так, точно тебе пятьдесят лет. У тебя ещевся жизнь впереди. Не унывай. - А я не унываю. Я надеюсь и не боюсь. С прошлым покончено. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Разве этотак уж бессердечно? От всей души она надеялась, что научилась состраданию имилосердию. Что ждет ее в будущем - неизвестно, но в себе она ощущаласпособность встретить любую долю без жалоб. И вдруг, непонятно почему, изглубины подсознания возникло воспоминание о том, как они, она и бедныйУолтер, добирались в охваченный ^эпидемией город, где его ждала смерть:однажды утром они выступили в путь еще затемно, и, когда стало рассветать,она не столько увидела, сколько угадала картину такой несказанной прелести,что на какое-то время улеглась ее душевная боль. Все людские треволненияотступили перед этой красотой. Взошло солнце, туман растаял, и стало видно,как далеко впереди, до самого горизонта, меж рисовых полей, через узкуюречку и дальше по отлогим холмам вьется дорога, по которой им предстоялопройти. Быть может, не напрасны были все ее ошибки и заблуждения, все муки,перенесенные ею, если теперь она сумеет пройти той дорогой, которую смутноразличает впереди, - не тем путем, ведущим в никуда, о котором говорилзабавный чудак Уоддингтон, а тем, которым так смиренно следовали монахини, -путем, что ведет к душевному покою. Обращений с начала месяца:
28, Last-modified: Mon, 17 May 2004 21:24:25 GMT Оцените этот текст:
Не читал 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1
СООБЩЕНИЕ
