От автора 25 страница

– Моргот учился с Максом в одном классе, – помолчав, тихо говорю я. – Он был его лучшим другом…

Стася смотрит на меня и не понимает, о чем я только что сказал. Она моргает глазами и вглядывается в мое лицо. А потом рот ее открывается, и на губах замирает короткое «как?», больше похожее на вздох.

– Он первым узнал о том, что Виталис хочет продать цех, – продолжаю я, испытывая некоторое злорадство, – он знал о цехе больше Макса, потому что сам раскапывал подробности.

– Этого не может быть, – уверенно отвечает она и улыбается столь простому разрешению противоречия. – Это неправда.

– Вы полагаете, я лгу? – я тоже улыбаюсь в ответ. – Мои слова легко проверить.

Мне становится слегка не по себе, когда я пытаюсь представить, как она может проверить мои слова. Я ничего не хочу знать о том, откуда она пришла… Верней, не так: я очень хочу знать, откуда она пришла, но стоит мне только выдать свое желание неосторожной мыслью, и она это сразу поймет. И уйдет, чтобы никогда больше здесь не появиться.

– Но как же тогда… Почему же он тогда говорил про меня?

Она еще не успела осознать до конца, что́ я ей сообщил. Она еще не связала воедино Моргота и свое знакомство с Максом. Она не поняла, что Макс использовал ее точно так же, как Моргот. И, может быть, ей не стоило это понимать.

– Потому что доказательство вашей вины не требовало его показаний. Потому что они и без него знали, кто взял документы и в чьи руки они, в конечном итоге, попали. Он никого не предавал… – я говорю это с облегчением и, в некоторой степени, с гордостью. Я столько лет сомневался в нем, я столько лет боялся думать о том, что Моргот стал предателем, и столько лет верил, что это не так! Да, с годами я понял: никто не смел бы осудить его за это, и я бы не стал его осуждать или думать о нем хуже. Но маленький мальчик Килька этого еще не понимал, разделяя мир на черное и белое, правильное и неправильное. Маленький мальчик Килька хотел гордиться Морготом, а гордиться предателем, пусть и прощенным в глубине души, – не очень удобно.

И теперь я понимаю Моргота, всю тяжесть его переживаний, его страх, его невозможность оправдаться даже перед самим собой. Он не смог сохранить чувства собственного достоинства, не сумел устоять «в позе», его гордость была растоптана на глазах множества людей, на глазах девушки, которую он ни во что не ставил, но мнение которой почему-то считал важным для себя. Над ним смеялись, его презирали, а этого он боялся больше всего.

Но это спасло ему жизнь. Ему не смогли не поверить.

 

После появления Макса Моргот стал приходить в себя быстрей, но прежним так и не становился, из подвала никуда не выходил, да и из каморки выбирался нечасто. Он снова начал читать и за два дня прочел все детские книги, которые принес на день рождения Сили. Мы подумали, что читать детские книги ему неинтересно, и решили – раз уж он сам не ходит в магазины – купить ему нормальную взрослую книгу. В книжном магазине книги стоили гораздо дороже, поэтому мы выбирали ее на лотке у вокзала. Народу вокруг лотка толпилось много, и нам никак не удавалось посоветоваться с продавцом. Мы и в детских книгах разбирались не очень хорошо, а о взрослых и вовсе не имели понятия, поэтому выбирали по картинкам на обложке, заранее отказавшись от тех книг, на обложках которых картинок не было.

– Вот, смотри! – Силя ткнул пальцем в черный силуэт с пистолетом. – Здорово! «Убей его первым»!

– Дурак ты, Силя, – проворчал Бублик. – Только Морготу сейчас не хватает про пистолеты.

– А вот это? – на обложке была нарисована аккуратная английская деревенька. – Вполне так ничего, а?

– Ага, – я презрительно сморщился, – «Смерть в зеленой лощине»!

– Не, не надо про смерть, – покачал головой Бублик, – и про убийства не надо. Надо с другой стороны посмотреть.

Мы оставили в покое боевики и детективы и подобрались к книгам более мирным.

– Во! С драконом! Давайте с драконом возьмем! – обрадовался Силя.

– С драконом – это для детей, а мы хотим взрослую книгу, – назидательно сказал я.

– А взрослые книги про что? Если не про убийства?

– Ну, про любовь, наверное. Фильмы же взрослые всегда про любовь, – я пожал плечами.

Бублик со мной согласился, Силя же поскучнел. Посовещавшись, начали искать книгу с самой красивой девушкой на обложке – если уж покупать книгу про любовь, то не к уродине же какой-нибудь? Самая красивая девушка нашлась на книге в мягком переплете, которая называлась «Сладкие объятия любимой». Никакой смерти, никаких пистолетов, девушка, похожая на принцессу, – в роскошном платье с широким вырезом. Да и цена нас сильно порадовала: раза в три меньше, чем на книги в блестящих твердых обложках. Мы были довольны выбором. А на сэкономленные деньги взяли Морготу две бутылки пива.

Он, как всегда, валялся на кровати в своей каморке и курил, но на этот раз мы нисколько не боялись к нему заходить.

– Моргот, Моргот, – начал Первуня с порога, – мы тебе книжку купили!

– Какую еще книжку? – мрачно спросил он и посмотрел на нас с недоверием.

– Ну, книжку, чтоб читать! – пояснил Первуня.

– Нормальную, взрослую! – поддакнул я.

– Да ну? – презрительно выговорил Моргот.

– Вот, смотри, – Бублик протянул книгу Морготу, – настоящая взрослая книжка.

Моргот взял ее в руки, повертел, разглядывая со всех сторон, а потом расхохотался. Он даже не улыбался ни разу с тех пор, как вернулся, а тут хохотал – и утирал слезы, от смеха выступившие на глазах. Я не понял, что его так рассмешило, но все равно обрадовался. Потом смех его резко оборвался, и он сказал без улыбки, совершенно серьезно:

– Я тронут. Но в следующий раз, когда захотите купить мне книжку, спросите у меня. Я вам скажу название, автора и дам денег.

Силя подтолкнул Бублика в бок и прошептал:

– А я говорил, что про любовь не надо! Надо было с пистолетом!

– А мы еще пива тебе купили, – добавил Первуня, и я поспешил выставить бутылки на письменный стол.

– Пиво – это здорово, – равнодушно ответил Моргот.

– А чего тебе еще купить? – спросил Первуня.

– В смысле?

– Ну, чтоб ты обрадовался?

– Спасибо, я уже обрадовался, – холодно сказал Моргот и повернул голову лицом к стене.

– А чего ты тогда такой грустный, если ты обрадовался? – продолжил Первуня. Похоже, он решил добить Моргота окончательно. Я думал, он сейчас заорет, чтобы мы убирались отсюда, но Моргот неожиданно потрепал Первуню по волосам.

– Я не грустный. У меня плохое настроение. И это… оставьте меня в покое, а? Я регулярно ем и каждый день бреюсь, что еще вам от меня надо?

– Это потому что мы тебя любим, – сказал Первуня. – Мы тебя очень любим.

– Толку-то от вашей любви, – проворчал Моргот.

– Толку от нашей любви есть, – Первуня не намерен был так просто отстать, – вот когда к нам сюда солдаты пришли, Бублик тебя не выдал. Он со стула упал, а тебя не выдал.

– Чего? – Моргот вдруг сел на кровати. – Что ты сказал?

Первуня испугался, что выболтал что-то не то, и отшатнулся.

– Бублик, что он несет, а? Они что, вас допрашивали? – я первый раз в жизни видел на лице Моргота такое непритворное, ничем не прикрытое участие. – Они не трогали тебя?

– Нет, Моргот, все нормально. Они нас не трогали. Они даже мороженого нам купили, – нехотя ответил Бублик.

– А почему ты со стула упал?

– Я устал просто.

– Здрасьте, приехали! – Моргот посмотрел на Бублика недоверчиво. – Что-то я никогда от усталости со стульев не падал! Тебя кто-то ударил?

– Он в обморок упал, – пояснил я, гордый своим другом. – Он четыре часа продержался, а потом упал.

– Сколько? – еле слышно спросил Моргот.

– Четыре, – я пожал плечами.

– Уйдите, – вдруг сказал он резким, надтреснутым голосом и отвернулся от нас. Я не понял, что мы сделали плохого и почему он вдруг решил нас прогнать, но он повалился на кровать лицом к стене и добавил: – Ну пожалуйста, ну уйдите! Я сейчас к вам сам выйду, только уйдите!

Я думал, он плачет. Я не очень-то в это верил, но по-другому не мог объяснить, зачем он выгнал нас. Но Моргот действительно вышел из каморки минут через десять и растерянно посмотрел на нас – мы сидели за столом и пытались играть в карты. Он не умел быть благодарным, он боялся чувства благодарности так же, как любого другого, поэтому надеялся поскорей от этого чувства избавиться.

– Рассказывайте. Что тут было без меня? – он подсел к нам за стол и достал сигарету.

И мы рассказали. И о приходе Макса, и о том, как на следующее утро к нам пришли миротворцы, как мы ревели, а Бублик за нас отдувался. Моргот слушал опустив голову.

– Я не мог не сказать, где я живу, – пробормотал он, когда мы закончили.

До этого он никогда не говорил с нами всерьез, как со взрослыми.

– Да это же понятно, Моргот, – пожал плечами Бублик.

– Бублик, ты спас мне жизнь, – Моргот сказал это как-то очень просто и очень быстро, пряча глаза, тут же нервно и коротко затянулся и выдохнул дым себе на колени. Но уже через секунду он вскинул глаза и поцедил сквозь зубы: – Сссуки…

И тут я почувствовал – я именно тогда это почувствовал, а не понял сейчас, – что Моргот, несмотря на его позу, на его безответственность, защищал нас от внешнего мира, как это и положено взрослому. Он создал этот маленький мирок и стоял на его страже, как старший. Он никогда и никому не позволял нас обижать! Вторжение в его мирок, невозможность противостоять этому вторжению, невозможность отомстить за него он принял совсем не так, как собственные злоключения. Наверное, это был какой-то дремучий инстинкт самца, защищающего свое логово.

Моргот услышал, распознал этот инстинкт в то время, когда не мог надеть на себя ни единой маски, – мне кажется, миротворцы убили в нем лицедея и оставили его нагим перед самим собой и перед миром. Возможно, он бы со временем оправился и вернулся к своим ролям и позам – на другом уровне, гораздо более глубоком. Но в тот миг он был не способен к игре, и это позволило ему расслышать нечто на самом дне самого себя. То, что раньше иногда прорывалось из-под спуда, не вполне осознаваемое, лишнее, мешающее, теперь пробило дорогу наружу, как защита от беспомощности и безысходности: ненависть.

Я не буду судить, прав он был или не прав, но человеческая психика защищается от самой себя, ищет выходов из тупиковых ситуаций. Человек не может обвинять себя бесконечно, ему гораздо проще найти врага вовне, чем внутри. Моргот же никогда не был к этому склонен, ему – при всей его слабости – хватало силы отвечать за себя перед собой. Может быть, поэтому он не терпел, когда его призывают к ответу другие: он казнил себя сам, и зачастую гораздо сильней и болезненней, чем это мог сделать кто-то другой. Ему не пришло в голову обвинять миротворцев в том, что случилось с ним самим, можете мне поверить, хотя он имел на это полное право; почти каждый на его месте ненавидел бы своих мучителей. Нет, обвинение Моргота против них созрело только тогда, когда он понял, что не может защитить нас. Так же, как он не смог отомстить за своих родных.

Конечно, маленький Килька не мог рассуждать подобным образом: я увидел лишь ненависть на его лице, я увидел, как полыхнули его глаза, и я понял – он ненавидит их из-за нас. Из-за того, что не может призвать к ответу того миротворца, говорящего с акцентом, который напугал нас и четыре часа подряд допрашивал беззащитного беспризорного мальчишку, зная, что никто его за это к ответу не призовет. Я увидел, как последняя капля переполнила чашу. Именно тогда, а не потом, не позже.

– Ты тоже спас мне жизнь! – гордо сказал Первуня – мы множество раз ему это повторяли.

– Тьфу на тебя, – поморщился Моргот. – Кто бы тебе позволил утонуть на глазах у всех в десяти метрах от берега?

 

– Стася Серпенка так ничего и не сказала о том, кому она отдала документы, – на лице Лео Кошева не двигается ни один мускул, словно со мной говорит маска. Его кожа похожа на воск. Он смотрит поверх моей головы, и глаза его тоже неподвижны. Мне становится жутко. – За двадцать четыре дня они ничего не смогли с ней сделать. У нее было слабое сердце, это вынуждало их быть аккуратными, но, уверяю вас, они знали множество вполне безвредных для здоровья методов. Они быстро нашли ее слабое место, но, видимо, не настолько слабым оно оказалось. Она прошла через все это на едином эмоциональном подъеме, она приносила себя в жертву и была счастлива этим. Да, поверьте мне, счастлива!

– Мне кажется, вы преувеличиваете, – замечаю я. – Я немного по-другому представляю себе счастье.

– Вы не верите в счастье бабочки, которая летит на огонь?

– Ваша аналогия не вполне корректна. Бабочка не приносит себя в жертву, – я пожимаю плечами. – И потом: много ли мы знаем о счастье бабочки?

– В любом случае, возведенный Стасей барьер был непробиваем, а такое возможно только благодаря сильным эмоциям. Не забывайте: это наивная и совершенно бесхитростная девочка. Я не говорю, что у нее отсутствовала логика, она не была глупой. Но ее незнание жизни позволяло манипулировать ею практически как угодно, сама же она была неспособна выстроить хоть какую-то защиту, основываясь на логике.

Я вздыхаю и не говорю вслух о том, что сам Лео Кошев этим и воспользовался. Ему тяжело говорить и без моих замечаний.

– Поэтому она просто молчала. Даже под действием наркотика, даже под гипнозом, когда, казалось, она должна говорить о своем возлюбленном во всех подробностях. А, уверяю, с ней работали отличные психологи, которые знали, как вывести ее на нужные воспоминания. Нет, она возвела такой барьер, что и это им не помогло. Они добились только поэтических реминисценций, которые не проливали света на личность ее любовника. Мне бы не хотелось вспоминать о той грязи, которую они обрушили на нее, надеясь ее сломать. Она не сломалась.

– А ее родные? Они предпринимали какие-нибудь попытки помочь ей? Добиться правды?

– Я знал ее мать, но не очень хорошо. Она приходила ко мне, – на этом месте лицо Кошева едва заметно искажается, но всего на миг, и взгляд переходит мне на грудь. – Я и так делал все, что мог. Мои адвокаты заваливали суды ворохом бумаг, я безуспешно пытался пробиться сквозь стены, которые возводила военная полиция вокруг своих дел. Но я не мог взять их приступом! Уверяю вас, если бы такое случилось с моим собственным сыном, я не мог бы сделать большего!

– С вашим сыном этого не случилось! – обрываю я его – и тут же начинаю корить себя за несдержанность.

– Да, конечно, – тут же соглашается он и переводит глаза ниже, на мои ботинки, – я не снимаю с себя вины. Более того, мне кажется, если бы не моя кипучая деятельность, все могло бы закончиться не столь трагично. Они не могли предъявить ей обвинения в терроризме, ее преступление не дотягивало даже до сколько-нибудь серьезного уголовного дела, если не вспоминать о стоимости украденных документов. Ни один суд не продлил бы срока задержания без предъявления обвинения. Я, как бы смешно это сейчас ни звучало, был серьезным противником. Я мог привлечь прессу, я мог довести это дело до международного скандала.

– Но не довели?

– Нет. Не довел, – он вскидывает глаза и на этот раз смотрит мне в лицо. – Я был серьезным противником, но победить мне бы никто не позволил. Они знали, что на выходе из следственного изолятора Стасю Серпенку встретит толпа адвокатов, независимых экспертов, журналистов и фотографов. Никто не позволил ей выйти оттуда.

Он снова сделал ее заложницей в своей войне. Возможно, на этот раз невольно. Исходя из тех самых благих намерений, которыми мостят дорогу в ад.

 

Стася Серпенка улыбается – искренне и открыто.

– Дядя Лео совершенно прав. Вы напрасно ему не верите. Я действительно была счастлива. И если в первые дни на меня иногда накатывало отчаянье, то с каждым днем я боялась самой себя все меньше и все сильней верила в себя. Неужели вы не понимаете, что отдать жизнь за любимого человека – это прекрасная участь? Я победила, понимаете? Я их победила!

– Послушайте, вы же никогда не интересовались политикой, вы не считали себя защитницей правого дела.

– Мне хватало того, что таким защитником был Макс. Если он за что-то боролся, это не могло быть неправым делом. Если он считал, что эти документы должны уйти к Луничу, значит, это было правильно! Я чувствовала себя счастливой, я знала, что он переживает за меня, я в глубине души верила, что он спасет меня. Это наивно, конечно, но я верила. Мне нужно было верить во что-то такое, очень хорошее… Я боялась только одного: что я никогда больше его не увижу. Я жила в какой-то беспрерывной грезе, в осязаемой мечте. Возможно, это от наркотиков, от перенапряжения, от боли. Я научилась отключаться от реальности, слишком быстро научилась, мне это было необходимо, чтобы все это выдержать. Я представляла себе, что Макс держит меня за руку, и я чувствовала тепло его руки. Мы бродили по цветочным полям, купались в прозрачном море, говорили и целовались. И умерла я счастливой. Я не разглядела собственной смерти, мне сделали какой-то укол, и я не понимала, что происходит. Я из одной грезы попала в другую, только и всего…

Она лжет. То ли мне, то ли самой себе. Она продолжает цепляться за иллюзию, за грезу, потому что без этой иллюзии ей придется смотреть на неприкрытую грязь этого мира, видеть которую она не готова даже теперь; ей придется вспоминать чужие потные руки на своем теле и несвежее дыхание на своем лице, отчаянье и ужас зверька в руках живодера, струйку слюны на безвольно упавшем подбородке, режущую веревку, стягивающую горло, и бесконечную невозможность вздохнуть. А может, вода реки Леты избавила ее от этих воспоминаний и в подарок оставила цветочные поля и прозрачные морские волны?

 

Макс спустился в подвал, когда Моргот наливал чай, – он редко пил чай за столом, обычно забирал кружку к себе в каморку. Мы еще не легли, но уже умылись на ночь и скакали на кроватях – угомониться сразу нам всегда было трудно.

Дверь скрипнула, Моргот оглянулся и замер с кипящим чайником в руке, мы же, не очень разглядев лицо Макса, вытянулись по стойке «смирно» и подняли кулаки. Наше «непобедимы» на этот раз прозвучало осмысленно и гордо: после признания подвига Бублика Морготом мы считали себя непобедимыми. Макс обвел нас мутным взглядом и тоже поднял кулак – нехотя и неуверенно.

Моргот грохнул чайник на стол, тряхнул рукой и выругался шепотом. Макс прошел к столу, сел, чтобы не подпирать головой потолок, и, посмотрев на Моргота снизу вверх, сказал:

– Ее убили.

Моргот отодвинул чайник в сторону, достал из кармана пачку сигарет и молча закурил.

– Ты слышишь? Ее убили, – повторил Макс.

– Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сказал? – я бы не назвал голос Моргота сочувствующим. Впрочем, утешитель он был неважный.

– Да.

– От глупости нет лекарства.

– Спасибо.

– На здоровье, – Моргот затянулся и помолчал, медленно выдыхая дым. – Макс, то, что я вышел оттуда, было чудом. А вообще-то чудес не бывает.

– Я знаю. Но она же ничего не знала! Совсем ничего! За что, Моргот? Зачем они это сделали?

– Я полагаю, Лео Кошев подготовил толпу экспертов с фотоаппаратами, призванных подтвердить применение пыток консультантами западных спецслужб. А также толпу адвокатов, убедительно доказавших, что это дело не имеет отношения ни к международному терроризму, ни к доморощенному.

– Почему он не сделал того же самого, когда отпустили тебя?

– Потому что у меня на лбу было написано, куда я его пошлю. И потом, мои фотки не тронули бы до слез международную общественность, – Моргот снова медленно затянулся.

– Они сказали, что она сама… Что она повесилась ночью в камере.

– Они тебе соврали. В камере нельзя повеситься. Иначе я бы обязательно это сделал.

Макс помолчал, опустив голову, а потом спросил, совсем тихо:

– Моргот, скажи, как мне жить теперь?

– Я надеюсь, это риторический вопрос.

– У меня от нее вообще ничего не осталось. Ничего. Я даже не могу пойти на ее похороны!

– Да, я надеюсь, на это тебе ума хватит, – Моргот почему-то оглянулся на дверь.

– Послушай, ты знаешь знакомых младшего Кошева? Хоть кого-нибудь? – неожиданно спросил Макс.

Моргот опешил от этого вопроса и взглянул на Макса с подозрением.

– У Кошева очень много знакомых. Тебе какого?

– Она продала картину какому-то знакомому Кошева. Я обещал найти его и выкупить картину, сколько бы она ни стоила. Я… я не знаю, что еще я могу сделать… Но мне надо хоть что-то для нее сделать!

– Не думаю, что в этом есть хоть какой-то смысл, – Моргот затушил длинный окурок в пепельнице, поднялся из-за стола и направился в каморку. Я думал, он хочет уйти совсем, бросить Макса одного, но из каморки послышался звук выдвигаемого из-под кровати чемодана, и через минуту Моргот вышел к столу с картиной в руках.

– На, возьми, – он положил картину на стол, прямо перед глазами Макса.

– Что это?

– Это ее картина. Называется «Эпилог». Посвящена мне, – равнодушно сказал Моргот, усаживаясь за стол напротив Макса.

– Так… так это ты ее купил?

– Я тоже в какой-то степени знакомый Кошева, – брезгливо усмехнулся Моргот.

– Где ты взял столько денег?

– Украл, – Моргот вызывающе поднял голову и смерил Макса взглядом.

 

Макс ушел часа через два, унося под мышкой картину. Я так и не уснул, прислушиваясь к их разговору. Сначала мне казалось, что Моргот напрасно говорил с Максом так грубо, но потом, когда они сидели за столом и держались за руки, я понял, какие они на самом деле близкие друзья и как хорошо понимают друг друга. По моим детским представлениям, Макс должен был биться головой об стол, а Моргот обнимать его за плечи и утешать. Но они сидели и разговаривали, взявшись за руки, даже не пили водки. Я не думаю, что горе Макса стало хоть сколько-нибудь меньше, но он приходил не за этим.

Моргот собирался погасить свет над столом и уйти в каморку, когда над входом раздались громкие голоса, смех и топот, а потом дверь распахнулась от пинка ногой и ударилась ручкой об стену.

Бублик проснулся и поднял голову, а я от испуга сел на постели – я думал, сейчас сюда вбежит целый взвод автоматчиков. Моргот вздрогнул и замер, глядя на дверь. Но это были не автоматчики, хотя в полутьме разглядеть пришедших было трудно: я увидел только светлые брюки на одном из них.

– Громин, ну и темнотища тут у тебя! – раздался от порога веселый голос. Я даже обрадовался сначала, что это пришли какие-то знакомые Моргота, а не солдаты. Но Моргот, похоже, этому рад вовсе не был. Напротив. Его лицо, хорошо освещенное лампой над столом, стало вдруг растерянным, не испуганным даже, а несчастным.

Сейчас я могу сказать: он искал маску, которую надо на себя надеть. Он не умел быть самим собой, без своих ролей и масок он был беспомощен и безоружен. Он не умел вытаскивать на свет истинные чувства, перетасовывать их и выбирать нужные, он всегда прятался за чужими, выдуманными эмоциями и взглядами. Он – при всей зависимости от чужого мнения – не умел оборачивать себя к людям лучшими своими сторонами, предпочитая выдумывать эти «лучшие» стороны.

Впрочем, выход он искал всего несколько секунд. У него не хватило времени вернуть себе способность к перевоплощению. Его лицо перекосилось и оскалилось:

– Что, Кошев, пришел поискать здесь свою законную бочку варенья, которую умыкнули у тебя из-под носа?

Я никогда не слышал, чтобы Моргот говорил таким голосом. Обычно презрение или даже ненависть он выражал по-другому – флегматичней, равнодушней. Сейчас же он едва не брызгал слюной. Если бы он заговорил так со мной, я бы испугался, я бы решил, что через секунду он порвет мне глотку.

Щелкнул выключатель – кто-то из пришедших нащупал его на стене у двери.

– Спокойней, Громин, спокойней! Что-то ты занервничал.

Пришедших было четверо. Вперед вышел тот, кого Моргот назвал Кошевым, – в кремовых брюках, темной коричневой рубашке и – что меня очень удивило – в сапожках на каблучке. Его светлая челка закрывала лоб, падала на глаза и на очки в маленькой тонкой оправе, отчего кончики волос загибались вверх, придавая лицу бесхитростное и глуповатое выражение. За спиной Кошева стояли три парня, словно сошедшие с экрана любимых нами боевиков: широкие в плечах, высокие и мускулистые. Моргот неизменно называл таких «плоские затылки», а мы недоумевали, с чего он это взял и чем ему не нравятся эти сильные и отважные парни.

Мы привыкли спать в шуме и при свете, но тут проснулись и Силя, и Первуня. Первуня натянул на голову одеяло и зажмурил глаза, а Силя подскочил и уставился на пришедших с любопытством. Бублик протер глаза и насторожился, как будто собирался в любую секунду совершить молниеносный бросок.

Некоторое время пришедшие разглядывали нас с удивлением; первым опомнился Кошев.

– Ух ты! – воскликнул он. – Детский садик! Громин, ты любишь мальчиков?

На эти слова вскинулся Бублик:

– Сам ты… – остальные его слова я здесь приводить не буду. Я не думал, что Бублик умеет пользоваться столь крепкими выражениями.

Кошев рассмеялся в ответ и даже смахнул с глаза воображаемую слезу.

– Заткнись, Бублик, – коротко бросил Моргот. – Сидите и помалкивайте.

– Громин, может, мы все же войдем? Как-то негостеприимно ты нас встречаешь… И детишки у тебя ругаются… У кого только научились?

– Я бы сказал, куда вам лучше пойти, но детишки таких выражений еще не слышали, и лучше им такого пока не знать, – Моргот катал желваки по скулам и скалился.

– Какой ты стал смелый, Громин, – укоризненно покачал головой Кошев, проходя к столу. За ним двинулись и остальные.

Моргот машинально взял со стола пачку и со злостью выбил из нее сигарету.

– Мне рассказывали о тебе в военной полиции, – продолжил Кошев, разворачивая к себе стул и усаживаясь. – Надеюсь раздобыть видеозапись. Ты знаешь, что они все фиксируют на видео? Я готов любые деньги заплатить, чтобы своими глазами увидеть, как ты льешь слезы и ползаешь на карачках.

– У тебя нет таких денег, – выговорил Моргот. Мне показалось, ему было очень трудно сказать это не заикаясь. – У тебя скоро вообще не будет денег, только долги.

Он продолжал стоять и смотреть на Кошева сверху вниз.

– Вот об этом я и пришел с тобой поговорить! – радостно воскликнул Кошев. – Именно о моих деньгах, Громин! И если ты обвел вокруг пальца солдафонов из военной полиции, то мне полоскать мозги бесполезно. Я-то знаю, откуда мой папаша взял блокнот.

Тут Моргот широко и радостно улыбнулся – улыбкой, сквозь которую проглядывал оскал:

– Только денег-то тебе это не вернет, Кошев! Тю-тю, поздняк метаться! Или ты хочешь заработать на новую бочку варенья? Так за это варенья не дают, тридцать серебреников – твой потолок в этом начинании.

– Ну, Громин, если я не верну денег, у меня останется удовлетворение от того, что ты все же раскаялся в своих поступках. А раскаянья я пока не чувствую. Опять же: его пример – другим наука.

– Раскаянье, Кошев, – штука добровольная.

– А ты раскаешься добровольно и искренне. Разве ты не искренне каялся в военной полиции?

Моргот щелкнул зажигалкой, но у него дрогнули руки, и огонек погас. Он не боялся, я могу поклясться. Он нервничал, злился, ненавидел, но не боялся. Кошев бил его в самые больные места и в ту минуту, когда у Моргота не осталось возможности защититься.

Кошев же неожиданно повернулся в нашу сторону.

– Дети! Сейчас я расскажу вам сказку про вашего доброго папочку, – он скосил глаза на Моргота. – Громин, они тебя зовут папочкой?

Бублик сжал кулаки и раскрыл рот, но Моргот его опередил:

– Цыц! Молчать всем и не двигаться!

– Ух как ты с ними строго… – покачал головой Кошев. – Не иначе, в авторитете. Так вот, дети, папочка ваш пару недель назад целовал ботинки злобным миротворцам и вываливал все секреты, которые знал, только чтоб ему больше не делали больно. Я не преувеличу, если скажу, что от страха он горько плакал и писался. Говорят, от его визга у миротворцев закладывало уши; я думаю, это была его месть иноземным захватчикам за поруганное отечество.

Конечно, мы ему не верили, отлично понимая, что он хочет вывести Моргота из себя, побольней его обидеть. Но слушать это было невыносимо, у меня сами собой сжались кулаки, я готов был кинуться на этого лощеного урода и разорвать на клочки. Тогда я не стал себе признаваться в том, что в этих словах присутствовала доля правды, которую я уже знал; я с легкостью откинул свои собственные размышления на тему слабости и предательства Моргота. Более того, этот хлыщ развеял мои сомнения: я словно назло ему решил, что он врет от первого до последнего слова.

Кошева же лишь раззадоривали наши злые лица и сжатые кулаки, и он продолжал:

– Но добиться того, чтобы у миротворцев лопнули барабанные перепонки, папочка так и не сумел. Что поделаешь, человек слаб, и один в поле не воин. Я хочу предоставить ему возможность попробовать еще раз. Мы ведь тоже враги коммунистического отечества, правда, Громин?

– Вы мародеры. Вы до врагов не доросли, – глухо и как-то устало ответил Моргот. Он был очень бледен и почти не дышал.

– Что-то вяло ты реагируешь. Я все жду, когда ты наконец бросишься на меня с кулаками, а ты все стоишь и мямлишь чего-то. Или ты упадешь на колени и попросишь пощады? Это тоже вариант. Я все жду, когда ты сделаешь хоть что-нибудь!

– Все, что я могу сделать, это попытаться дать тебе по зубам. Но, боюсь, моя попытка обречена на провал.

– Зато ты будешь выглядеть героем хотя бы некоторое время! – широко улыбнулся Кошев. – Сделай хоть что-нибудь, Громин, не стой столбом!