Lt;Иди, приблизься к своим приемным родителям, ты нужен им>.

 

- Иду, - ответил он. – Пыльные каштановые волосы. Моя кожа освежается. Я не теряю годы, наоборот, у меня их становится больше. Я иду так же, как лягушки прыгают из одной лужи в другую. Стрекозы балуют меня, они так меня любят, они приносят в своих ротиках пыльцу от пчел-маток и кладут ее мне в рот.

Все это дон Хуан рассказывает шаманским голосом, и я замерзаю от каждого слова, которое исходит из его рта, как дыхание снежной лавины. Жизнь шамана – это неведомое, неисповедимое исступление пернатого змея и выстрел в упор в возбужденную вульву, омачивающую взвихренную опавшую листву. Роза ветров теряет свою девственность и свежесть.

 

Ясновидящий взывает к Радуге. Разорванное пространство безжалостно, вскоре будут другие Явления женского вечного, которое возвышается в самом себе - погруженное само в себя.

 

<«Это не я иду, меня ведут».>; Нарождающаяся бесконечность является элементом Климата: любой покой есть суета.

 

Странный дождь, зимняя тьма. Обители – колыбели леса. Монахи не узнали птицу Феникс и сказали: странная птица, но какая красивая! Монахи – пока еще лесные плоды в пшеничных и кукурузных полях, они пока еще – мягкий металл по сравнению с золотом и серебром, они пока еще не обратились ни в рыб, ни в цвета, они еще молоды, эти Львы Божией пустыни, и у них еще нет памяти курганов и песчаников, которые, взвихряясь, становятся бурями в пустыне и ее миражами. Но память, насчитывающая несколько тысяч миллионов лет с момента переноса на Солнце, не забывает, ее ближайший поверенный – это шаман, у которого нет возраста; вообще нет возраста. Это реальность, на которую нечего возразить, он мог бы стать ископаемым и оставаться незамеченным, как ископаемое в слоях Океана-Земли; он мог бы стать прожилкой яшмы и оставаться незамеченным, как любое драгоценное вещество, высеченное в лучах пылающих солнц; он не мог бы существовать так, будучи безмолвной прожилкой яшмы в неведомой оливковой зелени цветущих времен, этом покрывале долгожителей – кусков аэролита, чье краткое существование лишено всякого обещающего смысла, потому что они упали на неукротимую землю. Далеко. Покинь мир – снова, - чтобы напитаться другими одиночествами. Это радуга северного сияния, которое в магнетизме полюсов кажется волшебным покрывалом.

 

…и тогда:

 

- Подожди, - повторяет дон Хуан. - Подожди немного. Позволь Пассажу об Обители достигнуть конца, я еще ощущаю его, как эхо, и волны, порожденные колыханием этих событий, достигают поверхности моей кожи; оставшееся с нами эхо – это шаги Хуана Диего по Обителям и Хижинам. Даже сейчас, после этого отсутствия, длившегося пятьсот лет, если измерять его в часах, минутах и секундах твоего мира, пятьсот лет, в мире сфер обратившихся в вечности, достаточные, чтобы тысячу раз выйти из Млечного пути и снова проникнуть в него, проникнуть в такт со щедрым биением Блаженства, даже сейчас, после этого столь долгого времени, его отлично помнят леса пýстыни тех Львов, его отлично помнят пустыни, где шипы, койоты и кактус пейот, жестокий и благословенный, его помнят эти ущелья, темные, влажные, где затаился во мраке благословенный камоте – может быть, он остался там после какой-нибудь братской трапезы или упал со стола Кецалькоатля, того, что ушел.

 

Шаги его босых ног грохочут, как взрывы, отдаваясь от заброшенных склонов. (Это нужно понять.)

 

(Я храню молчание, об этом просит меня дон Хуан) – а он продолжает:

 

Как вдруг на фоне тумана, против света, вырисовывается фигура Хуана Диего:

 

- С Нею и со мной произошло вот что: мы абсолютно поняли друг друга. И мы совпали в Закате, потому что Ее радуга – это агония и воскресение. Слава и Miserere. Моя шаманская половина подсказывает: родиться – это невероятно. И подсказывает: Рождение – это свет. И все то, что он несет с собой, волнение оттого, что ты существуешь, разрушение оттого, что прикасаешься ты и прикасаются к тебе, можно прикоснуться к свету молнии, можно искупаться в радуге и войти в воду – потому что жизнь питается жизнью.

 

Удивительным образом – мы этого не заслужили - мы превращаемся в мираж, в зеркало воды, в отражение воды, в водяной континент, в сосуд с водой. И в огонь. В живую воду, наполненную светом, она как стратосферическое покрывало чистого существования. А Шаман, которым я являюсь, знает, что если любое рождение – это нечто невероятное, то, пережив это потрясение свидетельством невероятного, можно Удостоиться рождения свидетелем происходящей повсюду вечности. Жить без этого знания означает потерять жизнь, потерять жизнь, не ведая этого события, это означает стать слизняком без всяких мыслительных способностей, омерзительно прилипать где угодно, жить бесполезно и умереть без стыда, и тогда трудишься на благо Короны или ее прихвостней, или вслепую, каждое мгновение предавая Смуглую Деву; забывая, что мы находимся на небе (для современных знаний это просто стыд и позор).

Бум-бум, бум-бум, бум-бум…

 

Продолжается тайна этого благословенного звука и низкого звука трепета бездн Пространства, это вихрь крови, пульсирующей в сердце, что за пределами, там, внутри:

 

Бум-бум, бум-бум, бум-бум…

 

- Каким ты представлял себе Хуана Диего?

- Я никогда не думал о том, какой он.

- Его двойственная личность идентична двойственному миру света-тени, дня-ночи. Шаман – это оборотная сторона Святого, иногда Святой бывает для шамана днем, и он бродит наобум во мраке бездн; а временами шаман становится днем для Святого, и Святому приходится соскальзывать в вечную ночь. Когда шаман крепко держится за слепой свет небосвода, это ночь для Святого, и таким образом они составляют полный, круглый мир.

С другими Святыми такого не происходит, их природа обладает лишь одной стороной чар, поэтому им приходится должным образом входить в затмение, чтобы понять другую сторону вещей, знать только ослепительный свет света дня – это чудесно, однако Хуан Диего движется еще и по небосводу звезд (познавая этот небосвод звезд, обладая им, преследуя его, открывая его, любя его и живя в нем).

Изучение иных солнц, бесконечного Пространства и ослепительного света лазури, присущей дню, наполненному множеством красок, дало ему огромное преимущество перед другими Святыми, только ему из них всех Дева продемонстрировала такое величие и полноту любви – явилась перед его взором, чтобы исполнить обещанное: сделаться зримой, чтобы другие глаза увидели ее глаза и смогли смотреть на нее.

Это не стало возможным ни для какого другого Святого. Святой созерцает Блаженство, а Блаженство созерцает его и проникает в него. Но он не может открыть источник божественного, его Благодати, не может сказать кому-нибудь: смотри, узри, смотри, и на тебя тоже устремлены глаза; а Святой-шаман опирается на свою магическую культуру и возвращается озаренным, и указывает на источник своего Блаженства.

Поэтму Курия избегает его. Потому что она еще не понимает его, потому что Курия не соучаствует в братской трапезе, она ревнива, от нее мало толку, она близорука, лжива и чужда. В Ватикане никогда не стремились к смирению. Это нечто несообразное, но именно так оно и есть, это заставляет Курию отделять себя от Блаженства, чтобы продолжать существовать, по их словам, потому, что они не доверяют своей вере, потому, что их вера легковесна, она не выдерживает присутствия невинных и простодушных, и они завладевают ими, но их общность крепка, как свинец мрамора их основ.

Блаженство, которое не сопутствует своей Короне, а только носится со своим логосом, - это все равно что желание разделить с Христом ту вечерю без стола, без хлеба и без вина. А Христос - спасибо, хорошо. Наш терпеливый и беспокойный Святой-шаман отходит в сторону, чтобы его Народ мог непосредственно созерцать Ее глаза. Потому что если Она выполняет свое обещание – он так и не понял, как могло произойти это невероятное событие, - когда Она выполняет его, он тоже выполняет. Он становится прозрачным и незаметным, без всякого обмана или ego, в полном Блаженстве акта милосердия. Она знает об этом. Поэтому Она доверяет ему, ибо знает, что он не столкнется ни с какой надобностью, Она находит и пленяет его, чтобы свершился акт созерцания его Ею и Ее – им.

 

(…он останавливается. Его голос меняется, временами говорит Хуан Диего, а временами – дон Хуан, и оба, беседуя в моем присутствии, разрывают таинственную завесу.)

 

Курия не может извиняться. Они способны – так же, как они делали это в других случаях – заявить: «Мы приносим свои извинения Америкам». Ты увидишь, до какой степени они способны делать подобные лживые заявления. Ты увидишь, как их действия постепенно приводят к их ежедневному умыванию рук. Но для нас это не имеет значения. Нам наплевать на них. Мы тоже повернулись спиной к Святому-шаману. Мы поверили в сказку, однако основное случилось, тайное преступление налицо, главная встреча состоялась, и судьба братской трапезы решена…

…но мы на все эти годы потеряли Святого Покровителя Америк.

 

Мы говорим это вот так, вдруг, потому что еще не загладили нанесенного вреда, понадобятся годы планетарного сознания – до тех пор, пока каждый из нас, Ее детей в обеих Америках, проснувшись, не узрит Ее взгляда и не признает, что мы находимся на небе. Даже если волосы у нас встанут дыбом, даже если мы содрогнемся, выходя на улицу или опуская голову на подушку, и это содрогание окутает нас сном падших ангелов, это будет началом нашего постепенного поднятия до уровня сознания Хуана Диего. Его мощь, его независимость и отвага вызывают уважение к его личности. Мы должны изучать Святого-шамана, мы - индейцы, смесь рас, которую мы образуем, сила чар встреч эмигрантов, чар, которые обвевали свежими ветрами наши лица, наша Страна, довольная или недовольная, внутри границ или за их пределами, - пусть все это поможет нам достаточно укрепиться в радости.

 

Но пусть обе Америки, от льдов Северного полюса до льдов Южного полюса, знают, что Святой Покровитель Америк, их позвоночный столб, отошел в сторону, чтобы позволить нам созерцать Ее глаза. Мать Христа, уста которой говорили с Ее сыном, теми же нежными устами говорила с Хуаном Диего, и вот так, лично, Она явилась только избранному Ею континенту: Она, Владычица Небесная.