Заступник командира батальйону з озброєння

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 645

Jean Desche, Aenea-Sylvio Piccolomini, постановление Реймского городского совета относительно ее отца, акт освобождения Домреми от налогов, всадники в небе над Пуату: Pr. IV-V.

Проследить действительные отношения при Буржском дворе можно только по тому материалу, который собрал Du Fresne de Beaucourt, op. cit. Обе новей­шие, друг друга исключающие теории, пытающиеся объяснить роль Девушки политической обстановкой при дворе, выведены отсюда. Philippe Erlanger („Charles VII et son mystère”, N.R.F.-Gallimard, 1945) частично и односторонне использовал материалы Бокура и создал роман в настоящем смысле слова, безмерно преувеличив роль Йоланты. Наоборот, Кордье (ук. соч.) взял у Бо­кура преувеличенное и тенденциозное представление о „всемогуществе” Ла Тремуй, фактическими данными в этой форме не обоснованное и преследовав­шее основную цель Бокура: всегда оправдывать короля.

С попыткой похищения Девушки коннетаблем де Ришмон обычно делается Бог знает что. Сноски Анатоля Франса, по обыкновению, не соответствуют ни­чему. Люсьен Фабр в этом случае, как и в некоторых других, явно руковод­ствовался одним только Франсом. Повторяю: вся эта история известна един­ственно по приговору Парламента от 8 мая 1431 г., основные выдержки из ко­торого приведены Бокуром (во II томе).

Бокур дает также наиболее подробную документацию по дипломатической истории данного периода, в частности относительно переговоров Карла VII с Филиппом Бургундским; письмо Бедфорда от 16 июля 1429 г., письма Кар­ла VII городу Турне от 22 мая и Реймсу от 4 июля, переписка Реймса с Ланом и Шалоном и письмо Регинальду Шартрскому приведены им же (во II томе). Резюме письма Карла VII маркизу Монферратскому - у Морозини.

Относительно субсидий английского правительства Филиппу Бургундскому см. P. Champion „Guillaume Flavy” (Librairie Champion, 1906) и G. Lefèvre- Pontalis в его примечаниях к хронике Морозини.

В этих же примечаниях Лефевр-Понталиса содержится лучший разбор воен­ных действий после коронации. Там же об отношениях Villiers de Lisle-Adam’a с английским правительством.

Вызов Бедфорда от 7 августа полностью приведен у Monstrelet.

Манипуляции английского правительства с крестоносным войском ясно изложил Gabriel Hanotaux: „Jeanne d’Arc” (1911). Интересное сведение об этой истории сообщает о. P. Doncoeur в своей книге для юношества „La chevauchée de Jeanne d’Arc” (1929): что Св. Престол все же протестовал по этому поводу перед Карлом VII (почему только „перед Карлом VII”, тогда как протест, ка­залось бы, следовало адресовать в обратном направлении, в Лондон?). Но, к сожалению, я не мог найти ни текста этого протеста, ни его хотя бы приблизи­тельной даты ни в одной из известных мне работ, посвященных будь то общей истории Франции или Церкви этого периода, будь то Святой Жанне специально, и вообще никаких указаний о нем, кроме как у о. Донкера.

Сообщение „Bourgeois de Paris'’ о том, что Филипп Бургундский был уже 13 августа (в день ухода Бедфорда в Нормандию) назначен губернатором Па­рижа, подтверждается документом от 16 октября 1429 г., сохранившимся в коммунальных архивах города Дуэ и упомянутым в статье Ж. Лефевр-Понталиса: „Un détail du siège de Paris par Jeanne d’Arc” in „Bibliothèque de l’Ecole des Chartes” t. XLVI, 1885.

Переписка Девушки с графом д’Арманьяком - в тексте процесса 1431 г. О Петре Арагонском - Noël Valois „La France et le grand schisme” (vol. I).

Текст перемирия 28 августа: „Suppl. aux tém. contemp.”, op. cit.

„Что до знамений...”: ее ответ на статью 48-ую обвинительного акта. Ее за­явления о приступе на Париж: допросы 13 марта после полудня и 15 марта.

VIII

„Что до знамений, - если те, кто этого требует, недостойны этого, я ничего поделать не могу”.

Утром 8 сентября, около восьми часов, она выступила с авангар­дом из Ла-Шапель. Сначала она двинулась большой северо-южной до­рогой, прямо приводившей к парижским воротам Сен-Дени; но не дойдя до ворот, она свернула на запад, проселочной дорогой на Руль, между садами и огородами, держась на некотором расстоянии от го­родских стен, которые на этом участке тянулись в направлении на юго-запад, довольно точно по линии нынешней рю д’Абукир и даль­ше через территорию, занятую теперь Французским Банком и Пале-Роялем.

Только дойдя, приблизительно, до теперешнего местонахождения Сен-Лазарского вокзала, арманьякские войска (представлявшие со­бой далеко не всю армию Карла VII) начали, наконец, оттуда прибли­жаться к столице, к тому месту, где стены круто поворачивали на юг, чтобы спуститься к Сене через нынешний Каррузель, и где доступ в Париж с запада открывался через ворота Сент-Оноре, там, где те­перь, на самой площади Французского Театра, находится дом № 161 на рю Сент-Оноре. Это место и было выбрано для приступа.

Большая часть наличных войск встала с герцогом д’Аленсоном в резерв за возвышенностью — тогда называвшейся „Холмом с Мель­ницами”, — заключенной между нынешней авеню де л’Опера и церко­вью Сен-Рок. На случай возможной вылазки парижского гарнизона эти силы должны были охранять фланги и тыл тех отрядов, которые Девушка повела на приступ ворот Сент-Оноре.

Все разворачивалось медленно и только „около двух часов попо­лудни, — пишет нотариус парижского парламента Фокемберг, — ратные люди господина Шарля де Валуа” (т. е. законного короля Франции — С. О.), „собранные в большом количестве у городских стен, со стороны ворот Сент-Оноре, начали делать вид, точно хотят взять приступом город Париж, в надежде овладеть городом не столь­ко силой оружия, сколько с помощью народного мятежа”. *

Расчет, конечно, заключался в этом — в действии „электрического вихря”, который создавался вокруг Девушки, гарантировавшей сво­ей личностью, что, во-первых, „так угодно Богу” и что, во-вторых, „все забыто и все прощено”. С самого момента выступления из Жьена, в июне, армия Карла VII не имела даже никакой осадной артиллерии: ее не было под Труа, и под Парижем появиться ей было неотку­да. Нотариус капитула Нотр-Дам, Селлье, приводит вполне правдопо­добные цифры того снаряжения, которым арманьяки располагали 8 сентября: 660 лестниц, 4.000 плетней и большое количество хворо­ста — все для того, чтобы завалить рвы и карабкаться на стены, а не для того, чтобы стены разбивать.

Как всегда, все зависело от того, что произойдет в городе и преж­де всего в сознании населения. Уже в первых числах сентября д’Аленсон обращался к парижским коммунальным властям с письмами, подтверждавшими амнистию. Нельзя сомневаться в том, что и Де­вушка от своего имени, по обыкновению, писала прокламации па­рижскому населению. В ответ на „ласковые письма” герцога д’Аленсона „отцы города” — отобранные из проверенных бургиньонов — дали ему совет „не портить зря бумагу”. „Может статься, — пишет с наигранной наивностью Монстреле, — что парижане боялись коро­ля Карла, чувствуя свою большую вину перед ним, ибо они выгнали его из своего города и перебили многих его верных слуг”. „Париж­ский Буржуа” еще и через семь лет, когда арманьяки действительно вошли в Париж и не тронули никого, готов был видеть в этом насто­ящее чудо — настолько ему было страшно за свое драгоценное существование, несмотря на все, без устали повторявшиеся, амнистии.

„О Париж, прислушивающийся к злым советам,

Безумные жители, лишенные доверия!

Тебе больше нравится быть взятым силой,

Чем согласиться со своим государем?”

— писала Кристина Пизанская еще в тот момент, когда Девушка в первый раз приближалась к столице.

Возвращаясь все к тому же основному вопросу, Фокемберг по­вторяет: „Военачальники господина Шарля де Валуа рассчитывали овладеть Парижем больше посредством мятежа, чем силой оружия, ибо если бы у них было даже в четыре раза больше людей, столь же хорошо вооруженных, они все-таки не взяли бы Париж ни присту­пом, ни осадой, до тех пор, пока в городе оставалось бы продоволь­ствие, а оно имелось на долгий срок, и жители были едины с ратны­ми людьми в общем намерении сопротивляться. В Париже говорили открыто, что господин Шарль де Валуа отдал город своим войскам на поток и разграбление, вместе со всеми жителями, большими и ма­лыми, мужчинами и женщинами, всех состояний, и что он намеревал­ся распахать самое место, на котором стоял весьма христианский город Париж”.

Сам Фокемберг был достаточно умен, чтобы усомниться в этом вздоре, и он добавил в скобках по-латыни: „Трудно в это поверить”. Но вся англо-бургиньонская пропаганда последних недель была на­правлена на то, чтобы подогревать эти страхи и, тем самым, укрепить сопротивление. Она велась с большой интенсивностью. Даже в Нормандии ее повторяет хроника Кошона, в самом Париже ее повторяет Селлье и, судя по „Парижскому Буржуа”, во время самого приступа по городу спешили распустить слух, будто Девушка, стоя у стен, кричала: „Если не сдадитесь раньше ночи, мы войдем в город так или сяк и вы все будете перебиты без пощады”.

В какой-то мере эта пропаганда, конечно, производила эффект, — но вопрос в том, насколько.

После того как Карл VII отступил от Парижа, бургиньон Фокем­берг, бургиньон „Парижский Буржуа” и, наконец, бургиньон Монстреле стали уверять, что „у парижан была единая воля сопротив­ляться, без внутренних разделений”. Но нужно напомнить, что раньше об этой „единой воле” много говорили и „господа граждане горо­да Труа”; они даже клялись в ней на Святых Дарах, за пять дней до капитуляции.

По впечатлениям, полученным в бургиньонском же лагере, Джустиниани сообщал, за месяц с небольшим до приступа на Париж, что парижские англо-бургиньонские власти „весьма боятся народа”. И теперь вот рассказ того же Фокемберга о происшествиях, разыграв­шихся в Париже 8 сентября:

„В тот час (когда начался приступ) нашлись в Париже люди не­стойкие или злонамеренные, которые подняли крик по всему горо­ду, по ту и по сю сторону мостов, что все пропало, что враг вошел в Париж и чтоб все уходили и спасались, как могут. И когда поднялся этот шум, все, кто был в церквах на проповедях, разбежались в вели­ком испуге и разошлись большею частью по домам и заперли двери”.

К этому можно добавить, что клирики из причта Нотр-Дам начали поспешно стаскивать свое добро в башни собора и там баррикадиро­ваться.

Все это не говорит об очень сильной „воле к сопротивлению” и, напротив, свидетельствует о наличии в городе элементов, сознатель­но создававших беспорядок в помощь нападающим.

Верно то, как и отмечает Фокемберг, что ни восстания, ни общего беспорядка в этот момент не произошло. „Те, кто был назначен охранять ворота и стены, остались на своем посту и к ним на подмо­гу пришли некоторые другие жители, оказавшие очень сильное со­противление людям господина Шарля де Валуа”.

Означает ли это, как утверждают некоторые авторы, что психоло­гический эффект „внезапного нападения” не удался и что с этого мо­мента взятие Парижа стало невозможным? Конечно, нет: смятение в городе произошло не от „внезапности” нападения, так как приступ готовился на глазах у всех в течение двенадцати дней. Типичные настроения, предшествующие смене власти, нарастали по мере разви­тия событий последних недель и в особенности дней, но в момент боя у ворот Сент-Оноре они еще не достигли той напряженности, ко­торая парализовала бы сопротивление одних и вызвала бы восстание других. Почему не достигли? Рассказ Фокемберга дает на это совер­шенно ясный ответ: потому что в городе все же не знали толком, всерьез ли все это или же арманьяки только „делают вид, что хотят взять Париж приступом”.

Для того, чтобы Париж восстал, нужно было показать, что это всерьез и что, в случае надобности, дело не ограничится одной схват­кой в одном пункте. Вот где разница: „Я пошла в этот день по прось­бе дворян, желавших вызвать у города стычку... Но сама я имела твердую волю одолеть и перейти через парижские рвы”.

Укрепление, расположенное перед рвами и закрывавшее подступ к воротам Сент-Оноре, было взято после боя, доходившего до руко­пашной. Она перешла затем через первый ров, где не было воды. Но во втором рву вода оказалась глубже, чем предполагалось (и хрони­ки передают слух, что „тут были люди, знавшие о глубине воды; и можно было думать, что была злая воля, из зависти, чтоб с этой Жан­ной случилось несчастие”). Как бы то ни было, ров пришлось завали­вать хворостом, что оказалось очень трудным делом, при этом коли­честве воды. „Стоял невероятный шум и грохот от пушек и кулеврин, из которых те, что в городе, стреляли в тех, что снаружи”. Как под Туреллями, она неизменно стояла впереди, под градом арбалеток и каменных ядер, сама вымеряя копьем глубину воды во рву; и по слуху, записанному Эбергардом Виндеке, опять, как под Турелля­ми, какие-то люди видели белого голубя над ее головой.

„Там была с ними их Девушка, — пишет „Парижский Буржуа”, — со своим развернутым знаменем, на насыпи над рвами; и она крича­ла парижанам: Скорее сдайте город по воле Христа”.

Во время процесса ее обвиняли в ложном пророчестве о том, что Париж будет взят в этот самый день; это она отрицала категориче­ски; и поэтому, в пылу пререкания, „на вопрос о том, говорила ли она под Парижем „Сдайте город по воле Христа”, она ответила, что нет; но говорила: Сдайте город королю Франции”. По существу же, трудно сомневаться в том, что она и под Парижем говорила то, что говорила всегда, — причем сами эти слова „Сдайте город по воле Христа” вовсе не означают уверенности в том, что парижский народ действительно исполнит эту волю в этот самый день.

И королевским ратным людям она, наверное, говорила под Пари­жем, как и всегда: „Смело вперед — город будет наш!” Этот естественный боевой клич тоже не означает „откровения” о победе.

Напротив, в самом обвинительном акте 1431 г. проскользнули слова, в которых звучит вовсе не уверенность в победе, а опять мысль о смерти, чувство обреченности, вызванное, как видно, событиями последних недель: „Во время приступа на Париж, она

сказала, что с ней сонмы ангелов, готовые унести ее в рай, если она умрет”.

„Парижский Буржуа” красочно рассказывает:

„ — Погоди ты, ст... — сказал один из парижских стрелков, выпу­стил арбалетку прямо в нее и насквозь пронзил ей ногу. А она — удирать”.

Духовное лицо, известное под кличкой „Парижский Буржуа”, са­мо, очевидно, сидело в это время, запершись за многими замками, и во всяком случае не было на городской стене. Девушка не „удрала” далеко. Она легла на землю у самых рвов и запретила уносить ее дальше. Несмотря на сильнейшую боль в насквозь пронзенном бедре, несмотря на потерю крови, она еще в течение нескольких часов кри­чала ратным людям, чтоб отошли вперед и заваливали рвы.

Другая стрела уложила насмерть ее юного пажа Раймонда (и „Па­рижский Буржуа” говорит со злорадством, что она очень его опла­кивала).

Наступила полная ночь, время шло к одиннадцати часам. „Она не хотела уходить, — рассказывает Жан Шартье, подтвержденный в ос­новных чертах Персевалем де Каньи. — Когда стало темно, герцоги д’Аленсон и Бурбон (так и простоявшие весь день в резерве) не­сколько раз посылали за ней; но она ни за что не хотела уйти”.

Парижу нужно было внушить, что вовсе она не „делает вид”, что, напротив, она „не уйдет, пока не возьмет города”. Эту „твердую во­лю” она и демонстрировала бы, оставаясь у городских стен.

Как справедливо отметил Люсьен Фабр, когда же и было завали­вать рвы, как не ночью? „И говорили потом некоторые, — рассказы­вает „Дневник Осады Орлеана”, — что если бы дело велось как сле­дует, она по всей вероятности достигла бы своего; ибо в Париже бы­ли многие влиятельные люди, которые перешли бы на сторону коро­ля и настежь открыли бы ему ворота его столицы — Парижа”.

Но в королевской ставке были уверены, что через несколько не­дель ворота Парижа будут без всякого риска „настежь открыты” Фи­липпом Бургундским. „Нормандская Хроника” Кошона передает даже слух, что во время операций под Парижем, чуть ли не во время самого приступа, к королю явился очередной гонец от Филиппа, подтвердил „какие-то обещания”, данные раньше, и взамен требовал прекращения военных действий против столицы. Вечером 8 сентября приказ отвести войска назад в Ла Шапель и был уже, вероятно, дан из ставки, из Сен-Дени: она хотела действовать „по собственному усмотрению”, ей дали случай сделать чудо и взять Париж в один день, чуда не произошло — тем хуже для нее. Карл VII и его прави­тельство считали, что могут теперь обходиться без чудес, и так им было даже спокойнее.

А под утро 9 сентября в Париже что-то как будто случилось. По рассказу Персеваля де Каньи, барон Монморенси, служивший до это­го времени английской власти, ускользнул из Парижа с отрядом человек в 50-60. 50-60 ратных людей — сила по тому времени совер­шенно достаточная, чтобы захватить изнутри одни из городских во­рот и открыть их осаждающей армии. Но арманьякских войск под Парижем больше не было, и Монморенси, чтобы перейти к нацио­нальному королю, пришлось скакать до Ла Шапели.

Этому рассказу Персеваля де Каньи противоречат Жан Шартье и Монстреле: по их словам, Монморенси перешел на сторону Карла VII уже немного раньше и во время приступа на Париж был уже в соста­ве войск герцога д’Аленсона. Но мы знаем, что обычным осведоми­телем Персеваля де Каньи был как раз д’Аленсон, который должен был знать лучше всякого другого, в какой именно момент Монмо­ренси к нему присоединился.

Как бы то ни было, Девушка, несмотря на свою рану, готовилась, вместе с герцогом д’Аленсоном, на следующий же день вернуться под стены Парижа. По словам Персеваля де Каньи, она продолжала твердить: „Не уйду, не взявши города”. Но из ставки явились Рене Анжуйский и Шарль Бурбонский и привезли от Карла VII приказ от­ступать на Сен-Дени. По сообщению „Беррийского Герольда”, на этом решении настоял Ла Тремуй; все та же „Нормандская Хроника” и анонимный Мецский декан подтверждают, что по общему убежде­нию современников отступление от Парижа было делом его рук.

В этот день, 9 сентября, в Париже увидали, вероятно, не без удив­ления, что ничего больше не происходит. Повозки с хворостом, оставленные для возобновления приступа, стояли покинутыми; па­рижские бургиньоны, накануне, вопреки ожиданиям, не пытавшиеся делать вылазки, теперь этими повозками овладели. И оборонитель­ный бой у ворот Сент-Оноре теперь стал им казаться грандиозной победой. „Парижский Буржуа” хвастается, что парижский народ сам отбил Девушку „почти без помощи ратных людей”, что арманьяки потеряли 1.000 человек ранеными и 500 убитыми, что они „прокли­нали свою Девушку, которая обещала им, что они наверняка возь­мут Париж приступом и что все, кто сопротивляется, будут перебиты или сожжены в своих домах”; тут же он рассказывает какой-то со­вершеннейший вздор о том, что тела своих убитых арманьяки при отступлении сожгли в сарае, „как римские язычники” (вероятно, но­чью после боя случился пожар в каком-то сарае, где была сложена часть хвороста для приступа).

Это повествование о сожжении тел в сарае по крайней мере пока­зывает, что парижане не нашли на поле битвы большого количества трупов. Арманьякские авторы говорят, со своей стороны, что их по­тери были ничтожны. В действительности, потери должны были соот­ветствовать сравнительной малочисленности сил, введенных в дело (большая часть арманьякских войск не выходила 8 сентября из-за Butte-aux-Moulins).

Приписывать бою у ворот Сент-Оноре решающее значение стало возможным лишь потому, что за ним ничего больше не последовало. Отказав ей во времени, необходимом для того, чтобы парижское со­противление разложилось окончательно, Карл VII позволил всем си­лам враждебной пропаганды поднять голову и говорить, что она ложно хвастается „советом от Бога”, раз она обещала привести сво­его короля в Париж и пыталась это сделать, а Париж ее отбил. Но Карл VII уже в последних числах августа в Компьени сделал свой вы­бор между „средствами человеческой мудрости” и „советами, кото­рые Бог вкладывает в сердце этой девочки”; все дальнейшее выте­кало с неизбежностью из этого выбора.

Вернувшись по приказу короля в Сен-Дени, раненая Девушка про­должала думать о Париже, который она должна была взять для того, чтобы кончился ужас войны, и для того, чтобы совершилось — не спасение Франции, которая потенциально уже была спасена, но ее мессианское призвание. В тот, же день, по рассказу Персеваля де Каньи, она сговорилась с герцогом д’Аленсоном воспользоваться мо­стом, наведенным на Сене под Сен-Дени, и повести войска через Сен-Клу на новый приступ на Париж с левого берега, где городские укрепления были гораздо слабее (новые стены Карла V были соору­жены только на правом берегу). Но утром 10 сентября, явившись к переправе, они увидали, что моста больше не было: его всю ночь раз­рушали по приказу короля. Отступление на Луару было решенным делом.

„Мои Голоса говорили мне, чтоб я оставалась под Сен-Дени; и я хотела остаться. Против моей воли, вельможи меня увели. Но если бы я не была ранена, я не ушла бы”...

Перед вражеским трибуналом она никогда не упрекала своего ко­роля, — но „вельможи” не могли против ее воли заставить ее пре­рвать операции против Парижа и оставить Сен-Дени: сделать это мог только Карл VII.

„С грустью”, — как говорит Персеваль де Каньи, — она сняла свои белые латы и принесла их в дар церкви в Сен-Дени. „Я это сделала из благочестия, как вообще делают ратные люди, когда они ранены; я была ранена под Парижем и принесла их в дар Святому Дионисию, потому что его имя — боевой клич Франции... Я выздоровела в пять дней”.

13 сентября Карл VII выступил с армией из Сен-Дени назад на Луару, предварительно назначив особый совет, под председательством Регинальда Шартрского, для управления освобожденными областя­ми на север от Сены; одновременно он выпустил манифест, который дошел до нас в экземпляре, посланном городу Реймсу. Он сообщал населению о заключении с Филиппом Бургундским перемирия до Рождества, „в течение какового времени будет возможно более под­робно договариваться о мире”, и о своем решении увести армию за Луару, чтобы освобожденные области не были тем временем „окон­чательно разорены” необходимостью содержать „столь великое множество ратных людей”; при этом он заявлял о намерении „собрать тем временем еще более многочисленное войско, дабы вернуться во всей силе по истечении вышесказанного перемирия, а в случае надоб­ности и раньше” (обещание, которое ни в какой мере не было вы­полнено в течение зимы 1429—30 г.).

Что касается „разорения” освобожденных областей арманьякскими войсками, то оно действительно начинало угрожать. За несколько дней до приступа на Париж, 5 сентября, город Реймс постановил на­писать своему архиепископу, Регинальду Шартрскому, а одновремен­но и Девушке, о „разбоях, учиняемых ратными людьми Потона, сто­ящими в Шато-Тьерри и в других гарнизонах”. Ощущение Божиего чуда и ожидание немедленной развязки постепенно ослабели, и рат­ные люди, рассеянные по всему северу Франции, возвращались к сво­им навыкам. При затяжной войне ничего другого не могло быть, а она опять становилась затяжной, потому что Карл VII не сумел ко­вать железо, пока горячо, не бросил армию на Париж сразу после ко­ронации, потерял шесть недель в бесплодных переговорах, наконец, заключил перемирие, не решавшее ничего, и упорно продолжал ожи­дать окончания войны уже не от „действия Девушки”, а от перегово­ров с Филиппом Бургундским.

Оставив Сен-Дени, Карл VII уходил на юг со своей армией „так быстро, как только мог, — пишет Персеваль де Каньи, — иногда как бы в беспорядке, без всяких на то оснований. 21-го он был к обеду в Жьене. Так были загублены воля Девушки и королевская армия”.

Ни то, ни другое Карла VII больше не интересовало. Едва вернув­шись в Жьен, он принял нового посланца Филиппа Бургундского, Шаньи, который, по рассказу „Беррийского Герольда” и „Дневника Осады”, заверил его в намерении Филиппа сдать ему Париж и при этом просил для герцога пропуска в столицу через территории, заня­тые теперь арманьяками, „дабы он (герцог) мог переговорить со своими сторонниками” в Париже. Карл VII настолько верил в успех своей дипломатической игры, что дал пропуск; со своим 4.000-ным войском Филипп беспрепятственно прошел через Сенлис и 30 сен­тября явился в Париж, где и „заключил с герцогом Бедфордом про­тив короля союз еще гораздо более тесный, чем прежде”.

*

* *

Однако Девушка еще не была „загублена” окончательно. Впослед­ствии Энеа-Сильвио Пикколомини писал, что после неудачи под Па­рижем „ее имя уже не было столь страшно для англичан и не столь почиталось французами”. Но это, в общем, неверно. То, что мы зна­ем непосредственно о настроениях конца 1429 — начала 1430 года, показывает, что чисто отрицательный факт невзятия столицы не про­извел особого впечатления по сравнению с огромностью достигнутых ею результатов. Автор „Нормандской Хроники”, Кошон, заядлый бургиньон, пишет после приступа на Париж, что с нею Карл VII „за два месяца завоевал то, что англичане завоевывали в течение с лиш­ним трех лет”. Приблизительно так судили все современники. И ре­зультаты, которых она успела достичь, оказались прочными. Ра­дость парижских бургиньонов по поводу 8 сентября быстро рассея­лась. Англо-бургиньонская столица оставалась осажденной и никогда больше не вышла из этого положения. Для нее началась мучительная агония, которая только затянулась на несколько лет. Правда, англи­чанам удалось захватить назад Сен-Дени почти сразу после отступле­ния Карла VII; на город была наложена тяжелая контрибуция, в на­казание за то, что он сдался Девушке без сопротивления; к возму­щению современников, видевших в этом святотатство, даже из со­бора были изъяты драгоценности; латы Девушки, которые она при­несла в дар святому покровителю Франции, были увезены в Париж, как трофей; через несколько недель Сен-Дени был дополнительно разграблен английскими войсками. Но положение Парижа от этого не улучшилось. „Во всех деревнях вокруг Парижа хозяйничали арманьяки, — пишет „Парижский Буржуа”. — Все, кто решался высу­нуть нос из Парижа, оказывались убитыми или повешенными или с них брали выкуп больше того, что у них было; за всякую живность, поступавшую в Париж, приходилось платить выкупа вдвое и втрое против ее действительной стоимости”. Тут же этот ярый бургиньон жалуется на пикарских солдат, приведенных Филиппом Бургунд­ским: „Разбойники, каких еще не бывало в Париже с тех пор, как началась эта злосчастная война”.

И дальше те же жалобы повторяются из года в год, до самого мо­мента перехода Парижа в руки Карла VII. „Не было у бедных людей ни вина, ни еды, ничего, кроме орехов да хлеба и воды; гороха и конских бобов они не ели, потому что слишком дорого было их по­купать и еще дороже варить”, - пишет, например, „Парижский Бур­жуа” в 1431 г. „Поэтому умирали бедные люди от голода и нужды и горько проклинали его (герцога Бургундского), кто в тайне, а кто и открыто”. Начиная с сентября 1429 г., арманьякские заговоры воз­никали в Париже один за другим.

С сентября 1429 г. в английских войсковых регистрах все время повторяется рубрика „на подмогу Парижу”. Но „Парижский Бур­жуа” констатирует (в апреле 1430 г.): „Повсюду везло арманьякам”... И он продолжает, избегая только называть слишком ему не­навистную Девушку, чье имя, однако, навсегда останется связанным с именем города Орлеана: „С тех пор как граф Солсбери был убит под Орлеаном, стоило англичанам где-нибудь укрепиться, как им приходилось уходить с великим ущербом и с великим срамом. ...На­род дивился тому, что арманьяки одолевали всюду, где бы ни появ­лялись”. И позже опять: „Стоило англичанам пойти на арманьяков, как они проигрывали каждый раз”.

Парижские англо-бургиньоны тем более злобствовали теперь про­тив виновницы всех их несчастий. Они еще страшно ее боялись, но все-таки меньше, чем в то время, когда она шла от триумфа к триум­фу и приближалась к столице. Парижские университетские клирики были как будто немы, пока думали, что она не сегодня-завтра вой­дет в Париж; после 8 сентября их уста разверзлись. До нас дошел трактат, написанный одним из них в опровержение меморандума Жерсона. Это уже — подготовка инквизиционного процесса против Жанны д’Арк, еретички и едва ли не ведьмы: одеваясь мужчиной, она ниспровергает каноны; ей заживо поклоняются, как святой; „как говорят, дети подносили ей свечи, а она капала на их головы по три капли горячего воска и прорекала, что силой этого действия они бу­дут добрыми” (из обвинительного акта 1431 г. видно, что это свое­образное не то гадание, не то благословение приписывалось ей, как содеянное в Сен-Дени); она нарушила святость праздников, атако­вав Париж в день Рождества Пресвятой Богородицы. Вывод ясен: нужно избавить Святую Церковь от этой заразы; „нужно срезать гниющее мясо, нужно гнать из овчарни паршивых овец”.

В последних числах сентября в Университете кроме того перепи­сывался какой-то „трактат о добрых и злых духах”, без сомнения составленный на тот же предмет.

Более того — 20 ноября Джустиниани писал из Брюге: „На этих днях я рассуждал о Девушке с некоторыми монахами, и до меня до­шло, что Парижский Университет — вернее, враги короля — послали в Рим обвинить ее перед папой. Они утверждают, что эта девушка — еретичка, и не только она, но еретики и все те, кто в нее верит; по их словам, она идет против веры, желая, чтоб ей верили, и умея пред­сказывать будущее”.

Сам Джустиниани расценивал все это, как низкопробную интригу, и почел за благо послать в Венецию меморандум Жерсона. В том же письме (первом после приступа на Париж) он ярко свидетельствует о продолжающейся вере в ее миссию:

„Во всяком случае, все следуют слову Девушки, которая без­условно жива... За последние дни, о ее делах опять рассказывают столько нового, что, если это правда, она способна удивить весь мир... и по делам, совершенным под ее покровом, ясно видно, что она послана Богом”.

И тут же, в этом нейтральном зеркале общественного мнения, — совершенно ясное и точное указание, какое дальнейшее развитие со­бытий казалось естественным, почти неизбежным:

„Как говорят все и повсюду, король Франции собирает очень мно­гочисленное войско, чтобы быть готовым к весне; утверждают, что он выставит 100.000 человек; это, может быть, верно, хотя цифра кажется мне очень уж большой”.

По здравому смыслу, казалось естественным, почти неизбежным, что Буржское правительство мобилизует все средства для того, чтобы Девушка могла довести свое дело до конца. Но через пять меся­цев, в апреле 1430 г., в момент, когда англо-бургиньоны возобновля­ли со своей стороны военные действия, Филипп Бургундский сооб­щал в меморандуме английскому правительству, что по данным бур­гундского шпионажа у арманьяков ничего не сделано для подготов­ки новой кампании, „ибо оные противники не могут быстро собрать свои силы так, чтоб об этом при желании нельзя было узнать свое­временно”.

Перелистывая сейчас литературу, я нахожу в ее маленькой биогра­фии Кальметта строки, в которых чувствуется рука настоящего ис­торика и лучше, чем где бы то ни было, подведен итог всего выше­сказанного:

„Неудача под Парижем прошла незамеченной в массе одержанных ею ослепительных успехов. Еще было не поздно взяться за ум. Еще было не поздно возобновленным мощным усилием смести сопротив­ление, пока еще нерешительное и хрупкое... Беда была именно не только в том, что победоносный порыв был задержан под Парижем, но еще и в том, что Карл VII, вернувшись из Жьена в Бурж, навязал полное бездействие. И на этот раз бездействие, слишком затянув­шись, окажется роковым, непоправимым”.

В течение зимы и осени 1429—30 года бургиньонская дипломатия продолжает всеми доступными средствами удерживать Карла VII в этом бездействии и по-прежнему с полным успехом водит за нос его, Регинальда Шартрского и Ла Тремуй надеждами на скорое заключе­ние мира. Уже 18 сентября, через несколько дней после отступления Карла VII из Сен-Дени и за несколько дней до появления Шаньи в ко­ролевской ставке в Жьене, Компьеньское перемирие было распро­странено на Париж. В последних числах сентября при своем проезде в Париж Филипп Бургундский принял в Сенлисе Регинальда и своего зятя Клермона, назначенного наместником Карла VII на территории, расположенные на север от Сены. Речь пошла о созыве общего мир­ного конгресса и переговоры были продолжены уже с участием пред­ставителей Англии в Сен-Дени 10 октября и в Мондидье 20-го. Созыв мирного конгресса был намечен на 1 апреля, в Аррасе, и 4 ноября Карл VII принял это предложение.

В это же самое время Филипп Бургундский — как рассказывает с полной откровенностью Монстреле — вел с Бедфордом в Париже „очень важные совещания о военных делах”. „И решили оба выше­названных герцога, что будущей весной, приблизительно на Пасху, они выступят со всеми своими силами, чтобы завоевать назад горо­да, обратившиеся против них в Иль-де-Франсе и на реке Уазе”. 13 ок­тября английское правительство назначило Филиппа наместником на всю Францию, кроме Нормандии, — оно больше не могло отказывать ему ни в чем; один из главных советников Филиппа, Юг де Ланнуа, имел при этих условиях все основания писать, что для герцога „представляется необходимым исправно поддерживать союз с англичанами”. Приблизительно в октябре Юг де Ланнуа разработал и не­много позже повез в Англию два меморандума, излагавшие гранди­озный план военных действий для полного разгрома арманьяков; он при этом рекомендовал Вестминстерскому кабинету показывать видимость желания мира, но учитывая заранее, „что плод оного ми­ра из этого не проистечет”, и готовить тем временем „величайшую военную силу”.

Чтобы обеспечить разгром арманьяков „на будущую весну”, бур­гундская дипломатия старалась не только удержать в бездействии Буржское правительство — а значит, и Девушку, — но и создать для будущих операций наиболее выгодные исходные позиции, т. е. в пер­вую очередь открыть опять путь из бургундской Фландрии в Париж. Она домогалась исполнения дополнительного обещания, которое Карл VII и его советники умудрились дать при заключении переми­рия 28 августа, а именно, передачи бургундцам „в залог” основных стратегических пунктов, расположенных на север от Парижа. Один из этих пунктов, Пон-Сент-Максенс, был действительно передан, в не­известный момент. Но Филиппу Бургундскому было в особенности важно получить в свои руки главный переход через Уазу, город Компьень, тоже ему обещанный. И правительство Карла VII сделало все возможное, дабы действительно передать Компьень Филиппу Бургундскому.

Все рассуждения о „мудрости” Буржского правительства, перио­дически всплывающие, разбиваются об этот элементарный факт: во­енный результат, достигнутый Жанной д’Арк в 1429 г., не пропал только потому, что город Компьень самовольно ослушался Бурж­ского правительства, которое, в этом конкретном вопросе, сделало со своей стороны все возможное, дабы обеспечить выигрыш Столет­ней войны англо-бургиньонам.

Уже при проезде Филиппа Бургундского в Париж в конце сентяб­ря Компьень „вполне самовольно отказалась пропустить его через город”. При этом, как явствует из коммунальных постановлений, население отлично знало, что королевские власти намереваются вы­дать его бургиньонам, — и остерегалось: „23 сентября город Компь­ень был извещен о том, что к нему хотят поставить гарнизон под на­чальством графа Клермона (наместника Карла VII): подозревая, как бы его не захотели принудить к признанию бургиньонов... постано­вили никоим образом не принимать гарнизона”. 30 сентября город послал Клермону и самому Карлу VII официальный протест, заяв­ляя, что желает оставаться только под властью природного короля. Регинальд Шартрский делал, что мог, сам поехал в Компьень, уверял непокорную коммуну, что речь идет только о временном занятии города бургиньонами, до истечения перемирия (может быть, он в самом деле думал, что по истечении перемирия Филипп Бургундский честно вернет ему Компьень?); город стоял на своем. Если верить адвокату, защищавшему тогдашнего коменданта Компьеня, Флави, по совсем другому делу в 1444 году, Карл VII сам написал Флави приказ сдать город бургиньонам; но Флави, вначале игравший игру Регинальда, теперь предпочел не рвать с населением города; он сде­лал вид, что считает королевское письмо подложным, и заявил, что сдаст город, только если получит об этом приказ непосредственно „из уст короля”. 20 октября Регинальду пришлось признать перед бургиньонами, что королевские власти ничего не могут сделать с Компьенью; но при этом он официально довел до сведения бургунд­цев, что „если им будет угодно осадить этот город, то граф Клермон не сделает ничего, чтобы им помешать”.

Если принять во внимание это непостижимое упорство жертвовать решительно всем ради сомнительных переговоров, то становится по­нятным, почему Карл VII, вернувшись за Луару, поспешил расстать­ся с Девушкой, заявившей уже 5 августа, в самом начале этой умо­помрачительной игры, что она „очень недовольна перемириями, за­ключаемыми подобным образом”, и что он, Карл VII, поддается об­ману. В Селль-ан-Нерри он встретился с королевой Марией, приехав­шей к нему из ближнего Буржа; узнав о приближении королевы, Девушка поехала к ней навстречу; она и во время процесса говорила о королеве с оттенком особой преданности — возможно, что теперь, когда ее король так ее мучал, ей хотелось отдать свои монархиче­ские чувства этой тихой и набожной женщине, до такой степени не­красивой, по словам Шателена, что „ею следовало бы пугать англи­чан”. Из Селля Карл VII отправился в поездку по Луарским замкам и городам; вернее всего, это было „пропагандное путешествие”, что­бы показаться населению коронованным королем. Только 15 октяб­ря Карл VII прибыл в замок Мен-сюр-Йевр, в Берри, где обосновался на два месяца. А Девушку с самого начала отправили в Бурж, под опеку Беррийского губернатора, д’Альбре, единоутробного брата Ла Тремуй.

*

* *

В Бурже она прожила три недели у Маргариты Ла Турульд, жены крупного чиновника финансового ведомства, Ренье де Булленьи. По обычаю она спала со своей хозяйкой в одной постели и, по-видимо­му, с ней подружилась, несколько раз вместе с ней ходила в баню, вместе ходила к обедне и, кроме того, часто просила Маргариту сопровождать ее к утрене, охотно рассказывала ей эпизоды из своей жизни (и Маргарита впоследствии пересказала их на процессе Реаби­литации). Та ее спрашивала:

— Вам, верно, не страшно в бою, потому что вы знаете, что не бу­дете убиты?

Жанна ответила:

— Знаю не больше, чем всякий другой ратный человек...

Предчувствие трагического конца у нее, вероятно, становилось все сильнее. В то же время, когда она, смеясь, отбояривалась от лю­дей, приходивших ей поклоняться, она не могла не чувствовать, ка­кая в ней была сила. Но вся эта сила теперь пропадала впустую, пото­му что Карл VII и его правительство, погнавшись за болотными огня­ми, тянули и ее в трясину за собой.

Она утешалась, „утешая бедных людей”, щедро помогая им мате­риально (о чем в свою очередь свидетельствует Маргарита Ла Турульд). Конечно, она не могла при этом забыть, что создана для того, чтобы помогать людям еще и совсем по-другому, она продолжала ду­мать о сердце страны, об Иль-де-Франс, где ей не дали „установить добрый и прочный мир”, где „все осталось в великой скорби, — го­воря словами Монстреле, — и деревни вокруг Парижа начинали пу­стеть”. С самого начала она почувствовала ложь в этой дипломати­ческой игре, которая вела теперь к тому, что ее король готовился своими руками открыть врагу свободный доступ в Париж; как она скажет впоследствии на процессе, ее заставили уйти из-под Парижа и теперь, в октябре 1429 г., она хотела вернуться туда.

В отличие от Карла VII, сами англо-бургиньоны прекрасно пони­мали, что еще и теперь не требовалось очень большого усилия для то­го, чтобы Париж пал и неминуемо повлек за собою исход войны. В уже упомянутом бургундском меморандуме, поданном английско­му правительству в апреле 1430 г., говорится прямо: Париж „окру­жен противниками и уже некоторое время жестоко терпел от них и продолжает терпеть, вследствие чего он каждодневно находится в ве­ликой опасности. А это — сердце страны; при теперешнем положении вещей представляется, что потеря этого города была бы равносильна потере королевства. Если город Париж, сердце мистического тела королевства, болеет и страдает от войны, будучи окружен противни­ками, если невозможно будет отстранить этих противников и расши­рить пространство вокруг Парижа, то и само мистическое тело, т. е. королевство, невозможно будет удержать и спасти”.

Для бургиньонов борьба за Компьень и была борьбой за Париж, попыткой „расширить пространство” вокруг столицы. В то же вре­мя, перемириями, в которые они вовлекли Буржское правительство, они мешали Девушке сильнее сдавить „сердце” англо-бургиньонско­го владычества. Но может быть, и при этих перемириях у нее остава­лась определенная возможность. Перемирия, заключенные только с герцогом Бургундским, а не с Англией, не распространялись на Нор­мандию, базу английского владычества и базу снабжения Парижа. В Нормандии партизанское движение не прекращалось никогда, народ там складывал песни, призывал „против англичан” „благородного короля Карла Французского”, там город Руан уже за несколько лет до этого тайной депутацией заверял короля в своей верности и там в это самое время, в том же Руане, назревал новый арманьякский заговор, четвертый от начала оккупации (он будет раскрыт и подав­лен в ноябре). При ее появлении „электрический вихрь” мог начать­ся в Нормандии, а ее „милый герцог”, д’Аленсон, теперь как раз со­бирался туда, отвоевывать назад свои собственные земли; и он хо­тел, чтобы она его сопровождала, считая, что „ради нее с ним пойдут в поход многие, кто не двинулся бы без нее”. Но „те, кто управлял тогда королевским домом и военными делами, никогда больше не пожелали допустить, чтоб Девушка и герцог д’Аленсон были вме­сте, — пишет Персеваль де Каньи, — никогда больше он не мог ее по­лучить”. „Беррийский Герольд” говорит еще точнее: „Не захотел господин де Ла Тремуй”.

Раз ничего не выходило с Нормандией, она могла думать еще толь­ко о том, чтобы идти в Иль-де-Франс и готовить там, на месте, новую волну, которая смела бы остатки англо-бургиньонского владычества по истечении перемирия, кончавшегося на Рождество (или, может быть, она по-прежнему „не знала, будет ли соблюдать перемирия, заключенные подобным образом”, — если только выйдет из-под опе­ки Двора?). С точки зрения короля и его совета, беспорядок, кото­рый она была способна внести, мог оказаться хуже Компьеньского. 25 ноября, за месяц до срока, Регинальд Шартрский и Клермон от имени Карла VII продлили перемирие до 15 марта. И уже раньше, не допуская появления Девушки в местах, где ее личность могла вновь развязать стихию, Буржское правительство решило использовать ее в качестве одного из начальников ратных людей для полицейской операции против гнезда разбойников.

„Я хотела идти во Францию (в Иль-де-Франс); но ратные люди сказали мне, что лучше было сначала пойти против Ла Шарите”.

„Берийский Герольд” говорит, со своей стороны, что Ла Тремуй, расстроив нормандский план герцога д’Аленсона, „отправил ее, в са­мые зимние холода, со своим братом, господином д’Альбре, с мар­шалом Буссаком и с весьма малым количеством ратных людей, оса­дить Ла Шарите”.

Ла Шарите, крепость на верхней Луаре, была занята бургиньонским отрядом под начальством бывшего каменщика Перрине Грессара, бандита, с которым сами бургундские власти едва справлялись или не справлялись вовсе. Этот выдвинутый бургундский форпост на правом фланге национальной Франции представлял очевидное не­удобство для соседних королевских областей и мог даже составить некоторую угрозу; в грандиозном плане военных операций, разрабо­танном Югом де Ланнуа, Ла Шарите должна была служить базой для наступления на Буржское королевство с востока, одновременно с концентрическими действиями с севера, с северо-запада и с юго-за­пада (из английской Гюйенни). Но не следует ничего преувеличи­вать: фактически, Ла Шарите осталась в руках бургиньонов и реши­тельно никакого влияния на общий ход войны это обстоятельство не возымело; наступательный план англо-бургиньонов провалился в 1430 г. в Иль-де-Франс, — там, где только и мог быть решен исход войны и куда Девушка стремилась всеми силами своей души.

Перрине Грессар воевал семейно: свою племянницу он выдал за­муж за другого бандита, испанца, который засел в городке Сен-Пьер-Ле-Мутье, на юго-запад от Ла Шарите, немного дальше вглубь арманьякской территории. Арманьякское командование и решило первое усилие направить на Сен-Пьер-Ле-Мутье. Городок был осаж­ден в конце октября.

Испанец оказывал серьезное сопротивление. Д’Олон рассказывает, что сам он был ранен, передвигался только на костылях и поэтому остался позади в день, когда Девушка повела королевские войска на приступ. Вдруг он „увидал, что она осталась почти одна”, — коро­левские ратные люди отхлынули назад. „Опасаясь, как бы не вышло неладно, я сел на коня, тотчас поскакал к ней и спросил ее, что она тут делает одна и почему не отступает, как все. Сняв шлем с головы, она мне ответила, что она не одна, что с нею пятьдесят тысяч ее вои­нов и что она не уйдет, пока не возьмет города”.

Д’Олону присутствие воинств небесных показалось в этот момент недостаточно успокоительным. „Что бы она ни говорила, — продол­жает он свой рассказ, — с нею было не более четырех или пяти чело­век. Поэтому я ей повторил, чтоб она уходила с этого места и отсту­пала, как все”.

„— Всем нести хворост и лестницы!” — крикнула она.

Д’Олон сам помчался исполнять ее приказания. Королевские рат­ные люди вернулись, и Сен-Пьер-Ле-Мутье был взят.

Священник Тьерри показал на процессе Реабилитации, что после взятия города она помешала своим солдатам разграбить церковь.

Теперь надо было спешить с осадой Ла Шарите, пока не наступила окончательно зима, во время которой военные действия вообще пре­кращались. И уже было ясно, что с теми средствами, которыми она располагала с д’Альбре, взять крепость было невозможно. 9 ноября, из Мулена, она написала, одновременно с д’Альбре, городу Риому, сообщая, что Сен-Пьер-Ле-Мутье взят и что „в настоящее время мы идем осаждать Ла Шарите”. „Но так как под этим городом (Сен-Пьер-Ле-Мутье) было израсходовано много пороха, стрел и иных боевых припасов, и у вельмож, находящихся здесь, и у меня их имеется мало, я вас прошу, ради вашей любви к благу и чести коро­ля и всех здешних, соблаговолить немедленно послать в помощь этой осаде пороху, селитры, серы, арбалеток крепких и иных боевых припасов”. Такие же просьбы были посланы и другим городам. Клермон-Ферран получил „от Жанны Девушки, Вестницы Божией, и от господина Лебре” (д’Альбре) письмо от 7 ноября (до нас не до­шедшее) о том, „чтоб город соблаговолил послать пороху, стрел и артиллерию”; как видно из городских регистров, Клермон-Ферран послал селитру, серу и стрелы вместе с „мечом, двумя кинжалами и боевым топором лично для оной Жанны”, но артиллерии не дал. Что дал Риом, неизвестно; зато в счетах города Орлеана сохранился след от посылки под Ла Шарите вспомогательного отряда в 100 человек „с боевыми припасами”, - очевидно, она обратилась и к этой комму­не, всегда готовой ее поддержать.

Она старательно, совестливо выполняла дело, порученное ей поми­мо нее. Но в ее письме городу Риому нет ничего похожего на ту силу вдохновения, которая бьет ключом из ее сердца во всех остальных ее письмах. На нем нет и ее всегдашнего девиза „Иисус + Мария”. Это просто — официальная бумага, полезная, нужная, которую она подписала своим именем (подписала в прямом смысле слова — впервые среди документов, до нас дошедших, на Риомском письме стоит ее собственноручная подпись, причем вместо двух палок первого „п” у нее по ошибке сначала получилось три, и она потом замазала две первые палки в одну; вероятно, она во время передышки в Бурже научилась писать свое имя и потом, к весне, сделала дальнейшие успехи в чистописании, как видно по ее подписям на мартовских письмах городу Реймсу). Обращаясь к Риому, она подписала текст, почти тождественный тому, который от своего имени послал д’Альбре, может быть, только внеся некоторые небольшие изменения: там, где д’Альбре ссылается на очевидный интерес самого города Риома „и окрестных земель”, она просит „ради любви к благу и чести короля и всех здешних”, а в конце письма добавила слова: „чтобы про вас не могли сказать, что вы нерадивы или несклонны давать”.

По словам „Беррийского Герольда”, осада Ла Шарите, предприня­тая „с весьма малым количеством войск”, продолжалась „около ме­сяца”, т. е. до начала декабря. Как под Сен-Пьер-Ле-Мутье, как всег­да и везде, она делала все, что было в ее силах, и „шла вперед сама”.

— Что вы делали во рвах у Ла Шарите? — спросили ее во время процесса.

— Приказывала штурмовать город.

Перрине Грессар, без сомнения умевший драться и ни к каким уговорам именем Христовым нечувствительный, оказывал очень сильное сопротивление. Во время процесса ее спрашивали, верно ли, что она кропила стены святой водой, но она это отрицала. Средств у нее продолжало не хватать. 24 ноября Буржский городской совет заслушал доклад своего прокуратора о том, что „оным горожанам и жителям надлежит срочно и без промедления послать господину д’Альбре, наместнику короля по военным делам в его Беррийской земле, и Жанне Девушке, осаждающим город Ла Шарите по повеле­нию короля, государя нашего, сумму в 1.300 экю на содержание их войска, ибо в противном случае им придется отступить от названно­го города и снять осаду”. Чтобы получить требуемую сумму, Бурж немедленно сдал в аренду, с аукциона, одну тринадцатую всей прода­жи вина в городе, с обязательством для арендатора „тотчас внести оные 1.300 экю”. Но дошли ли они по назначению, неизвестно; к тому же с одного только города Буржа едва ли могли потребовать все средства, необходимые для успешного продолжения осады. Персе­валь де Каньи пишет, что „король не послал Девушке ни продоволь­ствия, ни денег”; очевидно, ей потому и приходилось „срочно” просить помощи у городов, — „ибо в противном случае придется отсту­пить и снять осаду”.

Наступила настоящая зима. Она решила не мучать напрасно людей и действительно сняла осаду, причем Перрине Грессар, какой-то во­енной хитростью, захватил часть артиллерии отступавших арманьяков.

Отправляя ее под Ла Шарите, Буржское правительство, перестав­шее слушать „Вестницу Божию”, пыталось эксплуатировать по сво­ему усмотрению ее лояльность и ее героизм; из этого ничего не мог­ло выйти.

*

* *

И уже ей старались найти заместительницу. Еще до знаменитых акций, предпринятых впоследствии на этом поприще Регинальдом Шартрским, эти делом занялся не кто иной, как бр. Ришар, тот самый неистовый францисканец, которого столько раз хотели вы­дать за „наставника” и „руководителя” Жанны. Его ставленницей оказалась некая Катерина Ла Рошельская.

„Катерину я видела в Жаржо и в Монфоконе в Берри” (надо ду­мать, сначала в Монфоконе, перед осадой Ла Шарите, и потом в Жар­жо, на Рождество). „Она мне говорила, что к ней приходит какая-то белая дама, одетая в парчу, и велит ей ходить по королевским горо­дам, а король должен дать ей герольдов с трубачами, объявлять, чтоб все, у кого есть золото, серебро или спрятанный клад, приноси­ли их тотчас; и что тех, кто этого не сделает и спрячет свое добро, она узнает и сумеет найти эти сокровища; и все это будто бы для того, чтобы платить моим ратным людям. На что я ей ответила, чтоб она вернулась к своему мужу, занималась бы своим хозяйством и кормила бы своих детей. А чтобы быть уверенной, я об этом погово­рила со Святой Екатериной и со Святой Маргаритой, которые мне сказали, что вся история этой самой Катерины — одна глупость и вздор. Я и написала моему королю, что скажу ему, как ему посту­пить. И когда я к нему приехала, я сказала ему насчет этой Катери­ны, что все это глупость и один вздор. Но брат Ришар хотел, чтоб ее допустили до дела. Очень остались мною недовольны и брат Ришар, и Катерина. Насчет похода на Ла Шарите, Катерина не советовала мне туда идти, говорила, что слишком холодно и что сама она не пойдет... Я спросила Катерину, приходит ли каждую ночь белая дама, и сказала, что ради этого хочу лечь с ней в одну постель. Я и легла с ней, не спала до полуночи и ничего не увидала, а потом заснула. А когда пришло утро, я спросила Катерину, приходила ли белая да­ма. Она мне сказала, что да, пока я спала, и что она не могла меня разбудить. Тогда я ее спросила, не придет ли белая дама следующей ночью; Катерина мне ответила, что да. Поэтому я выспалась днем, чтоб не заснуть следующей ночью. В ту ночь я опять легла с Катери­ной и не спала до утра, — но ничего не увидала, хотя часто спрашива­ла Катерину, не идет ли дама. А она мне отвечала: Да, сейчас!”

Если бы Катерина была просто искренна, она не говорила бы Жан­не „Да, сейчас!”, а сказала бы в какой-то момент „Вот она пришла!” — пусть даже не с тем результатом, с каким Жанна, в Шиноне, рас­сказала Карлу VII „все” про свои видения, которые она видела и ощущала вокруг себя в это самое время. „Если бы знак Катерины был показан так же ясно, как мой, я бы о нем не спрашивала”... Мо­ральный облик этой особы вообще не вызывает никаких сомнений. Меньше года спустя, в августе 1430 г., город Тур был вынужден вой­ти в представление перед королем по поводу каких-то слухов, распу­щенных Катериной и порочивших доброе имя всего городского насе­ления. С другой стороны, оказавшись в плену в Париже, она во вре­мя Руанского процесса дала показания против Жанны, говоря, что „черт вытащит ее из тюрьмы, если ее не будут хорошо стеречь” (Жанне, в общем, смешно, она говорит, что Катерина несет „один вздор”, и она хочет ее отправить назад „к ее мужу и детям”; а Кате­рина за это хочет отправить Жанну на горящий костер). Сама она из рук англичан выбралась вполне благополучно: по сообщению „Па­рижского Буржуа”, летом 1431 г. она опять находилась на свободе у арманьяков. При всем этом она умела соответствовать генераль­ной линии Буржского правительства:

„Катерина хотела отправиться к герцогу Бургундскому для за­ключения мира, а я ей сказала, что мира там не найдут, иначе как концом копья”...

Жанна продолжает твердить, что „человеческая мудрость” коро­левской дипломатии есть настоящее безумие, и в этом, в основном, она наталкивается у короля на глухую стену, хотя Карл VII понима­ет, конечно, что „заменить” ее нельзя ни проходимкой из Ла Ро­шели, ни другими, более безобидными визионерками, вроде бретон­ской крестьянки Пьеррон, с которой тоже возится брат Ришар (Пьеррон по ночам видит Господа Саваофа с бородой и в алой ризе; но в отличие от Катерины, Пьеррон не заявляет, что Жанна от черта; наоборот, она искренне верит, что „Жанна хорошая, и то, что она де­лает, тоже хорошо”, — за эту веру она и сама заплатит жизнью). Никакую Катерину, никакую Пьеррон Карл VII все же не может даже отдаленно приравнять к „ангелу” Шинона и Реймса. Получив корону из ее рук, он считает, что может теперь обходиться без нее, что в некоторых отношениях она ему даже мешает, — но ангелом-то он ее видел, ее и никого другого, корону он получил, и кто знает, что будет еще? Он „перестал поступать по совету Девушки” (чего так боялся Желю), но почести он ей воздает. В декабре он воз­вел в дворянство ее и всю ее семью со всем их будущим потомством по мужской и даже по женской линии, „дабы прославить всевыш­нюю божественную премудрость за многочисленные и поразительные милости, кои ей угодно было нам оказать через посредство дорогой нам и возлюбленной Девушки Жанны д’Арк из Домреми /.../, на ум­ножение коих, с помощью божественной милости, мы уповаем и впредь”. Вся семья получила имя лилий: „de Lys”, но Жанна во вре­мя процесса этой новой дворянской фамилии ни разу даже не вспом­нила, хотя ее братья с этого момента носили ее постоянно. Уже рань­ше, в начале июля, Карл VII дал ей и всей ее семье герб: три лилии на лазуревом поле и серебряный меч с золотой рукояткой, поддержи­вающий золотую корону. Но своим действительным символом она, конечно, продолжала считать белую голубку „по воле Царя Небесно­го”. Нового герба она, по-видимому, никогда даже не носила и его не признавала: „Никакого герба у меня не было никогда; а дан был герб моим братьям, по их желанию, не по моей просьбе и не по от­кровению”. Братьев же, как видно, и герб, и дворянство занимали весьма — они и после ее мученичества не постеснялись, для поддержа­ния своего положения, признать своей сестрой самозванку...

„Я не просила у моего короля ничего, кроме хорошего оружия, хороших лошадей и денег в уплату людям моего конвоя. У меня бы­ло пять верховых лошадей на деньги короля, не считая рысаков, ко­торых было семь, если не больше!” (рысаки в XV веке ценились меньше других).

К лошадям у нее была несомненная слабость (она „обожала их”, по выражению Персеваля де Буленвиллье), и Маргарита Ла Турульд рассказывает, что она и в Бурже ездила верхом для собственного удовольствия. Несомненно, однако, что не все лошади, которые у нее имелись, были куплены на королевские деньги: о ее любви к ло­шадям знали и поэтому, когда ей хотели доставить удовольствие, ей дарили лошадей; мы видели, что герцог д’Аленсон в самом начале подарил ей коня, а в дальнейшем „несколько коней” были ей посла­ны в подарок герцогом Бретанским.

Некоторые представители клира, набивавшие себе мошну, как могли, — не только англо-бургиньонское духовенство, но и Регинальд Шартрский, — усматривали тяжкий соблазн в том, что 18-лет­няя девочка увлекалась лошадьми, красивым оружием и разноцвет­ными тряпками (но драгоценностей она не носила, кольца она со­хранила самые простые, из Домреми, — если бы на ней когда-либо видели драгоценности, это было бы несомненно упомянуто во время процесса). И не только ее радовало ездить на холеных лошадях, с че­канным оружием, в элегантных золотистых накидках, с голубыми хвостами капюшона, падавшими на спину и немного заменявшими черную косу, погибшую где-то в Вокулере: хотя она ничего не пони­мала в экономике, она была права даже экономически, считая, что ей нужно было так являться перед людьми. Стоило все это во всяком случае гроши по сравнению с тем фактом, что у людей восстанавли­валось доверие при виде чудесного существа, являвшегося в этой оправе. Тулузский городской советник был не так уж неправ, когда хотел запросить ее о способах борьбы с инфляцией: вовсе о том и не думая, она инфляцию остановила фактически, — монета, летевшая в пропасть, стабилизировалась сама собой летом 1429 г.

„И у моих братьев осталось мое имущество, лошади, кажется, мечи и другое добро, в общей сложности тысяч на двенадцать экю... Все, что у меня было, было на собственные деньги моего короля”. Говорит она это в ответ на глупейшие вопросы — откуда взялся меч, откуда взялась лошадь, с которыми она была взята в плен: понятно, на казенные средства, и мало ли что у нее было и должно было быть.. „Добро на десять или двенадцать тысяч, которое у меня есть, — не великая казна для ведения войны; это не густо”.

Она, конечно, знала своих лошадей и помнила — вероятно, пра­вильно, — что было их у нее что-то вроде двенадцати; помнила вооб­ще, что у нее имелось („лошади, мечи”...). Но тяжкие сомнения воз­никают, когда она пытается определить „на глаз” денежную стои­мость своего имущества.

Как-то раз она сама сказала про себя во время процесса: „Я не на­чальник монетного двора и не казначей королевства Французского”. Действительно, можно найти определенные указания, позволяющие заключить, что, тратя деньги и раздавая их, по свидетельству совре­менников, направо и налево, она, в точном смысле слова, не умела деньги считать и не знала их действительной цены. На все ее расходы счета выписывал ее „клерк”, Эмон Рагье, и посылал счета в казначей­ство, которое платило. Изучала ли она сама очень тщательно эти сче­та? Едва ли. Когда она купила в Сенлисе лошадь епископа, счет был по обыкновению направлен в казначейство и через полтора года, во время процесса, ей казалось, что лошадь стоила 200 салютов (около 200 экю); между тем, этот счет сохранился и выписан он на 137 фун­тов 10 су турнуа твердой монеты, т. е., как ни считать, 125 салютов самое большое; ее лошадь стоила на самом деле почти вдвое дешев­ле или (что то же) деньги стоили почти вдвое дороже, чем она ду­мала.

В январе 1430 г. Джемс Поуер („Польнуар”), тот самый худож­ник-шотландец, который когда-то писал в Туре ее знамя, обратился к ней с просьбой дать приданое его дочери, выходившей замуж; Жанна, по-видимому, не могла послать ему сама сколько хотела или сколько тот просил (это показывает лишний раз, что крупных налич­ных денег у нее не было и казна оплачивала ее расходы по мере на­добности), и она написала Турскому городскому совету с просьбой дать ему 100 экю. Городской совет взвыл и не без оснований: „Было постановлено отнюдь таких денег не давать, потому что городские средства надлежит расходовать на нужды города и не как-либо иначе. Но из любви к Девушке и в ее честь устроить от имени города моле­ние за оную девицу... и выдать оной девице ко дню ее бракосочета­ния хлеба и вина”, стоимостью не совсем на 5 экю. Жанна явно не от­давала себе отчета в том, что 100 экю были бы для девицы Польнуар слишком уж большим подарком.

10—12 тысяч экю, в которые она определяет денежную стоимость своего собственного имущества, — действительно, не так уж „густо”, если принять во внимание, что Ла Тремуй только по одной статье, в качестве камергера, получал официального оклада 18.000 экю в год. Но если посмотреть на покупательную способность экю, то 10—12 тысяч — все же цифра что-то уж очень высокая, — тем более, что у ее братьев в действительности „осталось” от нее немного: после ее смерти жили они в весьма скромных условиях.

В орлеанских счетах 1429—30 гг., где считали обычно на (обесце­ненные) парижские су, несколько раз указывается точно, что 1 экю стоит 64 пар. су. Тогда вот какие получаются цены в экю: начальник отряда городской милиции за участие в осаде Лa Шарите, т. е, при­мерно за месяц службы, получал содержания 8 экю; простой милиционер получал 11/4 экю; 4 aunes (немного больше 4-х метров) бе­лого легкого сукна стоили 1 экю; 3 пары штанов и 3 пары сапог вместе — немного больше 1 экю; пошивка камзола — 1/2 экю; кон­ская сбруя — немного больше 1 экю; бочонок вина — 16 экю и т. д.

Дошедшие до нас счета королевской казны по расходам Девушки за два месяца (август—сентябрь 1429 г.) выписаны в общей сложно­сти на сумму, которая не превышает 700 экю. Сюда входит и покуп­ка все той же лошади в Сенлисе, и другой лошади, в Суассоне, кото­рая стоила всего 38 фунтов 10 су турнуа твердой монеты, т. е. около 35 экю. Исходя из этого, можно считать, что 5 верховых лошадей да 7 (мало ценившихся) рысаков, которых она считала, по-видимому, своим главным достоянием, стоили 900 экю или 1000. С другой сто­роны, ее первоклассные латы, сделанные в Туре, стоили 100 фунтов, т. е. меньше 100 экю, а роскошная одежда, подаренная ей герцогом Орлеанским, стоила 15 экю (включая материю и работу). До 10—12 тысяч экю отсюда весьма далеко.

Но если Жанна была явно склонна преувеличивать стоимость ве­щей, то нужно сказать, что во всех счетах этих лет цифры резко ска­чут вверх, как только речь заходит о затратах на военные действия: фунты и экю сразу появляются в тысячах. А Жанна, говоря о сово­купности всего, что у нее было, определяет все это „добро” вместе взятое как свою „казну для ведения войны”, — т. е. сюда входили, очевидно, и „деньги на уплату людям моего конвоя”. В этом отноше­нии ее научил, вероятно, горький опыт безденежья под Ла Шарите: к весне 1430 г. она, как видно, раздобыла от короля достаточно де­нег, чтобы просодержать, в случае надобности, не только свое бли­жайшее окружение, но и хотя бы небольшой отряд ратных людей, — что она и сделала действительно в апреле-мае. В момент, когда она была взята в плен, командуя этим отдельным, хотя и небольшим от­рядом, она должна была иметь некоторое количество тысяч экю наличными; эти наличные деньги она, очевидно, и засчитала в „10—12 тысяч”, все же остающиеся проблематичными.

О своем собственном завтрашнем дне она, конечно, не думала. Во­преки утверждению, по ошибке повторяющемуся иногда до сих пор, она не стала домовладелицей в Орлеане: как показало более внима­тельное изучение соответствующего документа, покупщицей „в рас­срочку” дома в приходе Сен-Маклу была не Pucelle, а какая-то нико­му не интересная Pinelle.