Заступник командира роти з виховної роботи

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 699

Относительно приступа на Париж, помимо уже указанных источников, — „Journal de Fauquembergue” publ. p. Tuetey (Libr. Champion 1903-18); Mic. Sellier cité p. R. A. Meunier „Les Rapports entre Charles VII et Jeanne d’Arc” (Poitiers 1946).

Ее слова „у рвов”: допрос 13 марта после полудня и обвинительный акт ст. 57. О повелении Голосов „оставаться под Сен-Дени”: допрос 22 февраля.

Манифест Карла VII от 13 сентября 1429 г.: Du Fresne de Beaucourt,op. cit. (t. II). Жалобы Реймса на разбои войск Сентрая: Pr. V.

Рубрика „à la rescousse de Paris” в английских „Monstres”: R. A. Meunier, op. cit.

Ход переговоров: Du Fresne de Beaucourt, op. cit. и в особенности P. Cham­pion „Guillaume Flavy”, op. cit., с текстами бургундских меморандумов и с под­робной документацией о Компьени. Руанский заговор у Морозини (письмо от 20 ноября 1429 г.).

Письмо Девушки городу Рйому и вообще вся переписка и постановления относительно осады La Charité: Pr. V. Ее заявления об этом на процессе - „Je m’en voulais venir en France” и пр. — допрос 3 марта. — Сколько я ни перечиты­ваю постановление города Буржа (Pr. V), я не вижу, чтобы 1.300 экю были за­требованы по повелению короля, как то вычитал R. A. Meunier, переставивший последовательность фраз в приведенной, им цитате (ук. соч.); слова „par l’ordonnance et commandement du roi notredit seigneur” в действительности отно­сятся не к тому, что надо послать деньги, а к тому, что Девушка и д’Альбре осаждают Лa Шарите „по повелению короля”. Кордье (ук. соч.) повторяет старое утверждение Валле де Виривилля, будто эти 1.300 экю были использованы для подкупа Перрине Грессара, который якобы сдал Ла Шарите той же зимой; но давно известно, что документы, на которые ссылался Виривилль, ничего об этом не содержат, а из апрельского бургундского меморандума видно, что Ла Шарите еще и в этот момент оставалась в руках бургиньонов.

Catherine de La Rochelle: допрос 3 марта и обвинительный акт, ст. 56; см. также примечания к этому Шампиона.

Акт возведения в дворянское достоинство: Pr. V. Фамилия в документе на­писана „d’Ay”, и нужно сказать, что ее начертание в XV веке далеко не было установлено точно, — тем более что, говоря о Жанне, ее фамилии не указывали почти никогда, просто ее как бы не знали: она сама всегда называла себя про­сто „Девушкой” и так же называли ее все ее современники. Поэтому когда в официальной бумаге фамилию все же нужно было назвать, ее писали на слух, как попало. В манускрипте № 411 Орлеанской библиотеки о. Doncoeur вычи­тал даже начертание „Таге”, которое он готов признать наиболее правильным („Jeanne s’est-elle jamais appelée d’AreV in „Ecclesia” № 38, 1952). Но я уже го­ворил во вступительных замечаниях, как небрежно сделан Орлеанский ману­скрипт; при этих условиях сомнительно, чтобы начертание „Таге” следовало предпочитать ставшему общепринятым „d’Arc”. Зато убедительно в доводах о. Донкера то, что последняя согласная во всяком случае не произносилась: выговаривали „ДАР”. Что же касается спора о том, ставить ли апостроф или нет, то, на мой взгляд, он лишен всякого смысла: французская орфография XV века не знала апострофа и часто игнорировала также заглавные буквы („duc d’Orléans” писали „dorleans”). „De” как указание происхождения из оп­ределенного места теперь вообще пишут в собственных именах слитно или раздельно исключительно в силу установившегося обычая, более позднего и не обязательно связанного с дворянским или недворянским происхождением. О гербе: допрос 10 марта; H. Wallon „Jeanne d’Arc” 1860 (ср. Quicherat in „Re­vue Historique” t. IV).

Ее заявления о ее материальных средствах: допросы 27 февраля и 10 мар­та. Счета: pr. V; там же о девице Polnoir. Салют и реаль (выпущенные в 1429 г.) - монеты чистого золота, номинально равноценные экю, но фактически бо­лее сильные, т. к. экю был к этому времени „фальсифицирован” на одну треть, с 24-х каратов на 16 (Dieudonné: „La monnaie royale” in „Bibl. de l’Ec. des Chartes” 1911 — 12). Ла Тремуй в качестве камергера получал 1.000 реалей плюс 500 экю в месяц (Beaucourt).

„Une fausse maison de Jeanne d’Arc”: „Bulletin de la S-té archéologique de l’Orléanais” 1918 (E. Jarry). Появление Жанны в Орлеане: Pr. V и J. de la Marti- nière in „Le Moyen-Age” 19346 № 3.

Ее письма городу Реймсу: Pr. V,

Письмо Карла VII Реймсу от 19 марта, текст Жувенеля дез-Юрсена о хище­ниях, созыв états généraux в Сюлли, последующие военные мероприятия: Beau- court (t. II).

Письмо гуситам: Bibl. de J’Ec. des Chartes, 3 série, t. II (Quicherat в V томе привел его с неверной датой); о его связи с отправкой посольства в Герма­нию: J. Cordier, op. cit. - Nider: Pr. V.

Даты и даже последовательность событий в ее последней кампании не так легко установить. Монстреле датирует бой под Ланьи началом мая, — но он по­мещает его после боя под Pont PEvêque, что явно невозможно. Как и говорит Персеваль де Каньи, бой под Ланьи должен был происходить до ее появления в Сенлисе (24 апреля); но тогда вероятно, что он произошел также до ее по явления в Мелене, где она была „на пасхальной неделе”, т. е. не раньше 17-го после чего она должна была успеть к 24-му пройти в Сенлис, Относительно освобождения Мелена и его даты: P. Champion „Guillaume Flavy”, op. cit.

Franquet d’Arras: допрос 14 марта после полудня. Ребенок в Ланьи: допрос 3 марта. „Меленские рвы”: допрос 10 марта; что она с тех пор „полагалась на мнение военачальников”: допрос 12 марта после полудня.

Операции вокруг Компьени: Р, Champion „Gu. Flavy” (включая некоторые выдержки из „Chronique sans titre”, не приведенные у Кишера); там же данные о самом Flavy. Xaintrailles по всем источникам появляется вместе с ней только под Pont l’Evêque, вопреки тому, что пишет Кордье; а из сентябрьских жалоб Реймса видно, что он с осени командовал гарнизоном в Шато-Тьерри; и конеч­но, не он был взят в плен вместе с нею, а брат д’Олона, Poton le Bourguignon (Chastelain, Monstrelet, „Mémoire sur Flavy” in Pr. V).

Запись Jean le Féron: Gabriel Hanotaux, ук. соч. Компьеньские старики: Alain Bouchard „Chronique de Bretagne”.

Ее собственный рассказ о взятии в плен: допрос 10 марта.

Письмо Филиппа Бургундского городу Saint-Quentin от 23 мая: Pr. V; там же пересказ письма Gélu Карлу VII; молитву, читавшуюся в Дофине о ее осво­бождении, я привел по P. Doncoeur: „Qui a brûlé Jeanne d’Arc?” (1931).

Дошедший до нас пересказ писем Регинальда Шартрского городу Реймсу составил в XVII веке Rogier (Pr. V).

IX

„Я думаю, раз это угодно Господу, то лучше, что я в плену”.

Она была взята в плен бургундцами около 6-ти часов вечера 23 мая. 26 мая — с быстротой действительно молниеносной — Филип­пу Бургундскому из Парижа было уже направлено следующее посла­ние, за печатью Святейшей Инквизиции и за подписью двух секрета­рей Университета Парижского, Ле Фурбера и Эбера:

„Высокому и могущественному князю, Филиппу Бургундскому, графу Фландрскому, Артуа, Бургундскому и Намюрскому, брат Мартин Билльорен, магистр богословия и генеральный викарий ин­квизитора веры в королевстве Французском, шлет привет в Иисусе Христе, истинном нашем Спасителе. Ввиду того, что все верные хри­стианские государи и все прочие истинные католики обязаны искоре­нять все отклонения от веры /.../ и ввиду распространившейся ныне всеобщей молвы о том, что некоей женщиной, называемой Жанной, которую противники этого королевства именуют Девушкой, и по ее поводу многоразличные заблуждения сеялись, догматизировались, провозглашались и распространялись и ныне еще распространяются во многих городах и иных местах этого королевства, отчего про­истекли и ныне еще проистекают многочисленные оскорбления и соблазны, противные славе Божией и нашей святой вере, вызывая духовную гибель многих простых христиан, — таковые обстоятель­ства не могут замалчиваться или остаться без надлежащего возмез­дия. Ввиду же того, что вышеназванная Жанна милостью Божией находится ныне в вашей власти или во власти ваших благородных и верных вассалов /.../ мы, по праву нашей должности и властью, пере­данной нам Святым Римским Престолом, настоятельно просим и тре­буем, для блага католической веры и под страхом установленных на­казаний /.../ чтоб вышеназванная Жанна, сильнейшим образом подо­зреваемая во многих преступлениях еретического характера, была, под стражей, отправлена и доставлена к нам, коль скоро станет возможным сделать это надежным и подобающим образом, дабы предстать перед нами и ответить перед прокурором Святейшей Инквизи­ции и дабы с нею было поступлено по праву, при добром совете, со­действии и помощи добрых докторов и магистров Университета Па­рижского и иных советников, имеющихся здесь”.

Существуют ли основания полагать, что этот шаг был предпринят — с такою стремительностью — под давлением или по инициативе английской власти? Думаю, что таких оснований нет. Университет не нуждался ни в каком давлении и даже ни в каком поощрении, чтобы всеми силами стараться отправить ее на костер. Он никогда не был простым орудием английской политики, напротив, англо-бургиньонский режим был делом его рук, он оставался ,,мозгом” этого режима и отстаивал его, как выражение своих собственных концеп­ций. Эти университетские концепции рационально организованного мира Девушка разрушала не только своим делом, но и всем своим обликом. Университет, требовавший в свое время „жесточайшего” наказания для Жерсона, имел во сто раз больше оснований требовать того же для Девушки. И как только она была взята в плен, ничто не препятствовало Университету привести в движение Инквизицию, т. е. опереться на авторитет и власть Св. Престола.

Со времени переворота и „чистки” 1418 года позиция Парижского Университета оставалась неизменной. Против идей Жерсона, торже­ствовавших в Буржском королевстве, Университет укреплял свое влияние и могущество, опираясь на папскую власть. В свою очередь, Св. Престол стремился опираться на Парижский Университет, и в борьбе с Соборами, и в борьбе с галликанской „схизмой”.

Несмотря на противодействие Мартина V, новый Собор, преду­смотренный Констанцским, собрался в Сиене в 1423 г. более или ме­нее в срок. Французское духовенство, руководимое (арманьякским) епископом Сен-Флурским, явилось на него с широкой про­граммой церковных реформ. Сопротивление Св. Престола не замед­лило сказаться и начался кризис. Делегация Сорбонны тем временем была еще в пути и представители французского клира, уже находив­шиеся в Сиене, имели наивность думать, что найдут в ней союзника, несмотря на политическую борьбу внутри Франции. В этом же смы­сле Иоанн Рагузский писал делегатам Университета: „Торжество или полная гибель Собора зависит от вас”. Наконец, делегация прибыла, в составе шести человек, среди которых — архиепископ Руанский Рошталлье, Шюффар (может быть, не кто иной, как хорошо нам из­вестный „Парижский Буржуа”) и Жан Бопэр (которого мы увидим вторым по значению лицом на суде над Девушкой). Немедленно по прибытии делегация сговорилась с папой, получив от него полное удовлетворение по привезенному ею списку университетских канди­датов на церковные должности. После этого Рошталлье предложил всем вообще французским клирикам возвращаться домой, грозя им в противном случае „негодованием короля Франции и Англии”.

Собор был сорван. Арманьякское духовенство успело только про­декларировать для Буржского королевства восстановление галли­канских вольностей.

От этого фактического выхода арманьякской Франции из подчи­нения Римской власти у Мартина V „несколько перехватывало дух”, по выражению одного из современников. Протестуя против „этого мятежа против Церкви”, этого „преступления и вечного срама”, Мартин V писал Карлу VII: „Посмотри и подумай, есть ли тебе смысл при нынешних обстоятельствах нажить врагов в лице Церкви”.

Аргумент „при нынешних обстоятельствах” был чрезвычайно серьезный, французскую монархию не могла не тревожить поддерж­ка, которую Св. Престол все более оказывал англо-бургиньонам, и правительство Карла VII пошло было на уступки: в 1426 г, Регинальд Шартрский подписал в Риме конкордат, в значительной степе­ни отменявший галликанские вольности. Но — как мы уже говорили — этот конкордат остался мертвой буквой: вследствие противодей­ствия клира и парламента оказалось невозможным ввести его в дей­ствие в „Буржском королевстве”. Формально, конкордат истек в 1431 г., во время процесса Жанны д’Арк и возобновлен не был.

В последующие годы Буржскому правительству пришлось много­кратно протестовать в Риме против назначения во Францию еписко­пов, явно враждебных национальной монархии (в Сен-Мало, в Турне, в Лангр). Желю, со своей стороны, прямо писал папе Мартину V:

„Говорят, что достойно удивления, как вы оказываете великие милости и такую поддержку партии, враждебной королю, и что ради этого вы даже не желаете назначить кардиналом никого, кто мог бы в Риме защищать его (Карла VII) права... Откуда, Ваше Святейше­ство, возник слух, что если вы не наведете в этом порядка, то будет принято решение выйти из подчинения вам”, — угроза, которую Же­лю сопроводил исторической справкой о „соблазне”, происшедшем из-за „отделения греков от Римской Церкви”.

В 1432 г., по просьбе самого французского духовенства, Карл VII издал особый ордонанс, согласно которому церковные бенефиции могли предоставляться только лицам, рожденным во Франции и „верным королю”.

В Париже Бедфорд сделал было, в 1424 г., робкую попытку использовать в интересах своего собственного правительства галли­канские традиции; но почти сразу же он понял, насколько выгоднее ему было продолжать опираться на Университет и использовать вражду Св. Престола с Буржским королевством. Он вернулся к постоянной политике Ланкастеров: укреплять свою дважды узурпи­рованную власть тесным союзом с Римской Церковью. 26 ноября 1425 г. он издал ордонанс, восстанавливавший все фискальные при­вилегии Св. Престола (резерваты, аннаты и экспектативы), переда­вавший в руки папы назначение епископов и три четверти всех бене­фиций. Поддержанный Университетом, этот ордонанс встретил, однако, упорное сопротивление остального клира и парламента, которые даже в англо-бургиньонской Франции, несмотря на все „чистки”, оставались приверженными к галликанской традиции. Только 4 мая следующего (1426-го) года ордонанс удалось ввести в действие. Пар­ламент в течение шести дней отказывался его регистрировать и, на­конец, уступил, опять как в 1418 г., внеся в акты пометку, что „дей­ствует по принуждению”. Среди французского епископата нашелся только один человек, взявшийся сначала провести перегово­ры в Риме, а затем „нажать” на клир и на парламент и принудить их к отказу от галликанских вольностей: это был нынешний „консерва­тор привилегий Университета”, член совета „короля Франции и Анг­лии”, епископ Бовезский Пьер Кошон.

Но и после этого дух оппозиции Риму продолжал то здесь, то там проявляться и среди северно-французского духовенства. Когда в 1426 г. Рошталлье получил кардинальскую шапку, Руанский капитул потребовал, чтобы он или отказался от своего нового сана, или ушел бы с Руанского архиепископства. Вопрос был поставлен столь остро, что один момент англичане боялись в Руане восстания против них са­мих. Кое-как уладил дело опять монсиньор Бовезский.

Сотрудничество англо-парижской власти со Св. Престолом стано­вилось тем временем все более тесным. Новым соглашением, заклю­ченным между Бедфордом и Мартином V, французское духовенство облагалось двумя десятинами одновременно, из коих одна предна­значалась английскому правительству для ведения войны во Фран­ции, а другая — Св. Престолу для крестового похода против гуситов. Резкий протест против этого был заявлен в начале 1429 г. значитель­ной группой французского епископата на поместном соборе Сенского архиепископства (в состав которого входила Парижская епар­хия); протест содержал неприкрытую угрозу: „апеллировать по это­му поводу, причем остается только решить, к кому апеллировать, — к одному папе или к всеобщему Собору”. А один из участников по­местного собора, Жан Легизэ, через несколько месяцев счел самым простым помочь вступлению Жанны д’Арк в его город Труа.

Усиление Буржского королевства было равносильно укреплению галликанизма. Девушка, признанная галликански настроенным кли­ром Пуатье, своими победами разрушала результаты сотрудничества Св. Престола с англо-бургиньонской властью и с Парижским Универ­ситетом. Тем более Св. Престол прославлял теперь „священные док­трины” Университета, которому он уже до кризиса, в 1428 г., предо­ставил право судить еретиков в Париже и в окрестностях.

Правда, что касается доктрин, Университет держал про запас уче­ние о первенстве Собора над папой. В самом 1429 г. он заставил пуб­лично отречься от своих слов одного парижского францисканца, го­ворившего, что решения Соборов нуждаются в утверждении папой. Но это делалось именно „про запас”, чтобы Св. Престол больше це­нил поддержку, оказывавшуюся ему Университетом на практике, и в 1430 г. Университет сам просил даже вмешательства Св. Престола в свои собственные внутренние дела, против одного своего непокор­ного сочлена. На практике, отношения Парижского Университета и англо-бургиньонской власти со Св. Престолом оставались безоблач­ными, и когда Св. Престол, нехотя, согласился, наконец, созвать но­вый Собор, он назначил ему местом город Базель именно потому, что там Собор оказывался в ближайшем соседстве с владениями Фи­липпа Бургундского и, так сказать, „под его рукой”. И когда Жан Бопэр, сыграв свою роль на суде над Девушкой, за три дня до ее сожжения уехал из Руана в Базель, он начал там свою деятельность с того, что принял от Св. Престола „крупный денежный подарок” и после этого чуть не сорвал новый Собор, по примеру того, как он уже сорвал Собор предыдущий.

Все это совершенно изменилась в последующие годы: Карл VII все же вступил в Париж, после чего (но только после этого, начиная с 1436—37 гг.) Университет оказался необыкновенно верноподдан­ным и одновременно в высшей степени галликанским и преданным делу Собора против папы. В эти годы ректор Университета Тома Курсельский, возглавляя антиримское большинство Собора, сочинял уже латинские стихи в честь Жанны д’Арк. Но надо уметь различать периоды. И сейчас нас интересует не этот Тома Курсельский, а тот, который в 1431 г., в Руане, в качестве одного из шести официальных делегатов Университета подал свой голос за то, чтобы Жанну д’Арк пытали.

В 1430—31 гг. Университет, борясь с национальной монархией, боролся с галликанизмом и был солидарен с Римом. Девушка была еще на свободе, когда он уже посылал в Рим донос на нее как на еретичку. Как только она была взята в плен, Университет — признан­ный Римом в качестве блюстителя чистоты веры — принял немедлен­но меры к тому, чтобы она была выдана Инквизиции, т. е. аппарату, непосредственно подчиненному Риму и созданному Римом для за­щиты церковного единства в том смысле, в каком Рим, вдохновив­шись университетской диалектикой, понимал его с XIII века.

И ничего, кроме благодарности, Университет за это от Рима не получил.

*

* *

Мысль Университета была — доставить ее в Париж и судить ее са­мому совместно с Инквизицией. Но выдвинулся другой вариант, в конечном итоге устраивавший всех: Девушка была взята в плен на­против Компьени на правом берегу Уазы; и оказалось, что это была уже территория Бовезской епархии. Тем самым право судить ее мог потребовать для себя тот из французских епископов, кто в наибольшей степени пользовался доверием одновременно и английского правительства, и Университета, и Св. Престола, — тот самый, кото­рый становился Жерсону поперек всех его путей, был революцион­ным террористом в 1413 г., защищал теорию политического убий­ства в 1416, сгноил в парижских тюрьмах монахов-патриотов из Mo в 1422, единственный из французского епископата взялся упразд­нить галликанские вольности в 1425 и за свою настойчивость в этом деле получил от Мартина V особую благодарность, гласившую:

„Ты всегда найдешь нас благосклонным к тебе и к твоей Церкви, в память твоих верных услуг и прочих твоих добродетелей”.

Монсиньор Бовезский Пьер Кошон с его холодными глазами, с отвисшими щеками и с двойным, но волевым подбородком, с презрительно-умильной складкой чувственных губ (как его изо­бразила его надгробная плита в Лизье), имел все интеллектуальные и моральные свойства для того, чтобы методически провести „вели­колепный” церковный процесс, в полном сотрудничестве с Инквизи­цией и с Университетом, к полному удовлетворению англо-париж­ской власти, но так, чтобы ее политическое вмешательство не стало чрезмерно явным.

С 1 мая 1430 г., согласно счету, представленному им в дальней­шем английскому казначейству, Кошон находился все время в дви­жении „ради службы и по делам короля, государя нашего”, сначала в Кале (по случаю приезда Генриха VI), а затем - „в многочисленных поездках к герцогу Бургундскому и к господину Иоанну Люк­сембургскому, под Компьень и в Боревуар, по делу Жанны, так на­зываемой Девушки” (за эти труды ему полагалось специального вознаграждения 5 фунтов турнуа в день, 765 ф. т. с 1 мая по 30 сен­тября).

Не получив от Филиппа ответа на свое первое требование выдать Девушку Инквизиции, Университет со своей стороны обратился к нему с новым посланием, прося „передать эту женщину в руки Ин­квизитора веры и надежным образом доставить ее сюда, как мы о том умоляли ранее, или же выдать или повелеть выдать эту женщину отцу нашему во Господе монсиньору епископу Бовезскому”.

„Мы очень опасаемся, — писал Университет в этом же (не датиро­ванном) послании, — как бы эта женщина не была (чего да не попу­стит Бог!) изъята каким-либо образом из вашей власти, лукавством и хитростью некоторых лиц, ваших врагов и противников, кои прилагают, как говорят, все усилия, стараясь эту женщину освободить. Ибо воистину, по суждению всех сознательных добрых католиков, не может случиться большего ущерба для святой веры, более страш­ной опасности и большего урона для блага всего этого королевства, как если эта женщина уйдет без должного возмездия”.

Но Филипп Бургундский не очень спешил исполнить свои „обязан­ности истинного католика”: пока Девушка — представлявшая такую „страшную опасность” — находилась в его руках, она являлась для него дополнительным козырем в его политическом игре с его английским союзником. С другой стороны, он должен был также считаться с интересами одного из самых могущественных и влиятельных своих вассалов, Иоанна Люксембургского, которому Бастард Вандамский, состоявший в его отряде, переуступил Девушку.

Иоанн Люксембургский, лицом безобразный и к тому же кривой, был братом епископа Теруанского Людовика Люксембургского, яв­лявшегося наряду с Кошоном — и в тесном сотрудничестве с ним — главной церковной опорой английского режима во Франции и вско­ре ставшего канцлером англо-парижского правительства; сам Иоанн был отъявленным врагом национальной монархии, настолько, что впоследствии он на собственный страх и риск продолжал воевать против Карла VII еще и тогда, когда Филипп Бургундский с ним уже примирился; но во всем этом его интересовали только увеличение его собственных владений и деньги. В англо-парижских кругах это, очевидно, знали и сообразили очень скоро, что Иоанн Люксембург­ский, имея все основания ожидать за свою пленницу большого выку­па, не расстанется с нею „ради славы Божией и поруганной чести Святой Церкви”, а расстанется только за деньги, и притом за много денег.

Стало быть, „чтобы эта женщина не ушла без должного возмез­дия”, ее нужно было купить. Покупателем же могло выступить толь­ко английское правительство, — с тем, что деньги, потребные для этой операции, оно получит с французского населения, а затем уже само поревнует о вере и „всемерно посодействует тому, чтобы эта женщина была предана церковному суду”.

14 июля Кошон привез в бургундский лагерь под Компьень уже не только очередное увещание Университета, но и нечто гораздо бо­лее существенное. Он передал „при нотариусе” в собственные руки Филиппа Бургундского послание на имя герцога и Иоанна Люксем­бургского одновременно, с конкретным предложением английского правительства. В послании указывалось, что „эта женщина, обвиняе­мая молвой во многих преступлениях, как-то в колдовстве, идоло­поклонстве, призывании демонов и многих других, касающихся на­шей святой веры” „не может рассматриваться, как военнопленная”. „Тем не менее, в возмещение убытков тех, кто взял ее в плен”, английское правительство предлагало „6.000 франков и, кроме то­го, бастарду, взявшему ее в плен, ренту в размере от 200 до 300 фунтов”.

И наконец:

„Если же они (герцог и Иоанн Люксембургский) не хотят и не согласны на вышеуказанных условиях выполнить то, что указано выше (т. е. выдать Девушку), то, хотя взятие в плен этой женщины и не может быть приравнено к взятию в плен короля”, за нее предла­гается максимальная сумма, за которую сюзерен, „по французскому обычаю, имеет право перекупить любого пленного, будь он король”:

„10.000 франков на все и про все”.

С этого момента Иоанн Люксембургский вступил с Кошоном в переговоры.

Переданное ему одновременно послание Университета пространно изъясняло, сколь ему полезно было для спасения его души принять эти 10.000 франков, и в то же время, в заключение, довольно прозрачно грозило ему, в противном случае, крупными неприятностями с Инквизицией:

„Ваша благородная опытность знает, что все добрые католические рыцари должны свою силу и мощь применять, во-первых, на служение Богу, а затем на общественную пользу. В частности — первая рыцарская клятва — охранять и защищать славу Божию, католическую веру и Его Святую Церковь. Вы помнили об этом священном обете, когда применили вашу благородную силу и лично себя к задержанию этой женщины, которая именует себя Девушкой и посредством которой слава Божия оскорблялась сверх меры, вера уязвлялась чрезвычайно и Церковь слишком сильно бесчестилась. ...И воистину, все верные христиане должны принести вам великую благодарность за столь великую услугу, оказанную вами нашей святой вере и всему здешнему королевству. Но было бы мало взять ее в плен, если за этим не воспоследуют должные меры к тому, чтобы эта женщина ответила за оскорбления, нанесенные ею нашему сладчайшему Создателю, Его вере и Его святой Церкви, равно как и за прочие свои злодеяния, кои, как говорят, бесчисленны,.. И так как в этом деле всякое промедление чрезвычайно опасно и чрезвычайно вредно для этого королевства, мы умоляем вас весьма дружески — соблаговолите, ради славы Божией, ради соблюдения католической веры, ради блага и славы королевства, отправить эту женщину под суд и повелеть передать ее здесь инквизитору веры, который требовал ее и продолжает требовать настоятельно... Или же соблаговолите выдать эту женщину отцу нашему во Господе, досточтимому господину нашему епископу Бовезскому, который равным образом требовал ее и в епархии которого, говорят, она была взята в плен. Этот князь Церкви и этот инквизитор являются судьями этой женщины в вопросах веры; а всякий христианин, какого бы состояния он ни был, обязан в данном случае повиноваться им, под страхом предусмотренных наказаний, кои велики. Поступая так, вы стяжаете милость и любовь всевышнего Божества… каждый будет обязан молить Бога о вашем благоденствии” и пр.

В этом же послании Университет вернулся к вопросу, который, как видно, мешал парижским клирикам спать:

„Зло стало бы больше, чем когда-либо, народ впал бы в большее заблуждение, чем прежде, и божественное величие было бы оскорблено нестерпимо, если бы /.../ эта женщина была освобождена, а, как говорят, некоторые наши враги хотят этого, добиваются этого, ухищряются всем своим разумом, всеми тайными способами и, хуже того, посредством денег или выкупа. Но мы надеемся, что Бог не по­пустит такого великого несчастия для Своего народа и что ваша бла­городная опытность этого не потерпит, но сумеет принять соответствующие меры. Ибо ее освобождение легло бы непоправимым по­зором на ваше высокоблагородие и на всех, кто посредничал бы в этом деле”.

Университет был уверен в том, что Буржское правительство, по­нятно, будет пытаться и, вероятно, уже пытается выкупить Девушку по военному праву. К сожалению, в арманьякском лагере Желю был в этом уверен гораздо меньше. В дошедшем до нас пересказе его письма Карлу VII, о котором я уже упоминал, говорится:

„Он (Желю) настаивает на том, чтоб король, если он не хочет под­вергнуться несмываемому упреку в низкой неблагодарности, не жа­лел бы ни средств, ни денег, ни любой цены для освобождения этой Девушки и выкупа ее жизни”.

Англо-парижское правительство не пожалело „королевского вы­купа”, чтобы ее сжечь. Что сделал на самом деле Карл VII для того, чтобы „выкупить ее жизнь”?

Оба раза, в обоих своих письмах, Университет ссылается лишь на слухи о каких-то попытках „наших врагов” („как говорят”...). В декабре месяце этот же слух в своей переписке с Венецией упомянул Джустиниани:

„Дофин отправил (к бургиньонам) посольство, сказать им, чтоб ни при каких условиях они не соглашались на это дело (выдачу Де­вушки англичанам), грозя им в противном случае такими же репрес­сиями над их сторонниками, находящимися в его руках”.

Но в дальнейшем, уже после ее смерти, Джустиниани сообщал так­же: „Говорят, что англичане уже два или три раза собирались сжечь ее как еретичку, но мешал этому Дофин, доведя до сведения англи­чан сильные угрозы” (в частности, грозил будто бы репрессиями над английскими женщинами!). Это явно не соответствует ничему: Де­вушку сожгли, как только, по ходу процесса, явилась возможность это сделать, — никакое вмешательство Карла VII не отсрочило ее смерть ни на один день.

И первый слух — о попытках выкупить ее у бургиньонов или во­обще помешать ее выдаче — сам по себе не достовернее второго: чрезвычайно похожие, оба они являются лишь отражением того, что, естественным образом, казалось общественному мнению самым правдоподобным.

В эту же категорию входит еще, наконец, упоминание Энеа-Сильвио Пикколомини о том, что Карл VII „с великой скорбью пережил смерть этой девы”. И все.

Никаких архивных документов, никаких указаний хроник, в том числе официальных арманьякских, например, Жана Шартье, никаких упоминаний на процессе Реабилитации не существует о том, чтобы Карл VII сделал какие бы то ни было попытки ее спасти.

Между тем, Карл VII мог, во-первых, предложить за нее выкуп. Предложить нужно было, конечно, „не жалея средств” (как писал Желю), а средств у него не было, - но он мог обратиться за сред­ствами к своему населению, как английское правительство обрати­лось к Нормандским штатам за средствами для ее покупки на смерть. И он мог, в противовес Сорбонне, организовать через своих клириков пропагандную кампанию в том смысле, что недопустимо отказывать военнопленной в праве выйти на свободу за выкуп, мог громко протестовать против претензии явных политических врагов вести против нее церковный процесс.

Через своего собственного канцлера Регинальда Шартрского он мог и в самом начале, и потом в любой момент во время процесса вмешаться в манипуляции Кошона: в качестве архиепископа Реймского Регинальд был прямым иерархическим начальником епископа Бовезского и ничто не препятствовало ему объявить, что тот не име­ет никакого права судить Девушку, будучи ее смертельным врагом. На этом основании Девушка во время процесса сама объявляла про­тив Кошона отвод, но инквизиционное право (мы будем об этом го­ворить) давало Кошону формальную возможность пройти мимо про­тестов самой обвиняемой; зато запрет, наложенный его иерархиче­ским начальником, или гарантии права, которых тот потребовал бы, поставили бы Кошона в чрезвычайно затруднительное положение.

На том же самом основании и путем энергичного утверждения невиновности Девушки можно было сделать по крайней мере попыт­ку остановить инквизиционную машину путем представлений в Ри­ме. Верно, что отношения Буржского правительства с Римом были очень плохими. Но разрыва сношений не было. Напротив, в ноябре-декабре 1430 г. Св. Престол предложил свое мирное посредничество в англо-французской войне и переговоры об этом опять шли в по­следние недели жизни Девушки, в апреле-мае 1431 г. В прекращении войны Рим был на самом деле заинтересован, и ничто не препятство­вало Буржскому правительству энергично потребовать в виде пред­варительного условия каких-то хотя бы временных мер против при­страстного церковного суда.

Наконец, имелось еще одно средство, едва ли не безошибочное: с треском и шумом апеллировать к Собору, который начинал соби­раться в Базеле. Руанские судьи этого и боялись больше всего. Де­вушка сама апеллировала к Собору, но ее голос буквально задушили, не внесли ее слов в протокол. Но задушить голос Буржского пра­вительства никто бы не мог. У всех еще было в памяти, как Польша с полным успехом заканителила дело Фалькенберга, апеллировав к Собору, который должен был собраться еще только через пять лет. Тем более у всех во Франции была еще в памяти бесконечная кани­тель по делу Жана Пети. Бесконечная канитель получилась бы, конеч­но, и тут, а тем временем Девушка была бы жива. И невозможно поверить, чтоб у Карла VII не оказалось достаточно образованных и пристойных клириков, типа Желю, способных драться на Соборе по делу Жанны д’Арк, как Жерсон дрался по делу Жана Пети.

Все это было возможно, — конечно, при известном напряжении. Притом все это нужно было делать шумно: в конечном итоге вопрос во всех случаях шел о том, чтобы сорвать морализирующую выве­ску, под которой готовилось убийство. И если нигде не сохранилось никаких следов ни от одной из этих мер, то это значит, что Буржское правительство никаких мер не приняло.

Из двух счетов арманьякского казначейства видно, что в середине марта 1431 г., когда Девушку судили в Руане, Бастард Орлеанский оперировал в Нормандии „по ту сторону Сены”, „с целью провести два тайных предприятия против наших врагов”. Ничего больше об этом не известно. Мне кажется, довольно рискованно заключать, что одним из этих двух „предприятий” было поручение от Буржского правительства — сделать попытку ворваться в Руан и освободить Де­вушку. Буржское правительство имело и упустило возможности во всяком случае более серьезные, чем такая нелепая попытка ворвать­ся в Руан в то самое время, когда там одновременно находился Ген­рих VI и шел суд над Жанной д’Арк.

Единственная реакция правительственных арманьякских кругов, которую мы знаем достоверно, - это послания Регинальда Шартрско­го городу Реймсу о том, что „Девушка Жанна не желала слушать ни­кого и все делала по собственному усмотрению”, что „Бог допустил гибель Девушки Жанны, потому что она /.../ делала не то, что ей по­велел Бог, а свою собственную волю”.

Ничего другого доказать нельзя: канцлер Карла VII отрекся от нее громогласно, едва она была взята в плен, и после этого Бурж­ское правительство предпочло не делать особых финансовых усилий, не связываться с Инквизицией, не осложнять без того трудных отношений со Св. Престолом, не поднимать истории на Соборе, — вообще никак больше в это дело не вмешиваться. Король Франции и его со­вет уже в августе 1429 г. предпочли Дочери Божией „человеческую мудрость” и в 1430—31 гг. у них не было никакой охоты ломать копья из-за несносной девчонки.

Перед катившейся на нее волной садистской ненависти она стояла совершенно беззащитной.

*

* *

Уже в первые дни ее плена Иоанн Люксембургский отправил ее в свой замок Болье, на расстоянии однодневного перехода от Компьени. Ее стерегли все время, но пока она считалась военнопленной, с ней обращались прилично. Д’Олон, взятый в плен вместе с нею, полу­чил даже разрешение остаться при ней.

Всем своим существом она рвалась продолжать свое дело. Ей хо­телось верить, что Бог послал ей только временное испытание, — как еще и в Руане она говорила: „Помогай себе сам, и Бог тебе помо­жет... Если бы я увидала дверь открытой, я сочла бы, что это Сам Господь разрешает мне уйти”.

В Болье она при первой возможности и сделала попытку бежать, „чтоб знать, угодно ли это Господу”. Каким-то образом она пролезла „между двумя досками” и незаметно ускользнула из комнаты, где ее держали (вероятно, ей удалось разодрать две неплотно прилегав­шие доски пола и под полом выползти в коридор — операция, требо­вавшая немалой физической силы и, с другой стороны, показываю­щая, что она была тоненькой, что и совпадает с указаниями о том, что она была „хорошо сложена”). Выбравшись таким образом, „я чуть было не заперла в башне стражников, но тут меня заметил при­вратник и остановил”. Попытка почти удалась, но, „видно, Богу не было угодно, чтоб я бежала в тот раз”...

После этого случая Иоанн Люксембургский отправил ее гораздо дальше в тыл, в район Сен-Кантена, в свой только что достроенный замок Боревуар.

„Там я была четыре месяца или около того” (приблизительно с середины июля по середину октября). Две женщины, жена и тетка Иоанна Люксембургского, которых она там встретила, несомненно скрасили ей эти мучительные месяцы.

Жанна Люксембургская, тетка Иоанна, старая дева (ей было уже под 80 лет), очень набожная, всю жизнь занималась тем, что добива­лась — и в конце концов добилась — причисления к лику святых сво­его брата, Петра Люксембургского, умершего кардиналом в 19 лет (в том самом возрасте, в котором суждено было умереть, и Жан­не д’Арк — с неизмеримо большей мукой и славой). Будучи кре­стной матерью Карла VII, Жанна Люксембургская несомненно со­чувствовала национальной монархии. По-видимому, то же самое нужно сказать и о жене Иоанна, Жанне де Бэтюн, которая первым браком была замужем за одним из представителей Барского герцог­ского дома (в самых родных местах Девушки), Робертом, убитым под Азинкуром.

Об этих женщинах Девушка в Руане говорила с явной нежностью. И одна коротенькая фраза процесса обеспечила Жанне Люксембург­ской светлую память на земле в неизмеримо большей степени, чем все ее многолетние хлопоты о канонизации собственного брата:

„Барышня Люксембургская просила Иоанна Люксембургского не выдавать меня англичанам”.

По-видимому, это и была основная причина, почему Иоанн Люк­сембургский в течение нескольких месяцев не давал окончательного согласия продать Девушку за 10.000 фунтов. Дело в том, что от его тетки оставалось порядочное наследство — среди прочего графства Линьи и Сен-Поль, — которое предназначалось ему. Тетка явно должна была скоро умереть, и Иоанн ждал, чтоб получить сначала наслед­ство и потом 10.000 фунтов.

Нет сомнения, что обе Боревуарские дамы настаивали на почет­ном обращении с пленницей. Но после ее попытки бегства из Болье ратные люди Иоанна Люксембургского стерегли ее самым тщатель­ным образом. Это делалось вежливо, но порой даже люди, носившие рыцарское звание, все же забывали, с кем они имеют дело.

Один из них, Эмон Маси (может быть, тот самый Маси, которого „Парижский Буржуа” называет „самым жестоким кровопийцей, ка­кой был во Франции”)? рассказывает:

„Забавляясь с нею, я иногда пробовал положить руку ей на грудь и дотронуться до ее сосцев. А она этого не терпела и однажды от­толкнула меня изо всей силы”.

По-видимому, Маси почувствовал тогда то, что до него чувствова­ли „самые распущенные” арманьякские ратные люди. В дальнейшем он видел ее и в Кротуа, и в Руане и свое показание он кончил слова­ми: „Верю, что она в раю”.

Боревуарские дамы дружески уговаривали ее переодеться в жен­ское платье. „Если бы я могла это сделать, мне приятнее было бы сделать это по просьбе этих двух дам, чем каких бы то ни было дру­гих дам во всей Франции — кроме моей королевы!” Но „я ответила им, что не сниму мужской одежды без разрешения от Господа. Ба­рышня Люксембургская и хозяйка Боревуара предложили дать мне женское платье или материю, чтобы его сшить, и просили меня его носить. А я ответила, что мне нет на это разрешения от Господа и что время еще не пришло”.

„Находясь среди мужчин” (таких, как Маси) и не зная, что ее ожидает, она по-прежнему чувствовала себя вернее в мужской одеж­де, чем в женской. Но главная причина — не эта, а та, которую сама она прямо указывает: мужская одежда была для нее символом неконченного призвания, внешним выражением того, что она остается „мобилизованной” на дело Господне.

И оттого, что она оставалась „мобилизованной”, ей было беско­нечно трудно понять, почему в мире продолжается ужас, который она должна была прекратить. Никогда ей не могло прийти в голову, что теперь уже непосредственный смысл ее „мобилизованности” в том, чтобы негодному человечеству открылась ее, Девушки Жанны, несравненная святость. Ее святость потому и несравненна, что никог­да она не концентрировалась на своей собственной личности. Она, ко­нечно, знала, что если будет всегда „всеми силами исполнять повеле­ния Божии, данные ей через Голоса”, то получит награду в Царствии Небесном. Но и эта, потусторонняя награда интересовала ее лишь в третью очередь. Она жила не для того, чтобы спасать собственную душу, а для дела Божия в помощь людям. И теперь она думала лишь о страданиях других людей, о своем незаконченном призва­нии, и эта мысль жгла ей сердце. Так случилось то, что она считала самым большим грехом своей жизни: попытка как бы вынудить у Бога свое освобождение, „прыжок” с Боревуарской башни, со страшным риском себя убить, в смутной надежде, что этого Бог не допустит и все же поможет ей бежать.

„Мне говорили, что жители Компьени, все, начиная от семилетних детей, должны быть преданы огню и мечу. И я предпочитала умереть, чем жить после такого избиения добрых людей. И я говорила: неуже­ли Бог допустит гибель этих добрых компьенцев, которые были и остаются такими верными своему государю? И это была одна из при­чин моего прыжка. Другая причина — я узнала, что меня продали англичанам, и я предпочла бы умереть, чем быть выданной англича­нам. Святая Екатерина говорила мне почти каждый день, чтоб я не делала этого прыжка и что Бог мне поможет и компьенцам тоже. А я сказала Святой Екатерине: Раз Бог поможет компьенцам, то мне хотелось бы быть с ними. А Святая Екатерина мне сказала: Без­условно нужно тебе принять это доброй волей; и ты не будешь осво­бождена, пока не увидишь английского короля. А я отвечала: Да со­всем я не хочу его видеть, я бы лучше умерла, чем быть в руках англичан!”

„Когда я узнала, что англичане должны явиться за мною, я была страшно опечалена; однако мои Голоса часто запрещали мне прыгать с башни. Наконец, от ужаса перед англичанами, я прыгнула и поручи­ла себя Богу и Божией Матери”.

„Я это сделала не от отчаяния, а в надежде спасти свою жизнь и прийти на помощь многим хорошим людям, которые были в беде”... „Я не была в силах удержаться”.

„Прыжок” — выражение, по существу, не точное. Разумеется, речь шла не о том, чтобы просто броситься с башни высотою более, чем в 20 метров, но о попытке бежать, которую, — как говорит обвини­тельный акт, — она „тщательно подготовила, сделав все возможное, чтобы выполнить свой план”, — хотя этот план и был сопряжен со смертельной опасностью. „Хроника без заглавия” поясняет: „по сво­ему лукавству” она подготовила — должно быть, незаметно скрути­ла из материи — что-то вроде веревок и „думала бежать через окно”, спускаясь по этим веревкам; „но то, на чем она спускалась, оборва­лось. Она упала на землю, разбила себе бока и спину и долго была от этого больна”.

„Я разбилась при прыжке. Некоторые говорили, что я мертва. А как только бургиньоны заметили, что я жива, они мне сказали: Вы бежали!” (т. е. подобравшие ее бургиньоны сразу поняли, что она хо­тела вовсе не убить себя, а бежать). „Упав с башни, я два или три дня не хотела есть, — даже я так разбилась, что и не могла ни есть, ни пить; но меня утешила Святая Екатерина, сказав мне, чтобы я испо­ведалась и попросила у Бога прощения за то, что прыгнула, и что без сомнения компьенцы получат помощь от Святого Мартина Зимнего. Тогда я стала приходить в себя и начала есть. И вскоре выздоровела”.

Она понимала, что это был тяжкий грех: „Да, и я умела в этом ка­яться”. Но и каясь, она думала не о том, что ее поступок мог быть для нее самой душевреден, а о том, что она „обидела” ангелов и свя­тых Небесной Церкви, а значит и Самого Бога; „и за это я умоляла Их простить меня”. Она и каялась так, как согрешила: меньше всего думала о своем собственном „я”. И, исповедавшись, она знала, что „получила прощение от Бога” и что — хотя сама она остается в плену — „компьенцы получат помощь”.

„Вместе с моим Советом я всегда молилась за компьенцев”. Что это должны были быть за молитвы, поднимавшиеся из Боревуарского замка, если Компьень действительно получила помощь, и Франция все же выиграла Столетнюю войну — несмотря на то, что Буржское правительство сделало с Девушкой Жанной.

Персеваль де Каньи рассказывает, — вероятно, со слов самого д’Олона, — что однажды д’Олон, продолжавший при ней состоять, сказал ей:

„Компьень, этот город, который вы так любили, на этот раз попа­дет в руки врагов нашего короля”.

Она ответила:

„Ни-ни! Ни один из городов, которые Царь Небесный через меня привел в повиновение королю Карлу, не попадет больше в руки вра­гов, если только король будет стараться их удержать”.

Оговорка существенная. Никогда за всю свою жизнь она не при­знавала абсолютного детерминизма. Ход истории и самый смысл ис­тории заключались для нее в сотрудничестве человеческой воли с во­лей Божией. Действие становится молитвой, но и ее молитва за Компьень была действием.

Пять месяцев Компьень сопротивлялась, не получая подмоги. На­конец, Карл VII все же собрал войск настолько, чтобы бросить их на решающий театр военных действий. 24 октября две арманьякские армии, одна под начальством Буссака, другая под начальством Сентрая, с разных сторон атаковали бургиньонов в их укреплениях под Компьенью. Осажденные со своей стороны сделали вылазку. Бургиньоны были разгромлены. Понеся тяжелые потери, бросив свои артиллерию и обоз, Иоанн Люксембургский в полном беспорядке отступил на Пон-Л’Эвек.

Стратегически, это и было окончательным решением исхода Сто­летней войны: англо-бургиньонам не удалось уничтожить военный результат, достигнутый Девушкой.

Как говорит „Хроника без заглавия”, освобождение Компьени „чрезвычайно подняло дух сторонников короля Карла. Начав дей­ствовать по всем направлениям, они брали город за городом и за короткое время вернули все ими потерянное, за исключением Суассона... Когда герцог Бургундский, еще находившийся в Бра­банте, получил эти вести, он спешно приказал собирать ратных людей в большом количестве, но одни были без коней, другие без денег”.

Действительно, англо-бургиньоны никогда больше не оказались в состоянии сделать сколько-нибудь серьезное усилие для восстанов­ления своего положения. Но пройдут еще годы и годы, прежде чем они „оставят Францию в покое”, как о том умоляла Жаннетта в своем первом письме англичанам. Жаннетта будет грустить смертельно „оттого, что это еще так долго”. И мир, который потом наступит, потому что она его подготовила, все же не будет вполне „миром по воле Царя Небесного”, потому что не она его установит. За этот „мир по воле Царя Небесного”, которого человечество недостойно, Жаннетта будет бороться одна, одна будет свидетельствовать о Духе и Истине, лицом к лицу с теми силами, которые стоят за смертельно раненным ею англо-бургиньонским режимом.

Освобождение Компьени, может быть, даже ускорило продажу Жанны: разбитый Иоанн Люксембургский, вероятно, рад был со­рвать на ней свою злобу.

*

* *

Бедфорд уже 3 сентября 1430 г. получил от Нормандских штатов дополнительную субсидию в 20.000 фунтов, из коих половина пред­назначалась „на покупку Девушки Жанны, как говорят, ведьмы, ру­ководившей войсками Дофина”.

Со своей стороны, Инквизиция предварительно занялась той са­мой бретонской визионеркой Пьеррон, которая бегала за братом Ри­шаром и говорила, что „Жанна хорошая” и „от Бога”; вместе с какой-то другой женщиной, Пьеррон попала в руки англичанам весною, в районе Корбея. Вторая женщина „покаялась” и была выпущена. Пьеррон не отреклась и 4 сентября была сожжена в Париже. Великий инквизитор Франции Жан Граверан впоследствии утверждал, что обе эти женщины, и Катерина Ла Рошельская, и Жанна - все вместе бы­ли орудиями брата Ришара.

Жанна Люксембургская постепенно угасала; было ясно, что она уже недолго будет препятствовать выдаче Девушки. Вероятно, в свя­зи с этим Иоанн Люксембургский переправил Девушку из Боревуара под охрану герцога Бургундского в Аррас.

Она продолжала думать о бегстве. Во время процесса ее спросили, „были ли у нее напильники в Боревуаре и в Аррасе”. Она ответила:

„Если их на мне нашли, то больше мне вам нечего рассказывать”.

В Аррасе с ней продолжали обращаться прилично. Разные люди приходили ее навещать. „Я видела в Аррасе в руках одного шотланд­ца картину, где я была изображена, в латах, вручающей письмо мо­ему королю, стоя на одном колене. Иных своих изображений я никогда не видела и никогда не заказывала”. Жители соседнего Турне собрали для нее денег и послали ей в Аррас, — по-видимому, она са­ма писала еще из Боревуара этому героически-верному городу с просьбой помочь ей материально. В Аррасе же „Жан де Пресси (каз­начей герцога Бургундского) и некоторые другие опять уговаривали меня переодеться в женское платье”.

13 ноября Жанна Люксембургская умерла. Иоанн Люксембург­ский получил наследство. И немедленно продал Девушку англича­нам. Уверяют, что жена просила его на коленях этого не делать, — но у нее средств давления не было. Рыцарский девиз Иоанна был „Nemo ad impossibile tenetur” — „Ни от кого нельзя требовать невоз­можного”. Отказаться от 10.000 фунтов он не мог. 21 ноября Париж­ский Университет уже знал, что Девушка находится в руках англичан.

Выдача состоялась в Аррасе. Отныне она была уже не девушкой-воином, взятой в плен, а девкой, обвиняемой в ереси и колдовстве. Ей связали руки. И отвезли в Кротуа, мрачный замок, построенный на пустом месте в устье Соммы и служивший тюрьмой.

В Кротуа ей, однако, еще разрешали видеться с другими заклю­ченными и даже ходить в часовню замка. Маси рассказывает, что сре­ди прочих там в это время сидел в заключении декан Амьенского со­бора Николай де Кевилль, регулярно служивший в часовне. „Жанна постоянно ходила к обедне и исповедовалась у оного Николая, кото­рый впоследствии говорил о ней много хорошего”.

Один автор XVII века, священник Ignace de Jesus-Maria, писавший, по-видимому, по каким-то документам, до нас не дошедшим, добав­ляет, что, когда ее увезли дальше, все вообще заключенные „очень жалели об этом, ибо она все время их утешала”. Он же рассказывает, что в Кротуа ее несколько раз навещали в тюрьме женщины из сосед­него Аббевилля. „Они ей высказывали свое восхищение перед ее спокойствием и ее покорностью воле Божией. Девушка благодарила их за посещение, просила молиться за нее, целовала их и говорила: С Богом. Они плакали”.

В жизни Девушки это были последние знаки человеческого уча­стия.

Едва получив известие о ее выдаче, Университет обратился с пись­мами (21 ноября) одновременно к королю Англии и к Кошону, тре­буя начать процесс как можно скорее. Кошона Университет даже упрекал в чрезмерной медлительности:

„Мы удивлены столь значительным промедлением в вопросе об отправке этой женщины, обычно называемой Девушкой /.../ тем бо­лее, что в настоящее время она, как говорят, находится в руках ко­роля, государя нашего. Когда происходит дерзновенное покушение на догматы католической веры, христианские государи, в своей рев­ности об интересах Церкви и веры, обычно передают обвиняемого церковным судьям, дабы те занялись им и наказали без промедле­ния. И несомненно, если бы ваше преосвященство проявили больше энергии в этом вопросе, дело вышеназванной женщины уже разбира­лось бы церковным трибуналом. Соблаговолите действовать с вели­чайшей энергией, дабы эта женщина была как можно скорее переда­на в ваши руки или в руки владыки Инквизитора”.

Оставалось решить, где ее судить. Университету по-прежнему очень хотелось, чтобы процесс происходил в Париже, при его непо­средственном участии и под его надзором:

„После этого соблаговолите повелеть доставить ее под надежной охраной в этот город Париж, где имеется много мудрых и ученых людей”.

Еще более настойчиво Университет писал об этом же королю Англии:

„Нам представляется весьма подходящим доставить эту женщину в город Париж, дабы вести ее процесс внушительно и надежно. Ибо обсуждение, ведущееся магистрами, докторами и другими знатными людьми, имеющимися здесь в большом количестве, получит боль­ший отзвук, чем в любом ином месте”.

Конечно, английское правительство понимало, что в предстояв­шем процессе основную роль должны были играть эти университет­ские клирики, с такой поразительной чистосердечностью называвшие сами себя „великим множеством” „мудрых”, „ученых” и „знатных” людей. Во всех случаях Девушку должен был судить самый блестя­щий представитель Университета, Кошон, при содействии универси­тетских кадров и обязательно при участии всего Университета в це­лом. Но для этого всего не было надобности ставить процесс в самом Париже. По соображениям военной безопасности английское прави­тельство предпочло поставить процесс в Руане. При шаткости поло­жения в Париже именно Руан оказывался теперь военным бастионом английского владычества. Именно в Руане поселили теперь малень­кого короля Генриха VI и одно это вызывало уже максимальную концентрацию военной силы. В Руане ничего не могло „произойти”. И присматривать за ходом процесса английскому правительству бы­ло легче в Руане, поскольку оно само находилось тут. Церковной же оппозиции в Руане также не приходилось ожидать: прошедший через „чистки”, составленный в основном из университетских же кадров, обласканный английской властью, Руанский клир представлялся вполне благонадежным. И Бедфорд, следуя обычной клерикальной политике Ланкастеров, загодя скрепил еще эти связи: 23 октября он лично вошел почетным членом в состав Руанского капитула.

По церковному праву процесс, ведущийся епископом Бовезским, должен был бы протекать в его собственной епархии, но об этом не могло быть речи: Бове находилось в руках Карла VII, и Кошон не мог там показаться. Но в том и была сила питомцев Парижского Университета, что они умели найти формально законный выход из любого положения. Кошон мог вести процесс в любом месте, получив на него специальное разрешение от местных церковных властей. В Руане архиепископская кафедра была вакантна, и Кошон сам на нее метил; уже годом раньше, 15 декабря 1429 г., его кандидатура на этот пост была даже поддержана Бедфордом перед папой. Но в ожидании решения право предоставить ему экстерриториальность в Руане зависело от Руанского капитула. Лично Кошона капитул недолюбливал: летом 1429 г. Кошон пытался обложить нормандский клир тремя десятинами, одной для папы и двумя для английского правительства, и вызвал резкий отпор. Но тот вопрос, который ста­вился перед Руанским капитулом теперь, являлся, очевидно, проб­ным камнем лояльности по отношению к английской власти, не за­трагивая в то же время никак его денежных интересов. На этот раз капитул и не стал чинить никаких препятствий. 28 декабря 1430 г. он без всяких прекословий предоставил Кошону экстерриториальность для суда над Девушкой, которая к этому времени уже была привезе­на в Руан.

Из Кротуа ее на барже перевезли морем в Дьепп и оттуда достави­ли в Руан. Там ее заключили в Буврейском замке, построенном не­когда Филиппом-Августом против англичан и превратившемся те­перь в центральную цитадель английского владычества во Франции. Ее темница находилась в одной из двух башен, „расположенных со стороны полей”, от которой теперь остались одни основания. Неко­торое общее представление о Буврейском замке все же дает сохра­нившаяся главная его башня, — та, где 9 мая 1431 г. был устроен застенок, в который привели Девушку.

Целый ряд свидетелей рассказывает, каким было заключение.

Пять каменных ступеней вели в ее камеру, — „довольно темное помещение”, по словам Изамбара (свет проникал через бойницы, уз­кие, как щели). Скованная всегда по рукам и ногам, она находилась под постоянным надзором пяти английских солдат, не оставлявших ее ни днем, ни ночью. Большинство свидетелей видели ее лежащей на постели, прикованной за ноги цепью к огромному бревну (цепь при­делывалась к бревну на замке).

Массье говорит: „Кузнец Этьенн Кастий рассказал мне, что соору­дил для нее клетку, в которой она должна была стоять, прикованная за шею, за руки и за ноги, и что в этом состоянии она находилась с того момента, как ее привезли в Руан, и до начала процесса”, т. е. около двух месяцев. О том, что клетка была сооружена, говорит и священник Тома Мари и „думает, что она была в клетку заключена”. Руанский житель Пьер Кюскель, случайно проникший дважды в ее камеру до начала процесса (он был каменщиком и работал на каких- то починках в замке), говорит, что видел клетку, но сама Жанна бы­ла прикованной к постели. Надо думать, что этой пытке ее подверга­ли не все время, а может быть, запирали в клетку на ночь. После на­чала допросов (21 февраля) клетки никто больше не видел, — иначе Жанна, вероятно, не дожила бы до казни. Оковы, цепь и бревно оста­лись. По словам же Маншона — который, правда, говорит только „по слухам” — вместо заключения в клетку ее стали теперь на ночь по всему телу обвязывать железной цепью.

До конца, до последнего дня ее жизни, продолжалась и пытка при­сутствием английских солдат. По всему городу говорили, что эти солдаты над ней издевались, мучали ее, будили по ночам, пугали, что сейчас ее убьют. Массье, по долгу службы постоянно ходивший к ней в тюрьму во время процесса, на издевательствах настаивает в особен­ности. Маншон, сидевший на процессе главным нотариусом, совер­шенно категоричен: она жаловалась самому Кошону и другим, „что стража пыталась ее изнасиловать и что по ночам она не решается раз­деваться”. Если бы покушение удалось, то из этого на процессе получился бы скандал, который невозможно было бы замять, и комен­дант замка, граф Уорвик, грозил своим стражникам репрессиями, как будто даже сменил двух из них, но отвратительное присутствие и издевательства продолжались и достигли пароксизма в последние дни.

Сытый интеллектуальный сноб писал в благополучную эпоху, что нельзя верить такого рода рассказам. Сейчас это вдвойне стыдно чи­тать. В реальности женских концлагерей XX века поверить при­шлось. В XV веке воевать во Францию шли подонки английского об­щества, и грабительская война с репрессиями над населением развра­щала их еще больше. Этим „живодерам”, „houcepilleurs”, как их на­зывали во Франции, нет никаких оснований приписывать больше бла­городства и человечности, чем Освенцимским эсэсовцам или чеки­стам ГУЛага. И я совершенно уверен в том, что всех женщин, заму­ченных в подобных учреждениях в XX веке, на небе встречает Святая Жанна.

Ее „ужас” перед выдачей в руки англичан был слишком оправдан. Но вероятно, она не вполне отдавала себе отчет в том, что с ней бу­дут делать ученые клирики.

*

* *

Из 113-ти лиц, принявших непосредственное участие в суде над Девушкой, от 80 до 86 были так или иначе связаны с Парижским Университетом. Шампион вынес даже отчетливое впечатление, что в большинстве случаев мы тут имеем дело с „товарищами по школь­ной скамье”. Кроме того, окончательное осуждение Девушки было вынесено по официальной консультации Университета в целом.

Составляя сильнейшую интеллектуальную корпорацию тогдашне­го европейского мира, эти люди были, прежде всего, необычайно в этом смысле довольны собой, — довольны тем, что благодаря их уче­ности для них все ясно и нет вопроса, которого они не могли бы ре­шить. Пример этого, открыто исповедуемого, самодовольства мы видели только что, но оно и вообще выпирает на каждом шагу. Имея окончательный „ответ на все вопросы о Боге и о мироздании”, они во всем и всегда интересовались только своими диалектическими по­строениями, одним из которых была англо-французская персональ­ная уния. Выведенная ими самим по законам дискурсивного разума, эта уния позволяла им строить на будущие времена планы вечного мира, а если английские „живодеры” тем временем закапывали живыми в землю нормандских баб, то виноваты в этом, с точки зрения Университета, были нормандские бабы. Реальность, всякая реаль­ность, была обязана подчиняться их логическим построениям, в том числе и прежде всего реальность божественная. Желю писал в своем меморандуме о Девушке, что Бог послал ее „посрамить всех, кто ве­рит в Бога так, как бы не верит”. Парижский Университет признавал Бога постольку, поскольку Он оставил им, ученым клирикам, мир томистский, в котором все постижимо для них и где даже вмеша­тельство Бога, в конце концов возможное, может протекать лишь при условиях, им известных, и в формах, ими предусмотренных. По­стоянное присутствие Божие, которое неграмотная девочка ощущала всегда и везде, было для них смертельно. Уже сжегши ее на костре, они продолжали ее ненавидеть за то, что „она отказалась повиновать­ся какому бы то ни было человеку на земле, какими бы достоин­ствами он ни блистал”. Отказалась действительно: „Я думаю, Цер­ковь и Господь — одно и то же... Во всем я отдаю себя на волю Гос­подню... Все мои дела и слова я отдаю на суд той Церкви, которая на небе”. Для нее эта „Церковь, которая на небе”, присутствовала по­стоянно и на земле, она ее просто ощущала все время. И этого они как раз допустить не могли, — не могли ни на минуту допустить то­го, что у нас выразил Хомяков: „Видимая Церковь существует, толь­ко поскольку она подчиняется Церкви невидимой и, так сказать, со­глашается служить ее проявлением”. Их видимая Церковь на земле существовала как огромный механизм, по законам их диалектики, согласно их логическому мышлению.

В своем интеллектуальном самодовольстве эти люди были, веро­ятно, искренни, искренне считали, что они — соль земли, все знают и предуставлены всем на земле руководить. Мне хотелось бы даже найти среди них людей по-своему крупных, аскетических фанатиков. Но должен признаться, что это при всем желании не удается. И в этом, по-видимому, тоже сказывается своего рода закон. Нужна из­вестная умственная и моральная ограниченность, чтобы решить, что я из книг узнал решительно все и все могу благодаря книжному уче­нию. Олигархии, вскормленные такой интеллектуальной жвачкой, обычно состоят из людей довольно низкого качества, — это можно проверить как будто и в XX веке. В XV веке „надменность от книж­ного учения”, о которой писал Жерсон, уже в революционном терро­ре, в 1413 ив 1418 гг., переплеталась с самой обыкновенной алчно­стью, с очевидным садизмом и со сведением личных счетов. Люди, осознавшие себя солью земли, привыкли добиваться своих целей на­силием и при этом отменно устраивали все свои личные дела на зем­ле. У них была спайка в том смысле, что они тянули друг друга на­верх (тянули за собой и своих родственников и всевозможных кли­ентов), — была дисциплина в том смысле, что все они говорили в унисон, и голосовали, когда полагалось, и так, как полагалось. Вне этого они разрешали себе более или менее все. И Девушка, всю жизнь „не слушавшая никого”, т. е. отказывавшаяся говорить в уни­сон с кем бы то ни было, была им противна еще и потому, что она излучала чистоту.

Англо-бургиньонский режим был, вероятно, самым клерикаль­ным режимом, притом ультрамонтанно-клерикальным, какой когда-либо был во Франции. Епископы и аббаты, в большинстве — пи­томцы Университета, сидели толпами во всех учреждениях, начиная от королевского совета. И богатели безудержно.

Почти сразу после переворота 1418 г. Кошон имел уже годового дохода около 2.000 фунтов (тогда еще не обесцененных). Затем он с каждым годом совмещает все больше должностей, со связанными с ними окладами. Он — викарий архиепископа Реймского, архидиакон в Шартре, каноник в Реймсе, в Шалоне, в Бове, капеллан часовни гер­цогов Бургундских в Дижоне, обладает бенефицией в Байезской епархии, он — епископ-граф Бовезский, член совета „короля Фран­ции и Англии” и по одной этой должности получает 1.000 фунтов в год. После освобождения Бове и его бегства оттуда Буржское пра­вительство конфискует его тамошние доходы, но английская власть предоставляет ему „в возмещение” ренту „с торговых рядов и мель­ниц” города Руана.