Астольф де Кюстин Россия в 1838 году

и судьи; тогда как дозволенная жестокость карается одним лишь состраданием порядочных людей к ее жертвам, да еще, надеюсь, божьим судом. Именно при виде этого варварства, терпимого об­ществом, сожалею я о том, что мое красноречие имеет свои пределы;

такой писатель, как Руссо или даже Стерн, уж наверно заставил бы вас зарыдать над судьбою бедных киргизских лошадок, которым предназначено отправиться в Европу и возить на себе людей — таких же рабов, как они сами, но часто все же менее достойных жалости, чем лишенные свободы животные.

К вечеру вид равнины становится величавым. Горизонт застила­ют легкая пелена тумана, позднее выпадающего росою, и пыль от нижегородской земли — мелкого бурого песка, окутывающего небо красноватою дымкой; эти световые эффекты еще более подчеркива­ют величественный облик всей местности. Из потемок проступают призрачные огоньки, зажигается множество ламп на разбитых во­круг ярмарки биваках; отовсюду слышится говор и гул; из далекого леса доносятся голоса, и внимательный слух различает звуки челове­ческой жизни даже посреди реки, где расположены плавучие селе­нья. Что за грандиозное людское сборище! Что за смешение языков, что за резкие отличия в привычках!.. но какое же единообразие в чувствах и мыслях!.. В этом огромном скопище людей каждый стремится лишь заработать немного денег. В других странах жажда наживы скрадывается народным весельем; здесь же торгашество ничем не прикрыто, и бесплодное стяжательство купца преобладает над легкомыслием любопытного; здесь нет ничего поэтического, здесь все исполнено корысти. Нет, я не прав: в этой стране во всем таится поэзия страха и боли; только где же тот голос, что дерзнет ее высказать...

Впрочем, кое-какие живописные картины все же тешат здесь' воображение и дают отдохновение взору. |

По дорогам, ведущим к различным становищам купцов, которы­ми окружена ярмарка, по мостам, по песчаным берегам, по спускам к реке тянутся бесконечные вереницы странных повозок, целые обозы порожняком. Эти тележки состоят из пары колес, соединен­ных осью; они возвращаются с лесных дворов, куда на них отвозили длинные стволы строительного леса. При перевозке бревна были уложены сразу на две или даже три пары колес, теперь же, на обратном пути, каждая тележка отцеплена от остальных и катит сама по себе, запряженная одною лошадью с одним возницей. Возница этот, стоя прямо на оси и сохраняя равновесие, правит своим еле прирученным рысаком с дикарским изяществом и ловкос­тью, какие встречал я только среди русских. Эти неотесанные Франкони напоминают мне византийских цирковых возничих; оде­ты они в греческую тунику — прямо на античный лад. Приехав в Россию, попадаешь в Византийскую империю, так же как в Испа­нии — в Африку, а в Италии — в Древний Рим и Афины!..

Письмо тридцать третье

Бродя в сумерках по окрестностям ярмарки, даже издалека поражаешься тому, как сверкают харчевые лавки, балаганы, трак­тиры и кофейни!.. Но среди всего этого сияния слышен лишь глухой шум, и есть что-то колдовское в людском безмолвии на фоне ярких огней; ты словно очутился среди людей, завороженных волшебною палочкой чародея. Важные и молчаливые азиаты сохраняют серьез­ность даже в развлечениях, а русские и есть азиаты, пообтесавшие­ся, но вряд ли цивилизованные.

Не устаю слушать их народные песни. В этом месте, где сто разных народов сошлись ради общего торгового интереса, но раз­делены своими языками и верованиями, музыка обретает двойную цену. Когда речь способна лишь разобщать людей, для взаимо­понимания им приходится петь. Музыка составляет противоядие от софизмов. Оттого-то в Европе влияние этого искусства непрестанно растет. В мужицких хорах на берегах Волги есть нечто необыкновен­ное; мелодии их не назовешь ни сладостными, ни вдохновенными, и все же на нас, людей Запада, они своим множеством далеких несогласных голосов производят впечатление глубокое и свежее. Окружающий пейзаж не смягчает пронизывающей их печали. С обеих сторон обзор ограничен плотным лесом корабельных мачт, местами даже прикрывающих небосвод; остальную же часть кар­тины занимает сплошная безлюдная равнина, окаймленная бескрай­ними еловыми лесами; постепенно огни блекнут и наконец угасают вовсе; и темнота, еще более сгущая вековое безмолвие этих тусклых краев, являет душе новое диво, ибо ночь — мать изумления. Все те сценки, что несколько мгновений назад еще оживляли собою безлю­дье, изглаживаются из памяти, лишь только померкнет свет; живое движение уступает место смутным воспоминаниям; и путешествен­ник остается наедине с русскою полицией, которая делает мрак вдвойне пугающим; все виденное кажется сном, и, возвращаясь в свой приют, чувствуешь, как душа твоя полнится поэзией, то есть неясным страхом и горестным предчувствием.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ

Особенность финансового устройства.— Серебро здесь замещает бумажные деньги.— Реформа по велению императора.— Как нижегородский губернатор побуждает купцов к повиновению.— Умение подданных действовать наперекор властям, не показывая виду.— Почему они так поступают.— Их честность: указ о денежной системе.— Показная щедрость.— Что делается с духом правосудия и консерватизма при деспотическом правлении.— Работы для украшения. Нижнего по велению императора.— Мелочность.— Странность отношений между крепост­ным и помещиком.— Мнение нижегородского губернатора о деспотическом строе.— Мягкость российских властей.— Как наказывают помещиков, злоупотребляющих своею властью.— Путешественнику трудно дознаться до истины.— Прогулка в экипаже с губернатором.— Вид на ярмарку с верхушки китайского павильона.— Общая стоимость ее товаров.— Предрассудки, внушаемые народу правительством.— Портреты нескольких французов: как недепо выглядят они в чужой стране.— Встреча с французом, приятным в обхождении.—- Общество, со­бравшееся на обеде у губернатора.— Русские женщины; жена губернатора.— Английская причуда.— Анекдот, рассказанный польскою дамой. — В чем польза простых манер.— Прогул­ка с губернатором.— Беседа с ним.— Мелкие чиновники: какова их роль в империи.— Две аристократии: новая и старинная.— Какая из них ненавистней народу.— Мой фельдъегерь.— Стяг Минина.— Недобросовестность правительства.— Церковь, перенесенная на новое место, хоть в ней и находилась гробница Минина.— Петр Великий. — Заблуждение народов.— Характер французов.— В чем истинная слава народов. — Размышления о политике.— Нижегородский кремль.— Распродажа мебели из императорского дворца в московском Крем­ле.— Женский монастырь.— Воинский лагерь нижегородского губернатора.— Страсть к воин­ским учениям.— Пение солдат.— Строгановская церковь в Нижнем.— Водевиль на русском языке.

Нижний, 25 августа 1839 года

Этим летом, при открытии ярмарки, губернатор собрал к себе умнейших российских купцов, съехавшихся в те дни в Нижний, и подробно рассказал им о несообразностях существующей в им­перии денежной системы, которые давно уже выяснились и вызыва­ют множество жалоб.

Как вам известно, в России есть два вида денежных знаков, заменяющих собою товары,— бумажные деньги и серебряная моне­та; но вам, быть может, неизвестно, что последняя (случай, кажется,

Письмо тридцать четвертое

единственный во всей истории финансов) все время меняет свое достоинство, тогда как ассигнации остаются неизменны; странность •эта, объяснить которую можно было бы лишь при доскональном исследовании истории и политической экономии страны, влечет за собою необычное следствие: в России серебро замещает собою бумажные деньги, при том что последние и возникли, и существуют по закону лишь затем, чтоб замещать серебро.

Объяснив слушателям сию неправильность и показав все непри­ятности, из нее вытекающие, губернатор присовокупил, что госу­дарь, в неусыпной своей заботе о благополучии народа и благоуст­ройстве империи, решился наконец устранить такой непорядок, углубление коего грозило нанести тяжкий вред внутренней торговле. Было признано, что есть одно лишь действенное средство — оконча­тельно и бесповоротно установить достоинство серебряного рубля. Преобразование сие было совершено, по крайней мере на словах, императорским указом, который вы можете прочесть ниже (я со­хранил номер «Journal de Petersbourg», где он помещен); для претворения же его в жизнь губернатор в заключение речи своей сказал, что указ, по воле государя, вводится в действие незамед­лительно, и, как надеются высшие государственные чиновники (в частности, он сам, нижегородский губернатор), никакие соображе­ния частной выгоды не возобладают над долгом беспромедлительно повиноваться высочайшей воле.

Купечество, к мнению которого обратились в столь важном вопросе, отвечало, что мера эта, сама по себе благая, способна расстроить самые крепкие торговые состояния, если будет примене­на к ранее заключенным сделкам, которые на нынешней ярмарке должны были лишь совершиться окончательно. Благословив высочай­шую мудрость Государя и выразив восхищение ею, купцы смиренно указали губернатору, что те из них, кто продал свои товары по цене, исчисленной по старой стоимости серебра, и добросовестно до­говорился об условиях расчета из того соотношения бумажного и серебряного рубля, что существовало в пору прошлогодней ярмар­ки, — окажутся теперь беззащитны против оправдываемой новым законом нечестности при расплате; а поскольку такой дозволенный обман лишит их прибыли или по крайней мере значительно со­кратит тот барыш, на который они вправе рассчитывать, то если настоящему указу будет придана обратная сила, они могут разо­риться: ведь указ вызовет множество мелких частных банкротств, а те не замедлят повлечь за собою и крупные.

Губернатор с мягкостью и спокойствием, которые господствуют в России при всех административных, финансовых и политических словопрениях, отвечал, что он совершенно входит в положение поч­теннейших представителей купечества, имеющих свой интерес на ярмарочных торгах; но что, в конце концов, прискорбные послед­ствия, коих они опасаются, грозят лишь некоторым частным лицам,

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

которые к тому же остаются под защитою существующих суровых законов против банкротов, тогда как задержка в применении указа неизбеж­но имела бы вид известного ослушания, и подобный пример, будучи подан крупнейшим торговым городом империи, имел бы куда опас­нейшие последствия для страны, нежели разорение нескольких купцов, ибо такое разорение в конечном итоге причинит вред лишь немногим лицам, тогда как неповиновение указу, одобренное и, прямо скажем, оправданное чиновниками, которые доселе поль­зовались доверием правительства, явилось бы посягательством на почтение к верховной власти, на государственное и финансовое единство России, то есть на жизненные устои всей империи; нет сомнения, добавил он, что почтеннейшее купечество, учтя сии реши­тельные соображения, со всем усердием соблаговолит отвести от себя чудовищный упрек в заботе о частной своей выгоде вопреки государственным интересам и что даже тень преступного небреже­ния своим долгом подданных окажется для них страшнее любых денежных потерь, каковые им придется достойно перенести в своем добровольном повиновении и патриотическом рвении.

В итоге такого миролюбивого собеседования на другой день, при открытии ярмарки, было торжественно объявлено об обратной силе нового указа, который одобрили и обязались исполнять первейшие негоцианты империи.

Рассказал мне об этом, повторяю, сам губернатор, желая пока­зать, сколь мягко действует механизм деспотического правления, облыжно осуждаемый в странах с либеральными учреждениями.

Я позволил себе спросить у этого милого и любезного настав­ника в тонкостях восточной политики, к чему же привела правитель­ственная мера, а равно та бесцеремонность, с какою сочтено было уместным ввести ее в действие.

«Итог превзошел все мои надежды,— ответил губернатор с до­вольным видом.— Ни одного банкротства!.. Все новые сделки за­ключались по новой системе; но куда более удивительно другое: ни один должник, выплачивая старые долги, не воспользовался данною ему законом возможностью обмануть своих заимодавцев».

Признаться, поначалу такой итог показался мне ошеломитель­ным, но потом, поразмыслив, я распознал в нем обыкновенную хитрость русских: изданному закону повинуются... лишь на бумаге;

правительству же того и довольно. Действительно, его нетрудно удовлетворить, поскольку оно прежде всего и любою ценой добива­ется безропотности. Политическое состояние России можно кратко определить так: это страна, где правительство говорит все что пожелает, потому что только оно и вправе говорить. Так, в нашем случае правительство объявляет: «закон вошел в силу»,— на самом же деле заинтересованные стороны по своему соглашению отменяют несправедливое применение этого закона к старым долгам. В другой стране, где власть не рубит сплеча, правительство остерегалось бы

Письмо тридцать четвертое

подвергать честного человека опасности потерять часть причита­ющихся денег по вине мошенников; изданный им закон, по всей справедливости, касался бы лишь будущих сделок. А здесь то же самое следствие получено из другой посылки, иными средствами. Для достижения этой цели необходимо было, чтобы взбалмошное безрассудство властей возмещалось изворотливостью подданных, оберегающею страну от выходок правительства.

Как бы неумеренно ни увлекались правители выдуманными теориями, некая скрытая сила почти всегда препятствует безрассуд­ному применению теорий на практике. Русским в высокой степени присущ торговый дух; ярмарочные купцы почуяли, что настоящий негоциант живет одним лишь кредитом, ради которого можно пойти на жертвы — они окупятся вдвойне. И это еще не все — была, очевидно, и другая причина, которая остановила людей нечестных и заставила умолкнуть слепую страсть к наживе. Поползновения их к банкротству пресекались просто-напросто страхом, этим подлин­ным властелином России. В данном случае неблагонамеренные купцы, должно быть, думали, что если дело дойдет до судебной тяжбы или просто получит слишком громкую огласку, то на них обрушатся и суд, и полиция, и уж тут-то так называемый закон будет применен со всею строгостью. Их могли посадить в тюрьму, избить палками; да мало ли что еще? быть может, и хуже! Вот по таким-то причинам, вдвойне веским при обычном для России общественном безгласии, они и выказали сей замечательный пример деловой честности, которым столь тщеславился передо мною нижегородский губернатор. На деле поразить меня ему удалось лишь на миг, ибо я не замедлил понять, что если русские купцы не разоряют друг друга, то такое их взаимное расположение имеет ту же подоплеку, что и благодушие ладожских матросов или петербургских крючни­ков и извозчиков,— те тоже сдерживаются не из любви к ближнему, а из опаски, что в их дела вмешается начальство. Я промолчал, глядя, как г-н Бутурлин наслаждается моим изумлением.

— Невозможно понять все величие государя,— продолжал он,— не повидавши содеянного им, и особенно здесь, в Нижнем, где он сотворил настоящие чудеса.

— Прозорливость государя чрезвычайно восхищает меня,— от­вечал я.

— Когда мы с вами осмотрим работы, которые выполняются здесь по велению его величества, вы восхититесь еще более. Как видите, благодаря энергическому его характеру и верному взгляду на вещи у нас словно по волшебству произошло упорядочение Денежной системы, которое в иной стране потребовало бы бесчис­ленных предосторожностей.

Верноподданный чиновник скромно промолчал о своей соб­ственной хитрости, проявленной в этом деле; также не дал он и мне времени пересказать ему то, что непрестанно твердят мне втихомол-

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

ку злые языки,-— а именно что всякая финансовая мера наподобие принятой нынче российским правительством предоставляет выгоды и для самой верховной власти,— о чем хорошо известно, но не говорится вслух при самодержавном правлении; не знаю^какие именно уловки использовались в сем случае; но, чтобы представить их себе, вообразим человека, которому некто поверил значительную сумму. Если он имеет власть по своему хотению утроить стоимость каждой из монет, составляющих эту сумму, то он, очевидно, может полностью возвратить владельцу доверенные ему деньги и вместе с тем две трети их оставить себе. Не утверждаю, что именно таков был итог принятой по указу императора меры, но, в числе прочего, допускаю и это — я стараюсь понять сплетни, быть может и клевет­нические, распространяемые недовольными. Подобные люди также говорят, что прибыль от внезапно осуществленной по высочайшему указу реформы — отъятия у бумажных денег части их прежней стоимости и соответственно повышения достоинства серебряного рубля — предназначена была возместить личной казне государя расходы, которые он понес, когда взялся перестраивать Зимний дворец за свой счет и, дабы восхитить Европу и Россию своим великодушием, отклонил подношения от многих городов, частных лиц и крупнейших негоциантов, которые рвались принять участие в обновлении этого государственного здания, служащего резиденци­ей главе всей империи.

На этом примере самовластного мошенничества, о котором я счел своим долгом рассказать во всех подробностях, можете вы судить о том, как низко ценится здесь правда, как немного стоят благороднейшие чувства и высокопарнейшие фразы, наконец, о том, какая путаница в понятиях проистекает от такого вечного лицедей­ства. Чтобы жить в России, мало скрытности, требуется еще и при­творство. Таиться -— полезно, лицемерить же — необходимо; сло­вом, предоставляю вам самому догадываться и судить о том, какие усилия вынуждены делать над собою благородные души и независи­мые умы, чтобы свыкнуться с таким правлением, где за покой и порядок платят унижением человеческого слова — этой священ­нейшей из способностей, дарованных небом человеку... В обычном обществе простой народ толкает вперед всю нацию, а правительство его осаживает; здесь же правительство погоняет, а народ его сдер­живает, ибо для поддержания политического механизма где-то обя­зательно должен присутствовать дух консерватизма. До сих пор в одной лишь России видел я пример столь странного политического явления, как указанная перемена понятий. При самодержавном деспотизме революционным оказывается правительство, потому что «революция» означает произвольное правление и насильственную власть *.