Окунувшись в работу, Китти воспрянула духом. Она отправлялась вмонастырь каждое утро вскоре после восхода солнца, а домой возвращалась,когда солнце, клонясь к закату, уже заливало узкую реку и скопище джонокжидким золотом. Настоятельница поручила ей группу младших девочек. МатьКитти привезла в Лондон из своего родного Ливерпуля бесспорные хозяйственныеспособности, и Китти, несмотря на свой легкомысленный образ жизни, отчастиих унаследовала, хотя упоминала об этом только в шутку. Она была неплохойкулинаркой и прекрасно шила. Когда обнаружился этот ее талант, ей поручилиобучать шитью младшую группу девочек. Они кое-что понимали по-французски, аона каждый день узнавала от них по нескольку китайских слов, так чтообщаться им было несложно. Другие часы она проводила с самыми маленькими,одевала и раздевала их, укладывала поспать. Грудные младенцы были напопечении няни-китаянки, но Китти попросили присматривать и за ней. Вся этаработа была не такая уж важная, и Китти хотелось делать что-нибудьпотруднее, но настоятельница не внимала ее мольбам, а Китти относилась к нейс таким почтением, что перестала настаивать. Самые первые дни она лишь с усилием преодолевала легкое отвращение,которое вызывали в ней эти девчушки, все одинаково одетые, с торчащимичерными волосами, круглыми желтыми лицами и глазами-смородинами. Но онавспоминала, как во время ее первого посещения чудесно преобразилось лицонастоятельницы, когда ее обступили эти уродцы, и старалась побороть своюбрезгливость. И постепенно, когда она брала на руки кого-нибудь из этихплачущих крошек - эта упала и расшиблась, у той режется зуб, - раз за разомубеждалась, что несколько ласковых слов, пусть и произнесенных на непонятномдля них языке, прикосновение ее рук, ее мягкая щека, к которой прижималасьплачущая желтая рожица, способны успокоить и утешить, неприятное чувствосовсем пропадало. Малышки безбоязненно тянулись к ней со своимимладенческими горестями, и их доверие наполняло ее счастьем. То же было и сдевочками постарше, теми, которых она учила шить; ее трогали их широкие,понимающие улыбки и радость, которую им доставляли ее похвалы. Оначувствовала, что они ее любят, и, польщенная, гордая, сама проникалась к нимлюбовью. Но к одной из девочек она никак не могла привыкнуть. Это былашестилетняя кретинка с огромной тяжелой головой на худеньком теле, большимипустыми глазами и слюнявым ртом; говорить она не умела, только хриплобормотала отдельные слова. Она внушала гадливость и страх, и почему-тоименно она особенно привязалась к Китти, ходила за ней по пятам, в какой быконец комнаты она ни направилась, цеплялась за ее юбку, терлась лицом о ееколени. Пыталась гладить ей руки. Китти мутило от отвращения. Она понимала,что девочка жаждет ласки, но не могла заставить себя до нее дотронуться. Однажды в разговоре с сестрой Сен-Жозеф она высказала мнение, чтотакому ребенку лучше не жить. Сестра Сен-Жозеф улыбнулась и протянулакретинке руку, а та подошла и ткнулась в эту руку своим выпуклым лбом. - Бедняжка, - сказала монахиня. - Ее доставили сюда еле живую. Волеюпровидения я как раз в это время оказалась у дверей. Я увидела, что нельзятерять ни минуты, и тут же ее окрестила. Вы не поверите, сколько труда мыположили на то, чтобы сохранить ей жизнь. Три или четыре раза мы уже былиготовы к тому, что ее душа вот-вот упорхнет на небо. Китти молчала. Сестра Сен-Жозеф, как всегда словоохотливая, сталасудачить о чем-то другом. А на следующий день, когда девочка подошла к Киттии тронула ее за руку, Китти заставила себя положить руку на ее большуюбезволосую голову. Но девочка, с непоследовательностью помешанной, вдругубежала, словно потеряла к ней всякий интерес, и ни в тот день, ни впоследующие дни не обращала на нее внимания. Китти не могла понять, чем онаей не угодила, пыталась приманить ее улыбками и жестами, но таотворачивалась и притворялась, что не видит ее.
Монахини были заняты каждая своим делом с утра и до позднего вечера,так что Китти почти не встречалась с ними, кроме как на богослужениях всмиренной голой капелле. Увидев ее там в первый же день - она сидела назадней скамье позади старших девочек, - настоятельница остановилась изаговорила с ней. - Вы не думайте, что вам положено бывать в капелле вместе с нами. Выпротестантка, у вас свои порядки. - Но мне тут нравится, ma mere. Для меня это отдых. Настоятельницастепенно склонила голову. - Ну конечно, поступайте согласно своему желанию. Я только хотела вамобъяснить, что никто вас не принуждает. А с сестрой Сен-Жозеф у Китти скоро завязались если не близкие, то, вовсяком случае, более простые отношения. Та ведала монастырским хозяйством, изаботы о материальном благополучии этой большой семьи не оставляли ей ниминуты, чтобы посидеть спокойно. Она сама говорила, что единственный ееотдых - это время, посвященное молитве. Но ближе к вечеру, когда Киттизанималась с девочками, ей случалось к ним заглянуть и, поклявшись дляначала, что она совсем вымоталась и у нее нет ни минуты свободной, посидетьи посудачить. Когда настоятельницы не было поблизости, она давала волю своейговорливости, любила пошутить и была не прочь посплетничать. Ее-то Китти небоялась: сестра Сен-Жозеф и в монашеской одежде была добродушной, уютнойболтушкой, при ней Китти не стеснялась делать ошибки во французском языке,они вместе смеялись ее промахам. От нее Китти тоже узнала много нужныхкитайских слов. Сестра Сен-Жозеф была дочкой фермера и в душе оставаласькрестьянкой. - В детстве я пасла коров, как Жанна д'Арк, - рассказывала она. - Ноявлений мне, при моем дурном поведении, не бывало. Оно, наверное, и клучшему, а то отец непременно бы меня выдрал. Он, царство ему небесное, итак часто меня порол, ведь я была ох какая озорница. Вспомнить совестно,каких только шалостей не выдумывала. Китти рассмеялась, представив себе, что эта толстая, немолодая монахинябыла когда-то своенравным ребенком. Но что-то детское было в ней до сих пори привлекало к ней сердце; от нее словно исходил сладкий запах деревни восеннюю пору, когда ветки яблонь гнутся под тяжестью спелых яблок, а хлебсжат и убран в закрома. В ней, в отличие от настоятельницы, не было строгой,трагической святости, а была простая, безмятежная веселость. - И вас никогда не тянет домой? - спросила однажды Китти. - О нет. Вернуться было бы трудно. Мне тут хорошо, особенно с нашимисиротками. Они такие славные, такие благодарные. Но монашка-то я монашка, авсе же у меня есть мать, и разве забудешь, что она меня своей грудьювыкормила! Мать у меня старая, тяжко думать, что я ее уж никогда больше неувижу. Но и то сказать, снохой своей она довольна, и брат мой ее уважает. Унего уже подрастает сынок, хороший работник на ферме пригодится. Когда яуезжала из Франции, он был совсем еще маленький, но и тогда кулачок у негобыл ого какой сильный. В этой тихой комнате, слушая неторопливые речи монахини, почтиневозможно было поверить, что за стенами свирепствует холера. Безмятежностьсестры Сен-Жозеф передавалась и Китти. Она по-детски наивно интересовалась внешним миром и его обитателями.Расспрашивала Китти про Лондон, про Англию, воображая, что туман там такойгустой - даже днем собственной руки не видно; она спрашивала Китти, ездит лиона на балы, очень ли богатый дом у ее родителей, есть ли у нее братья исестры. Часто говорила об Уолтере. Мать-настоятельница им не нахвалится, всеони каждый день молятся за него Богу. Счастливица Китти, что муж у нее такойдобрый, и храбрый, и умный.
Но рано или поздно сестра Сен-Жозеф в своих рассказах неизменновозвращалась к настоятельнице. Китти с самого начала поняла, что личностьэтой женщины подчинила себе весь монастырь. Все его обитатели взирали на неес любовью и восхищением, но также и с почтительным страхом. Китти и тачувствовала себя перед нею школьницей. Держаться с ней свободно мешалочувство, которое нельзя было назвать иначе как благоговением. Простодушнаясестра Сен-Жозеф для вящей внушительности рассказала Китти, к какомузнатному семейству принадлежит настоятельница. Среди ее предков естьисторические личности, она состоит в родстве чуть не со всеми европейскимимонархами. Альфонс Испанский охотился в угодьях ее отца, и по всей Франции уних есть фамильные замки. Трудно было, наверно, расстаться со всем этимвеликолепием. Китти слушала и улыбалась, но рассказы эти производили на неевпечатление. - Да на нее стоит только посмотреть, - сказала сестра Сен-Жозеф, -сразу видно, что знатнее ее и на свете нет. - У нее удивительно красивые руки, - сказала Китти. - А вы бы знали, как мало она их жалеет. Она никакой работой негнушается. Когда они прибыли в этот город, здесь ничего не было. Они построилимонастырь. Настоятельница сама нарисовала план и надзирала за работами. Спервого же дня они стали спасать бедненьких, никому не нужных девочек от"башни" и от жестоких рук повивальных бабок. Вначале у них ни кроватей небыло, ни стекла, чтобы отгородиться от ночного холода (ведь ночной холод -самое вредное для здоровья, добавила сестра Сен-Жозеф); временами у них неоставалось денег не только платить рабочим, но и на еду для себя; они жили,как простые крестьяне, да что там, во Франции крестьяне, вот хоть батраки ееотца, бросали бы такую пищу свиньям. Тогда настоятельница созывала своихдочерей, они преклоняли колени и молились, и Пресвятая дева присылала имденег. То назавтра придет тысяча франков по почте, то какой-нибудьнезнакомец, англичанин (подумать только - протестант!) или даже китаец,постучит в дверь в ту самую минуту и принесет пожертвование. А один раз онидошли до того, что дали Богородице обет посвятить ей neuvaine {У католиков -девять дней молитвы (франц.).}, если она их выручит, и, поверите ли, наследующий день явился этот забавный мистер Уоддинггон, сказал, что вид у настакой, будто мы не отказались бы от ростбифа, и подарил нам сто долларов. Вот уж правда забавный он человечек, голова лысая, глаза хитрющие, а ужэти его шуточки... Mon Dieu {Боже мой (франц.).}, как же он калечитфранцузский язык! Но сердиться на него невозможно. Никогда не унывает. Иэпидемия ему нипочем, веселится как на празднике. Сердце у него французскоеи язык острый, прямо не поверить, что англичанин. Вот только акцент. Ноиногда думается, что он говорит так плохо нарочно, чтобы посмешить.Нравственностью он особой не отличается, это да, но, в конце концов, это еголичное дело, - тут она, вздохнув и кивнув, пожимает плечами, - он ведьхолостяк, молодой мужчина. - А чем плоха его нравственность? - спросила Китти с улыбкой. - Да неужто вы не знаете? Грех мне про это говорить, ну да что уж там.Он живет с китаянкой, то есть не то чтобы с китаянкой, а с маньчжуркой. Она,говорят, принцесса и любит его до безумия. - Не может быть! - воскликнула Китти. - А вот и может, я вам правду говорю. Это большой грех, Бог этого невелит. Вы разве не слышали, когда первый раз сюда приходили, он не хотелесть "Мадлен", которые я нарочно для него испекла, а мать-настоятельницасказала, что он испортил себе желудок маньчжурской кухней? Она тогда на этосамое намекала, он еще такую рожу скорчил. А история эта очень дажеинтересная. Он, говорят, работал в Ханькоу во время революции, когда тамманьчжурцев резали, и по доброте своей спас жизнь нескольким членам одногоиз их знатных семейств. Они в родстве с императорской фамилией. И девушкаэта в него влюбилась, ну а дальше сами можете догадаться. А когда он уехализ Ханькоу, она сбежала из дому и последовала за ним, и так с тех пор иездит за ним повсюду, так что он, бедный, смирился и содержит ее и очень,говорят, к ней привязан. Эти маньчжурки, они бывают очень миловидные... Ночто же это я, меня дела ждут, а я тут с вами рассиделась. Хорошая монахиня.Стыд, да и только.
У Китти появилось странное ощущение, будто она взрослеет. Постояннаяработа отвлекала ее мысли, то, что она узнавала о жизни и взглядах другихлюдей, будило воображение. Она приободрилась и чувствовала себя лучше. Ейдолго казалось, что она способна только плакать; теперь же она, к своемуудивлению и даже стыду, то и дело ловила себя на том, что смеется. Житьпосреди страшной эпидемии стало казаться вполне естественным. Она знала, чтовокруг люди умирают сотнями, но почти перестала об этом думать.Настоятельница запретила ей ходить в лазареты, и эти закрытые дверивозбуждали ее любопытство. Ей очень хотелось туда заглянуть, но она,конечно, попалась бы кому-нибудь на глаза, и тогда неизвестно, какомунаказанию подвергла бы ее настоятельница. Вдруг ее прогонят, это было быужасно. Она так привязалась к детям, они будут по ней скучать, они вообще несмогут жить без нее. А однажды она вдруг подумала, что уже неделю как не вспоминала ЧарлзаТаунсенда и не видела его во сне. Сердце громко стукнуло в груди - онаисцелилась! Теперь она может думать о нем равнодушно. Она его больше нелюбит. О, какое это облегчение - чувствовать, что ты свободна! Даже страннооглянуться назад, вспомнить, как страстно она по нему тосковала. Узнав о еговероломстве, она думала, что умрет, не ждала от жизни ничего, кроместраданий. И вот она, оказывается, уже может смеяться. Ничтожество. Какой жеона была дурой! Теперь, успокоившись, она не могла понять, что в нем нашла.Хорошо, что Уоддингтон ничего не знает, трудно было бы сносить его лукавыевзгляды и иронические намеки. Наконец-то она свободна, свободна! Она чуть нерасхохоталась от счастья. Девочки в это время затеяли веселую возню; обычно она смотрела на них,снисходительно улыбаясь, усмиряла, когда они слишком шумели, следила, чтобыне ушиблись и не поранились. Но сегодня она сама почувствовала себя ребенкоми вступила в игру. Девочки приняли ее с восторгом. Они гонялись за ней повсей комнате, пронзительно крича от непонятной, почти дикарской радости. Отвозбуждения они прыгали и топали ногами. Шум стоял оглушительный. И вдруг отворилась дверь и на пороге выросла настоятельница. Киттистрашно сконфузилась и с трудом высвободилась из десятка вцепившихся в неемаленьких рук. - Так-то вы стараетесь, чтобы дети вели себя тихо? - спросиланастоятельница с улыбкой. - Мы играли, ma mere. Они разволновались. Это я виновата. Я ихвзбудоражила. Настоятельница вошла в комнату, и дети, как всегда, окружили ее. Онаобнимала их за узенькие плечи, теребила их желтые ушки. Посмотрела на Киттидолгим ласковым взглядом. Китти раскраснелась, часто дышала. Ее влажныеглаза сияли, чудесные волосы растрепались. - Как вы прелестны, дитя мое, - сказала настоятельница. - Сердцерадуется, на вас глядя. Немудрено, что дети вас обожают. Китти покраснела еще гуще, и почему-то слезы брызнули у нее из глаз.Она закрыла лицо руками. - О, ma mere, мне стыдно. - Полно, какие глупости. Красота тоже дар Божий, один из редчайших идрагоценнейших. Мы должны быть благодарны, если удостоились его, а если нет,должны быть благодарны, что другие удостоились его, нам на радость. Она опять улыбнулась Китти и тоже, как ребенка, легонько потрепала еепо щеке.
С тех пор как Китти начала работать, она реже виделась с Уоддингтоном.Два-три раза он встречал ее у перевоза и они вместе поднимались к ее дому.Он заходил, выпивал стаканчик, но обедать не оставался. И вот однажды подвоскресенье он предложил ей назавтра захватить с собой закуску и отправитьсяв паланкинах в буддийский монастырь. Монастырь этот находился в десяти миляхот города и когда-то славился как место паломничества. Настоятельница,полагая, что Китти хоть раз в неделю нужно отдыхать, не велела ей приходитьпо воскресеньям, а Уолтер, конечно, и в воскресные дни работал с утра доночи. Чтобы прибыть на место до большой жары, они пустились в путь очень ранопо узкой дороге меж рисовых полей. Миновали несколько крепких крестьянскихдомов, приютившихся в бамбуковых рощах. Китти наслаждалась бездельем. Хорошобыло после заточения в душном городе видеть вокруг деревенское раздолье. Онидобрались до монастыря - низких построек, разбросанных по берегу реки в тенидеревьев, - и улыбающиеся монахи повели их дворами, торжественно пустынными,и показали храмы, где кривлялись диковинные боги. В святилище восседалБудда, отрешенный, печальный, с чуть заметной улыбкой на губах. На всемлежала печать запустения; великолепие было дешевое, обветшалое; богизапылились, вера, породившая их, умирала. Монахи словно доживали здесьпоследние дни, готовые к тому, что их вот-вот попросят очистить помещение, ав улыбке благостно учтивого настоятеля таилась ироническая покорностьсудьбе. Скоро, скоро монахи покинут эти тенистые кущи, и заброшенные зданияначнут разрушаться от зимних бурь и под натиском вступающей в свои праваприроды. Ползучие растения обовьют умершие статуи, во дворах вырастутдеревья. И обитать здесь будут уже не боги, а злые духи тьмы.
Они сидели на ступеньках маленькой пагоды (четыре лакированных столбикаи высокая крыша, осеняющая бронзовый колокол) и смотрели на реку, как оналениво, по бесконечным излучинам уходила к зараженному городу. Отсюда быливидны его зубчатые стены. Зной навис над ним, как погребальный покров. Норека, хоть и текла так медленно, все же была в движении, и от этоговозникало грустное чувство быстротечности жизни. Все проходит и еслиоставляет после себя след, то какой? Китти казалось, что все они, все людина земле подобны каплям воды в этой реке, что безымянный поток всех влечет кморю. Когда все так преходяще и ничтожно, стоит ли людям, раздувая мелочи доразмеров важных событий, так терзать себя и других? - Вы Харрингтон-Гарденз знаете? - спросила она Уоддинггона, задумчивоулыбаясь. - Нет, а что? - Да ничего, просто это очень далеко отсюда. Там живут мои родители. - А вы подумываете об отъезде домой? - Нет. - Отсюда вы, надо полагать, сниметесь месяца через два. Эпидемия какбудто пошла на убыль, а станет холоднее, так и совсем прекратится. - Мне, пожалуй, будет жалко отсюда уезжать. Она задумалась о будущем. Какие у Уолтера планы, она не знала. С нею онне делился. Был холоден, вежлив, молчалив, непроницаем. Две капли в реке,бесшумно текущей в неизвестность, такие неповторимые друг для друга, а напосторонний глаз неразличимые в общем потоке. - Смотрите, как бы монахини не обратили вас в свою веру, - сказалУоддингтон со своей лукавой усмешкой. - Им некогда этим заниматься. Да это для них и не важно. Они бесконечнодобры, вообще это удивительные женщины. А все-таки... не умею я этообъяснить... нас разделяет стена. Не знаю, в чем тут дело. Как будто имизвестен секрет, который и есть для них самое важное, а я недостойна к немуприобщиться. Это не вера, а что-то более глубокое и значительное. Онипребывают в своем мире, а нам туда доступа нет и не будет. Каждый день,когда за мной закрывается дверь монастыря, я чувствую, что перестала для нихсуществовать. - Ну понятно, для вашего тщеславия это чувствительный афронт, -поддразнил он. - Тщеславия? - Китти пожала плечами. Потом с ленивой улыбкой обратиласьк нему: - Почему вы мне никогда не рассказывали, что живете с маньчжурскойпринцессой? - Чего еще эти старые сплетницы вам наболтали? Для монахинь это жесмертельный грех - обсуждать частную жизнь таможенных чиновников. - Почему вы так болезненно это воспринимаете? Уоддингтон скосил глаза вниз, словно придумывая ответ похитрее, а потомслегка пожал плечами. - Афишировать тут нечего. Навряд ли это способствовало бы моемупродвижению по службе. - Вы ее очень любите? Он поднял голову, теперь на его некрасивом лице было выражение как упровинившегося школьника. - Она ради меня бросила все - дом, семью, обеспеченное положение. Ужемного лет как от всего отказалась, лишь бы не расставаться со мной. Янесколько раз прогонял ее, а она возвращалась. И сам от нее сбегал, но онаменя опять настигала. А теперь я махнул рукой - придется, видно, терпеть еедо конца дней. - Она, наверно, любит вас до безумия. - Странное это ощущение, - отозвался он, растерянно морща лоб. - Я ниминуты не сомневаюсь, что, если б я решительно ее отставил, она покончила быс собой. Не от обиды на меня, а совершенно естественно, потому что жить безменя не захотела бы. Очень странно сознавать это. От такого не отмахнешься. - Но главное ведь - любить, а не быть любимым. К тем, кто тебя любит,даже благодарности не чувствуешь, с ними бывает только скучно. - Как во множественном числе - не знаю. По опыту могу говорить только вединственном. - И она в самом деле принцесса и в родстве с императорской фамилией? - Нет, это уж романтические фантазии монахинь. Она из очень знатнойсемьи, но в революцию они, конечно, разорились. Впрочем, она все же оченьзнатная леди. Он произнес это с гордостью, так что Китти невольно улыбнулась. - Значит, вы останетесь здесь на всю жизнь? - В Китае? Да. Что ей делать в другой стране? Когда уйду в отставку,куплю в Пекине китайский домик и буду доживать там свои дни. - А дети у вас есть? - Нет. Она с интересом на него посмотрела. Очень странно, что этот лысыйчеловечек с обезьяньей мордочкой мог внушить чужестранке такую испепеляющуюстрасть. Говорил он о ней небрежно, не слишком уважительно, и все-такибезраздельное чувство этой женщины производило сильное впечатление, задевалокакую-то струну. - Да, далеко отсюда до Харрингтон-Гарденз, - улыбнулась она. - Почему вы это сказали? - Ничего я не понимаю. Жизнь вообще непонятна. Я чувствую себя так,будто всегда жила на берегу прудочка, а мне вдруг показали море. Даже духзахватывает, но совсем не страшно. Я не хочу умирать, я хочу жить. Ячувствую в себе какое-то новое мужество. Как старый моряк пускается подпарусом на поиски новых неведомых морей, так, наверно, и моя душа стремитсявсе изведать. Уоддингтон задумчиво поглядел на нее. Ее взгляд застыл на далекой гладиреки. Две капли, что тихо, бесшумно движутся к вечному морю. - Можно мне навестить маньчжурскую леди? - вдруг спросила она, поднявголову. - Она ни слова не говорит по-английски. - Вы были ко мне очень добры, вы много для меня сделали, может быть, яи без слов сумела бы ей выразить, как хорошо к ней отношусь. Уоддингтон усмехнулся чуть язвительно, однако ответил вполнедружелюбно: - Я как-нибудь зайду за вами, и она угостит вас жасминовым чаем. Китти не стала говорить ему, что эта повесть о чужеземной любви ссамого начала поразила ее воображение, и теперь маньчжурская принцессасделалась для нее символом чего-то, что смутно, но неотступно манило ее, какзагадочный перст, указующий на мистическую обитель духа.
Но несколько дней спустя Китти сделала совсем уже неожиданное открытие. С утра, придя в монастырь, она, как всегда, первым делом пошлапроследить, чтобы детей как следует умыли и одели. Поскольку монахини твердодержались мнения, что ночной воздух вреден для здоровья, атмосфера вспальнях была несвежая, спертая. После утренней прохлады Китти особенно эточувствовала и спешила открыть те из окон, которые вообще открывались. Но вэтот день ей прямо-таки стало дурно, закружилась голова, и она остановиласьу окна, чтобы немного прийти в себя. Так плохо ей еще никогда не бывало.Тошнота подступила к горлу, ее вырвало. Она вскрикнула, перепугала детей; кней подбежала старшая девочка, помогавшая ей, и, увидев, что она измениласьв лице и вся дрожит, в страхе застыла на месте. Холера! Мысль эта пронесласьу Китти в мозгу, и ей показалось, что она умирает. Ее охватил ужас. Минутуона еще мучительно боролась с темной силой, словно разлившейся по жилам, апотом провалилась во мрак. Открыв глаза, она не сразу поняла, где находится. Будто бы она лежалана полу, а когда пошевелила головой, почувствовала под головой подушку. Онаничего не помнила. Рядом с ней стояла на коленях настоятельница, подносила кее носу нюхательную соль, и тут же маячила сестра Сен-Жозеф. Потом сразувспомнилось все. Холера! На лицах монахинь написан ужас. Сестра Сен-Жозефстала огромной, контуры ее расплылись. Китти снова ощутила смертельныйстрах. - О, ma mere, - простонала она, - я умру? Я не хочу умирать. - С чего вы это взяли? Настоятельница была совершенно спокойна, а глаза даже веселые. - Но это холера! Где Уолтер? За ним послали? О Господи! И она разрыдалась. Настоятельница протянула ей руку, и Китти ухватиласьза эту руку, словно то была сама жизнь, которую она так боялась упустить. - Полно, полно, дитя мое, будьте благоразумны. Никакая это не холера. - Где Уолтер? - Ваш муж занят, и незачем его зря беспокоить. Через пять минут выбудете совершенно здоровы. Китти ответила ей изумленным, непонимающим взглядом. Почему она неволнуется? Это жестоко. - Полежите еще немножко, - сказала настоятельница. - А тревожиться не очем. У Китти бешено заколотилось сердце. Она так свыклась с мыслью о холере,что уже перестала было бояться за себя. Какая же она была дура! Вот она иумирает. Девочки внесли в комнату низкое плетеное кресло и поставили у окна. - Давайте-ка мы вас поднимем, - сказала настоятельница. - В шезлонгевам будет удобнее. На ногах вы стоите? Она подхватила Китти под мышки, сестра Сен-Жозеф помогла ей встать.Китти без сил опустилась в кресло. - Я лучше закрою окно, - сказала сестра Сен-Жозеф. - Ну, как утреннийвоздух ей повредит. - Нет-нет, - взмолилась Китти. - Пожалуйста, не закрывайте. Хорошо было увидеть синее небо. Ее еще трясло, но ей безусловно сталолучше. Обе монахини смотрели на нее, потом сестра Сен-Жозеф сказаланастоятельнице что-то, чего Китти не разобрала. Настоятельница села с нейрядом и взяла ее за руку. - Послушайте, дитя мое... Она задала ей кое-какие вопросы. Китти отвечала, не понимая их смысла.Губы у нее дрожали и не слушались. - И сомневаться нечего, - сказала сестра Сен-Жозеф. - Меня в этих делахне обманешь. Она залилась смехом, в котором Китти послышалось и радостное волнение,и участие. Настоятельница, все еще держа Китти за руку, улыбнулась снескрываемой нежностью. - Сестра Сен-Жозеф разбирается в этом лучше меня, дитя мое, она сразуопределила, что с вами такое. И очевидно, не ошиблась. - А что со мной? - встрепенулась Китти. - Все ясно как день. Неужели такая возможность не приходила вам вголову? Вы беременны. Китти как на пружине подкинуло. Она готова была вскочить. - Тихо, тихо, - сказала настоятельница. Китти, красная как рак, прижаларуки к груди. - Не может этого быть. Это неправда. - Qu'est ce qu'elle dit? {Что она говорит? (франц.).} - спросила сестраСен-Жозеф. Настоятельница перевела. Румяное лицо сестры Сен-Жозеф расплылось вулыбке. - Уж вы мне поверьте. Даю честное слово... - Вы сколько времени замужем, дитя мое? - спросила настоятельница. - Нувот, у жены моего брата через столько же времени после свадьбы уже было двоедетей. Китти устало откинулась в кресле. В душе ее была смерть. - Мне так стыдно, - прошептала она. - Стыдно, что у вас будет ребенок? Это же так естественно. - Quelle joie pour le docteur, - добавила сестра Сен-Жозеф. - Да, подумайте только, какая это радость для вашего мужа. Он будет внесебя от счастья. Надо видеть, какое у него делается лицо, когда он возится снашими младенцами, а уж своему-то и подавно будет рад. Китти молчала. Монахини продолжали ласково ее разглядывать,настоятельница гладила по руке. - Глупо, как я раньше не догадалась, - сказала Китти. - Во всякомслучае, я рада, что это не холера. Мне уже гораздо лучше, пойду работать. - Сегодня бы не стоило, милая, - сказала настоятельница. - Выпереволновались, ступайте-ка лучше домой и отдохните. - Нет-нет, лучше я останусь здесь. - Старших надо слушаться. Что бы сказал наш милый доктор, если бы яразрешила вам поступить так неосторожно? Приходите завтра, если будет охота,или послезавтра, но на сегодня с вас хватит. Сейчас пошлю за паланкином.Отрядить мне кого-нибудь из девочек вам в провожатые? - Не надо. Я отлично доберусь и одна.
Китти лежала на своей постели при закрытых ставнях. Шел третий час дня,слуги спали. После того что она узнала утром (а теперь у нее не осталосьсомнений), она пребывала в полном оцепенении. С самого возвращения домой онастаралась собраться с мыслями, но в голове было пусто. Вдруг за стенойпослышались шаги, шел кто-то в обуви - значит, не слуги; у нее екнулосердце, это мог быть только Уолтер. Он прошел в гостиную, окликнул ее, онане ответила. После короткой паузы - стук в дверь. - Да? - Можно войти? Китти встала и накинула халат. - Входи. Он вошел. Хорошо, что ставни закрыты, так что ее лицо в тени. - Я тебя не разбудил? Я постучал совсем тихо. - Я не спала. Он подошел к одному из окон и распахнул ставни. В комнату хлынул потоктеплого света. - Что случилось? - спросила она. - Почему ты так рано? - Монахини сказали, что ты плохо себя чувствуешь. Я зашел узнать, в чемдело. На минуту в ней вспыхнул гнев. - Что ты сказал бы, если б это была холера? - Будь это холера, ты, безусловно, не добралась бы домой. Чтобыоттянуть время, она подошла к туалетному столику, провела гребенкой по стриженым волосам. Потом села и закурила. - Утром мне нездоровилось, и настоятельница решила, что мне надо побытьдома. Но сейчас все прошло. Завтра пойду туда, как обычно. - Так что же с тобой было? - А они тебе не сказали? - Нет, настоятельница говорит, что ты мне сама расскажешь. Тут случилось то, чего уже давно не бывало: он в упор посмотрел на нее;профессиональный инстинкт оказался сильнее личного чувства. Оназаколебалась, потом заставила себя встретиться с ним глазами. - У меня будет ребенок. Она уже привыкла, что он встречает молчанием слова, которые должны бывызвать удивленный возглас, но никогда еще это молчание не казалось ей такимубийственным. Он не вздрогнул, не шелохнулся, ни словом, ни выражением глазне показал, что слышал ее. Ей захотелось плакать. Когда муж и жена любятдруг друга, в такие минуты глубокое волнение еще больше их сближает.Молчание было нестерпимо, и она не выдержала. - Не знаю, почему я раньше об этом не подумала. Глупо, конечно, но... якак-то запуталась... - И сколько времени ты уже... когда ты должна родить? Слова как будтодавались ему с трудом. Она чувствовала, что у него пересохло в горле. И надо же, как у нее дрожат губы. Если он некаменный, это должно вызвать жалость. - У меня сейчас срок два или три месяца. - Отец ребенка я? Она судорожно вздохнула. Голос его слегка дрогнул, или ей показалось?Будь проклята эта его холодная сдержанность, при которой малейшее проявлениечувства так потрясает. Почему-то ей вдруг вспомнился прибор, который ейпоказывали в Гонконге, на нем чуть заметно колебалась стрелка, и ейобъяснили, что это значит: за тысячи миль от них произошло землетрясение,унесшее около тысячи человеческих жизней. Она взглянула на Уолтера. Он былбледен как полотно. Таким она видела его только раз, нет, два раза. Онсмотрел в пол, слегка скосив глаза. - Ну? Она стиснула руки. Как ему сейчас нужно, чтобы она ответила "да"! Он ейповерит, непременно поверит, потому что хочет поверить. И простит. Оназнала, сколько нежности он таит в душе и как, вопреки своей робости, мечтаетизлить ее на кого-то. Она знала, что он не злопамятен; он простит, еслитолько дать ему для этого повод, который затронул бы его сердце, и проститдо конца. Никогда не попрекнет ее тем, что было, этого можно не бояться.Пусть он жесток, мрачен, холоден, но он не подл и не мелочен. Все пойдетпо-другому, стоит ей сказать "да". А она жаждала сочувствия. Когда ей так неожиданно открылось, что онабеременна, в ней зародились странные надежды, неосознанные желания. Оначувствовала себя слабой, оробевшей, одинокой, без единого друга на свете.Как ни далеки они были с матерью, ее остро потянуло под материнское крыло.Она тосковала о помощи, об утешении. Уолтера она не любила и знала, чтоникогда не полюбит, но сейчас ей страстно хотелось, чтобы он ее обнял иможно было прижаться головой к его груди и заплакать счастливыми слезами.Хотелось, чтобы он поцеловал ее, хотелось обвить руками его шею. Она заплакала. Она столько лгала в последние месяцы, ложь давалась ейтак легко. Чем плоха ложь, если она - на благо? Так легко сказать "да". Онауже видела потеплевшие глаза Уолтера, его руки, протянутые к ней. И не моглавыговорить это слово. Не могла, и все. Она столько пережила за эти горькиенедели. Чарли и его отступничество, холера и бесконечные смерти со всехсторон, монахини, даже забавный пьянчужка Уоддингтон - все это произвело вней перемену, она сама себя не узнавала. Ей казалось, будто какой-то двойникследит за ней с удивлением и страхом. Нет, она должна сказать правду. Какойсмысл лгать? Мысль ее сделала странный скачок: она вдруг увидела тогомертвого нищего на земле, у стены участка. Почему он ей вспомнился? Она нерыдала. Слезы ее лились рекой, глаза были открыты. Наконец она вспомнила проего вопрос. Он ее спросил, он ли отец ребенка. И теперь она ответила: - Не знаю. Послышался тихий смешок, от которого ее бросило в дрожь. - Нескладно получилось, а? Как это на него похоже. Именно такого замечания от него можно былождать, но у Китти упало сердце. Понял ли он, как трудно ей было сказатьправду (впрочем, поправилась она, совсем было не трудно, а просто невозможноиначе), оценил ли ее честность? Собственные слова "не знаю... не знаю"стучали в мозгу. Теперь уж их не возьмешь обратно. Она достала из сумкиплаток и вытерла слезы. Оба молчали. На столе у кровати стоял сифон. Уолтерналил ей воды. Он поддерживал стакан, пока она пила, и она заметила, какисхудала эта рука, красивая, с длинными пальцами, но буквально кожа дакости. И чуть дрожит. С лицом он мог совладать, а рука его выдала. - Ты не обращай внимания, что я плачу, - сказала она. - Это я так,просто слезы сами из глаз льются. Она выпила воду, он отнес стакан на место, сел на стул и закурил. Вотон легонько вздохнул. Ей уже доводилось слышать такие вздохи, от них всякийраз щемило сердце. Он устремил невидящий взгляд в окно, а она,присмотревшись к нему, поразилась, до чего он похудел за последние недели.Виски запали, кости лица выпирают наружу. Платье висит на нем как навешалке. Кожа под загаром зеленовато-бледная. Вид изможденный. Он слишкоммного работает, спит мало, ничего не ест. Несмотря на собственные горести итревоги, она нашла в себе силы пожалеть его. Как больно думать, что ничем неможешь ему помочь. Он приложил руку ко лбу, словно у него разболелась голова, и ейпредставилось, что у него в мозгу тоже неотступно стучат слова "не знаю...не знаю". Странно, что этот холодный, хмурый, застенчивый человек наделенлюбовью к самым маленьким. Мужчины часто и к своим-то равнодушны, но пронего монахини сколько раз ей рассказывали, это их и трогало, и смешило. Еслион так любит этих китайчат, как же он любил бы своего ребенка! Киттизакусила губу, чтобы опять не расплакаться. Уолтер взглянул на часы. - Пора мне обратно в город. У меня сегодня еще уйма работы. Ты как,ничего? - Обо мне не беспокойся. - Ты вечером не дожидайся меня. Я, возможно, вернусь очень поздно, анакормит меня полковник Ю. - Хорошо. Он встал. - Советую сегодня не переутомляться, дай себе передышку. Тебечто-нибудь подать, принести? - Нет, спасибо. Ничего не нужно. Он еще постоял как бы в нерешительности, потом, не глядя на нее, взялшляпу и вышел. Она слышала, как он шел от крыльца к воротам. Одна, до ужасаодна. Сдерживаться теперь было не нужно, и она дала волю слезам.
