ФРАГМЕНТЫ СОЧИНЕНИЙ КИНИКОВ И КИНИЗИРУЮЩИХ ПИСАТЕЛЕЙ 8 страница

— Но как не считать несчастьем по крайней мере то, что человек, так много сделавший для родины, вынужден видеть в ней только дурное и бранить за неблагодар­ность? — Но как же можно назвать несчастьем, когда че­ловек узнает правду, которой он прежде не знал? Может быть, даже скорее это счастье, если позволено так сказать? Ты, пожалуй, будешь благодарен, узнав, что твоя жена негодяйка и злоумышленница, о чем раньше ты и не дога­дывался, а раб, сбежавший от хозяина, к тому же еще и вор, ибо впредь сможешь их опасаться. Поэтому, узнав, что родина несправедлива к тебе и неблагодарна, разве ты бу­дешь считать себя несчастным, а не станешь испытывать благодарность?

— Все же, несмотря на сказанное, мне кажется чем-то прекрасным жить там, где родился и вырос.

— Даже если дом, в котором ты родился и вскормлен, прогнил, протекает и обветшал? Разве ты не пересел бы с корабля, на котором родился и плавал с детства, если бы он был только утлым суденышком и тебе приходилось бы буквально разорваться, работая веслами, на другой — двадцативесельный, более надежный и удобный? Над тобой смеются — ты с Киферы, ты с Микония, а ты вот с Бель-бины²¹! И тем не менее продолжают твердить: великое де­ло — жить там, где родился и вырос, хоть большинство городов почти полностью уничтожены, а жители — нече­стивцы.

— Прекрасна и мила родина уже сама по себе.

— Но многие бранят тебя за то, что ты метэк:

Ты здесь родился, вырос, но не раб ли ты?

Ты восхищаешься основателем Фив Кадмом²², а меня, если я не имею прав гражданства, презираешь? Восхваляя Геракла как величайшего героя, разве мы считаем позором то, что он метэк, ибо, изгнанный из Аргоса, жил в Фивах

как чужеземец. Спартанцы не считают это позором, и че­ловека, участвующего в походе и честно выполняющего свой долг, будь он чужеземец или илот, почитают наравне с лучшими, а труса, пусть он будет даже из царского рода, причисляют к илотам и не допускают к управлению госу­дарством.

— А не позорно ли быть погребенным не на родине?

— Но как может быть позором то, что часто случа­ется даже с самыми доблестными мужами? И разве можно назвать почетной привилегией то, что легко до­стается самым дурным из людей? Сократа хвалят, когда, порицая афинян, он иронизирует: «Стратеги, которыми они так гордятся, покоятся в чужой земле, а позор демократии — на государственном кладбище»²³. И не­смотря на это, быть похороненным вдали от родины позорно, а на государственном кладбище почетно? Метко ответил один аттический изгнанник, когда кто-то корил его: «Тебя похоронят вдали от родины, как нечестивых афинян в Мегарах». «Нет, как благочестивых мегарцев в Мегарах», — возразил он. И вообще, какая тут раз­ница?! Разве, как говорит Аристипп, путь в Аид не повсюду один и тот же? ²⁴ Даже если тебя совсем не похоронят, что тебе до того? Борьба за погребение, на­поминает Бион, породила много трагедий. Так, Полиник просит:

Меня земле предайте, мать и ты, сестра, В отчизне милой. Граждан убедить должны Мне разрешить покоиться в родной земле, Хоть возмутил я всех и многих погубил²⁵.

Но если тебя не схоронят в земле отцов, а могила твоя останется в чужой стране, что за беда? Разве лодка Харона перевозит в Аид только из Фив?

Покой найти в земле родной — нет выше благ²⁶.

Ну а если не найдешь покой, а останешься без погребе­ния, что тебе до того? Какая разница — сожгут ли тебя на костре или собаки сожрут, станешь пищей для воронья на земле или для червей в земле?

Закрой глаза мои своей рукой, о мать моя! ²⁷

А если не закроет тебе глаза и ты умрешь с открытыми глазами и разинутым ртом, что в том страшного? Разве

тем, кто умирает в море или на полях сражений, кто-ни­будь закрывает глаза? Мне по крайней мере все это кажет­ся какой-то игрой... Мы боимся смотреть на труп и прикасаться к нему, [египтяне же] бальзамируют его и хранят дома как нечто прекрасное и даже берут трупы в залог²⁸. Так их обычаи отличаются от наших.

IV А. О бедности и богатстве²⁹

— Обладание богатством, как мне кажется, избавляет людей от недостатка и нужды.

— Каким это образом? Разве ты не видишь, что неко­торые люди, владеющие, как кажется, немалым богатст­вом, не пользуются им из-за грязной жадности и уподобляются Приаму, который не захотел сидеть в кресле, хоть

много их в комнате было³⁰,

и сел на землю,

катаясь в пыли³¹.

Есть такие люди, которые, несмотря на то что у них много всякого добра, по скупости ни к чему не прикасают­ся, а мыши и муравьи у них больше изгрызают, чем они потребляют сами. Так и Лаэрт, один со старой служанкой удалившись в деревню, мучается и чахнет, в то время как женихи истребляют его добро³². Так и Тантал, как расска­зывает поэт³³, стоит в озере, а над головой у него висят плоды, но, как только

воды захлебнуть порывался

или сорвать плоды, озеро высыхало и

разом все ветви дерев к облакам подымалися темным.

Так скупость и безнадежность у некоторых людей вы­рывает и вино, и хлеб, и фрукты и забрасывает, правда, на «к облакам потемневшим», а часть — на рынок, часть — в лавки, люди же, хоть и испытывают сильную жажду и голод, ни к чему не прикасаются. Но, если такого скрягу кто-нибудь пригласит, тут-то он угостится на славу; из своих богатств другому он ничего не уделит, да и сам, как бы ни томился, мучит себя воздержанием. Человека, кото­рый попытался бы лишить его имущества, он сочтет своим

злейшим врагом. Себя же самого не считает своим врагом, хотя и лишает себя всего.

По-моему, древние³⁴ удачно высказывались по этому поводу: то, что не освобождает человека от ненасытности, скупости и чванства, то не может освободить его от нуж­ды и недостатка, которые сами по себе не освобождают от ненасытности, скупости и чванства, ибо не могут изме­нить характер человека. Во всяком случае характер бла­горазумных людей не меняется под влиянием бедности, когда из богатых они становятся бедными. Скорее, как мне кажется, можно сказать, что приобретение богатства изменяет цвет кожи, рост или взгляд, чем характер. До тех пор пока человек будет ненасытен, жаден, кичлив и труслив, до той поры он будет испытывать нужду и недо­статок.

— Но как люди могут испытывать недостаток в том, чем они владеют?

— А как менялы нуждаются в деньгах, хотя у них есть они? — спрашивает Бион. Потому, что то, чем они распоряжаются, им не принадлежит. Так и эти люди не властны над тем, что имеют. Если тебе дадут что-нибудь на минутку, и ты не можешь им воспользоваться, это ведь то же самое, что и совсем не иметь. Какая разни­ца — вовсе не иметь или иметь так, как форкиды, у которых, согласно легенде, глаз был на спине, и поэтому они натыкались на заборы или падали в канавы и грязь, потому что они не могли ничего видеть перед собой, а Персей похитил у них и этот глаз? ³⁵ Какая разница — не иметь пищи или иметь такую, которой нельзя вос­пользоваться [так, например, сирийцу нельзя есть] ры­бу³⁶ или голубей, в Египте не станут есть собаку, у греков — человеческую голову. Ведь все равно будет нуждаться в пище и тот, кто имеет подобную еду, и тот, кто не имеет ее вовсе. Тогда, что за толк в таком обла­дании?

Скажем, у тебя есть деньги, но ты ими не пользу­ешься из-за грязной и трусливой скупости. В этой связи неплохо говорили древние: у одних есть средства, а у других — имущество³⁷, ибо одни ими пользуются, а дру­гие только имеют, но и сами к ним не прикасаются, и с другими не делятся³⁸. И как нельзя касаться имущест­ва, когда царь или правитель опечатывает его, так ску­пость и безнадежность опечатывают имущество таких людей и не дают к нему прикоснуться. Так они и живут

в нужде и недостатке, стремясь обладать многим, но пользоваться им не в состоянии. Поэтому Кратет [Со­крат? ] на вопрос одного человека: «Какую пользу я по­лучу от занятий философией?» — ответил: «Сумеешь легко развязать свой кошелек и дать другому все, что захватит там рука, а не так, как теперь, вертя его в руках, дрожа и медля, будто тебя паралич схватил. По­лон твой кошелек или пуст, тебе будет безразлично, и ты не станешь страдать из-за этого. Захочешь потратить деньги, то сделаешь это с легким сердцем. Ничего не имея, не станешь желать большего, а будешь жить, до­вольствуясь тем, что есть (arcoumenos tois parousi), не стремясь к тому, чего нет, не огорчаясь из-за сложив­шихся обстоятельств».

Если кто-нибудь хочет сам освободиться от нужды и недостатка или другого освободить, пусть не гонится за богатством ни для себя, ни для другого. Потому что это было бы похоже на то, говорит Бион, как если бы кто-нибудь, желая избавить от болезни страдающего водян­кой, не стал бы его лечить, а предоставил бы в его распоряжение источники и реки. Больной скорее будет пить, пока не лопнет, чем избавится от жажды, а тому все будет мало, пока он не освободится от ненасытности, тщеславия и суеверий. Поэтому если ты хочешь избавить своего сына от нужды и бедности, то не посылай его к Птолемею³⁹ зарабатывать деньги. От него он вернется к тебе, прихватив с собой еще и чванство, и ты ничего не добьешься. Пошли его лучше к Кратету⁴⁰, ибо из нена­сытных и расточительных он умеет делать свободных и скромных людей.

Известный Метрокл утверждает: обучаясь у Феофраста и Ксенократа⁴¹, он боялся умереть с голоду и всегда испы­тывал нужду и недостаток, хотя из дома ему очень много присылали. Когда же в дальнейшем он перешел к Кратету, а из дома ему уже больше ничего не присылали, он мог содержать не только самого себя, но еще одного товарища. Ведь раньше он был вынужден носить обувь, да к тому же не на гвоздях, изящную одежду, содержать целую свиту слуг, большой дом для дружеских пирушек, покупать толь­ко белый хлеб, изысканную пищу, тонкие вина, соответст­вующие угощения и тому подобные предметы роскоши. В его прежнем окружении только такой образ жизни считал­ся достойным свободного человека. Когда же он перешел к Кратету, ничего такого не требовалось.

Характер его изменился — он стал нетребовательным и довольствовался одним плащом, ячменными лепешками и овощами, не сожалея о прошлом образе жизни, доволь­ствуясь настоящим. Во время холодов мы выбираем себе одежду потеплее, а Кратет складывал свой плащ вдвое и ходил в нем повсюду, имея таким-то удивительным обра­зом два плаща. Когда у него появлялась потребность ума­ститься, он отправлялся в баню и намазывался там уже использованным однажды маслом. Иногда он подходил к печам кузнецов и жарил там селедку, слегка поливая ее маслом, присаживался и, таким образом, устраивал себе завтрак.

Летом он спал в храмах, зимой — в банях. Так и Мет-рокл научился ни в чем не нуждаться, как прежде, и всего у него было в достатке. Жил он, довольствуясь тем, что есть, не испытывая потребности в слугах. Ведь было бы удивительным, говаривал Диоген, чтобы Манес мог жить без Диогена, а Диоген без Манеса не мог бы сохранять даже присутствия духа⁴². Если сделать из человека хвасту­на, мота, суеверного, тщеславного и жадного, а потом дать ему еще много денег, ничего хорошего из этого не полу­чится. Неплохо сказано у Филемона:

Богатство ты добудешь, честность — никогда⁴³.

Когда же оно не увеличивается, люди недовольны, им не хватает того, что есть, а хотят еще и того, и другого, и такого, и этакого, поэтому при таких запросах они всегда будут испытывать нужду и недостаток. Плохие люди всегда ненасытны⁴⁴.

Мальчик хочет стать поскорее юношей: превратившись в юношу, стремится снять с себя хламиду эфебов; перейдя в возраст зрелого мужчины, торопится к старости. А те­перь, говорит он, мне жизнь не в жизнь: походы, литургии, политика. Так и отдохнуть некогда. Стал стариком — меч­таешь, чтобы вернулась молодость:

Юность мила мне всегда, а старость Этны тяжеле⁴⁵.

А там, глядишь, и жизнь ребенка считаешь счастливой.

Ты раб, поэтому жаждешь поскорее освободиться. «Когда я добьюсь свободы, больше мне ничего не на­до», — говорит он. Стал свободным. Сейчас же сам стре­мится обзавестись рабом. Появился раб. Захотел еще одного. Объясняет: «Одна ласточка не делает весны». Стал

хозяином двух рабов — захотелось купить имение, потом получить афинское гражданство, потом стать начальни­ком, потом царем, потом, как Александр, бессмертным. Только, если он и этого добьется, то, я думаю, в конце концов у него появится желание стать самим Зевсом. Как же такой человек сможет быть когда-нибудь довольным? Чем еще ему нужно владеть, чтобы избавиться от подоб­ных желаний?

Даже цари, которым подчиняется столько земель и которые получают огромные доходы, тем не менее испы­тывают нужду. Иначе зачем бы им грабить могилы и храмы, сгонять, попирая справедливость, людей с наси­женных мест? Только вступив на престол, они уже выду­мывают себе много новых потребностей и не могут потом ни отказаться от власти, ни жить поскромнее. Так они вынуждены пользоваться многим даже против собственной воли. Если же кому-нибудь из них посчастливится стать выше всего этого, то он превращается в человека в вы­сшей степени воздержанного и лишенного потребностей и желаний.

Мудро сказал Кратет:

В котомке что за сила, знать не можешь ты. Бобов не знаешь сладости и жизни без забот.

И в самом деле, как велика и удивительна сила котом­ки, бобов, овощей, воды! Благодаря им люди могут ни о чем не заботиться и жить свободными от заискиваний и лести.

IV В. О бедности и богатстве⁴⁶

— Бедность препятствует занятиям философией, для них необходимо богатство.

— Нет, с этим нельзя согласиться. Как ты думаешь, сколько людей не имеют условий для этих занятий по вине богатства и сколько — из-за бедности? Разве не видишь, что философией увлекаются главным образом люди несо­стоятельные, а богачи именно по вине этого своего богатст­ва постоянно пребывают в заботах и тревогах? Хорошо сказал Феогнид:

Больше людей погубило, чем голод, богатство и пресыщение⁴⁷.

Может быть, ты мне показал бы тех, кому нужда помешала философствовать, как другим — богатство?

Разве ты не замечал, что нужда помогает беднякам ук­реплять свой дух и тело (carterein), а богатство ведет к противоположному результату? Мне думается, когда чело­веку легко достается все, чего бы он ни пожелал, он больше не чувствует необходимости трудиться и стремить­ся к чему-нибудь. Имея помощником своих недостатков богатство, он уже не может отказаться ни от каких удо­вольствий. Не видишь ли ты также, что богатым из-за их постоянной занятости своими делами некогда заняться ни­чем иным, а бедные, не имея подобных дел, обращаются к философии?

Зенон рассказывает, что Кратет, сидя однажды в сапож­ной мастерской, вслух читал «Протрептик» Аристотеля, ад­ресованный кипрскому царю Фемисону, где утверждается, что ни у кого нет более благоприятных условий для заня­тий философией, чем у него, ибо у царя достаточно средств для таких занятий, да к тому же они еще принесут ему славу. Пока Кратет читал все это, сапожник занимался своим делом и внимательно слушал. Тогда Кратет обратил­ся к нему: «Послушай, Фшшск. Кажется, я напишу «Про­трептик» специально для тебя, ибо, как я вижу, у тебя больше возможностей для занятий философией, чем у ца­ря, которому посвятил свой труд Аристотель». Не видишь ли ты и того, что рабы не только себя кормят, но и платят оброк своим господам, а свободный и себя-то прокормить не умеет? Неимущий, как мне кажется, и от таких забот из­бавлен и, ничем не владея, имеет значительно больше свободного времени [чем богач]. Так, например, в проис­ходящей сейчас войне⁴⁸ бедняк заботится только о себе са­мом, а богатый — и о других. Софокл вложил в уста Эдипа прекрасные слова:

У вас печаль лишь о самих себе, Не более — а я душой болею За город мой, за вас и за себя⁴⁹.

Но хотя люди знают, что все так оно и есть, однако считают себя самыми несчастными, когда они бедны. Гово­рят, правда, и то, что в городах богатые пользуются большим почетом, чем бедные. Тот, кто так думает, по моему мнению, никогда не слыхал об Аристиде, который был беднейшим из афинян, но пользовался огромным ува­жением, и когда они хотели установить дань (форос) для городов, то назначили для этого Аристида, считая, что ни­кто другой не установит ее более справедливо.

Не слыхал он и о том, что Каллий, самый богатый из афинян, старался всем продемонстрировать, что он близок с Аристидом, а не Аристид — что он близок с Каллием, и что Аристид гораздо больше сожалел о бо­гатстве Каллия, чем Каллий — о бедности Аристида. Пользовался ли кто-нибудь большим почетом, чем Ли-сандр Спартанский, получил кто-нибудь другой больше наград, чем он? Но у него не было даже приданого для дочерей. Можно было привести еще немало примеров, когда люди, жившие в бедности, удостаивались больших почестей, чем богачи. Мне кажется, Еврипид правильно восхвалял Этеокла, говоря, что в молодости он испыты­вал нужду, но

Никто другой почета в Аргосе не знал, как он.

V. О том, что удовольствие не является целью жизни⁵¹

Если бы счастье в жизни следовало определять по оби­лию в ней удовольствий, тогда, как утверждает Кратет, вообще не было бы счастливых. Напротив, если рассмат­ривать всю жизнь по возрастным периодам, то обнару­жится значительно больше в них неприятностей, [чем удовольствий]. Во-первых, половина жизни [для людей] безразлична: ее проводят во сне. Далее, уже в детском возрасте жизнь полна огорчений. Ребенок голоден, а кор­милица укладывает его спать; он хочет пить, а она его купает; ребенок поспал бы, а она гремит погремушкой. Выходит он из-под опеки няньки и попадает в руки дядь­ки-педагога, учителя гимнастики — педотриба, затем учителей грамоты, музыки, рисования. Становится стар­ше — прибавляются новые учителя: арифметики, геомет­рии, верховой езды. [И все его бьют. ] Мальчика будят еще на рассвете и не оставляют ему ни минуты свобод­ного времени.

Наконец, он становится эфебом. И опять он должен бояться надзирателя, учителей гимнастики, военного дела, начальника гимнасия. Все его колотят, все за ним следят, все его хватают за горло. Но кончаются и годы эфебии, и вот ему уже двадцать. Он опять должен бояться и находиться под наблюдением гимнастического начальства и командира-стратега. Собирается лечь спать — они тут

как тут. Должен стоять на посту и бодрствовать — и они не спят. Ему надлежит подняться на борт корабля — и они за ним. Человек становится мужчиной и находится в расцвете сил — теперь он должен отправиться в поход, выполнять по поручению государства обязанности посла, становиться стратегом, хорегом, устроителем состязаний. Теперь он считает счастливыми те дни, когда был ребен­ком. Проходит расцвет, и наступает старость. Тут с тобой снова обращаются как с дитятей, а ты вспоминаешь о юности:

Юность мила мне всегда, а старость Этны тяжеле⁵².

Поэтому я не понимаю, как можно прожить счастливую жизнь, если считать счастьем одни удовольствия⁵³.

VI. О превратностях судьбы⁵⁴

Тиха, судьба, похожа на драматического поэта, ибо создает много образов действующих лиц — потерпевшего кораблекрушение и нищего, изгнанника, человека знаме­нитого и безвестного. Разумный человек должен хорошо играть любую роль, которую она ему предназначит. По­терпел кораблекрушение — будь на высоте в роли потер­певшего. Из богача превратился в бедняка — хорошо играй роль бедняка:

Смертный, велик ты иль мал, ко всему готовым быть должен⁵⁵.

Будь доволен своей одеждой, образом жизни, который ведешь, и своими слугами, как Лаэрт, который

...беды терпя, обитает далеко

В поле со старой служанкой, которая кормит и поит...⁵⁶

Он и спал прямо на земле, на подстилке из соло­мы или

Кучу листьев опавших себе нагребет для постели, Там и лежит⁵⁷.

Если только не стремиться к роскоши, то всего этого достаточно как для удобств, так и для здоровья.

Не в угожденье чреву счастье⁵⁸, не в изящной одежде, не в пуховой постели. Правильно говорит Еврипид:

...распущенность

толкает нас к еде изысканной⁵⁹.

Но не только к пище, а и к тому, что ласкает наше обоняние и слух.

Когда обстоятельства не позволяют, нечего стремиться к роскоши, но надобно, по примеру моряков, следить за на­правлением ветров и обстановкой. Благоприятствуют — пользуйся. Не благоприятствуют — жди. И подобно тому как на войне, тот, у кого есть конь, сражается как всадник, а другой — в полном вооружении, как гоплит, а третий, у которого ничего нет, как легковооруженный, и когда враг наступает и стреляет, он держится поближе к тяжеловоору­женному, так следует поступать и в жизни. Приходится тебе переживать войну, нужду, болезнь — питайся раз в день, обслуживай сам себя, надевай плащ философа, в крайнем же случае ступай в царство Аида.

VII. Об апатии⁶⁰

Не подобно ли тому, как нельзя говорить о гранате без зерен или о людях без шеи или хребта, также не может быть речи о людях, не испытавших печали или страха? Или (если пользоваться этим же сравнением) не то же ли самое говорить о людях, никогда не совершав­ших ошибки и не испытавших зависти, что и о гранате без зерен или о людях без хребта или шеи? Но как в том случае, когда говорят, что человек бесхребетный, это не значит, что у него совсем нет хребта, а просто пото­му, что у него нет именно такого хребта, так обстоит дело и тогда, когда мы говорим о людях безумных или неразумных, не потому, что они вообще лишены ума и разума, а потому, что у них нет вот такого ума и такого разума. И когда мы говорим о человеке без хребта, мы понимаем, что хребет у него есть, но он никуда не годен. Так и у неразумного человека есть разум, но дурной; даже безумный имеет ум, но больной. Не так ли? Но, может быть, такое представление просто смешно?

Разве безгрешный человек это не тот, кто совсем не допускает ошибок, а независтливый и честный не тот, кто никогда не завидует и всегда честен, а человек простой и безупречный — не бесхитростен и не лишен недостатков? А не знающий печали и страха, разве подвержен печали и страху? Так и счастлив только тот, кто не знает стра­стей и тревог. Но как может быть счастлив человек и как может ему нравиться жизнь, когда он живет, испытывая

боль, печаль или страх? Если он подвержен печали, не значит ли это, что ему не чужды также страх, боязнь, гнев и сострадание? Испытывая все эти чувства, люди огорчаются. Даже ожидание их заставляет пребывать в страхе и тревоге, а тех, кого, как им кажется, незаслу­женно постигают эти неприятности, они жалеют, против виновников же направляют свой гнев, негодование и пре­зрение.

Видя ненавистных им людей процветающими, они огорчаются и завидуют, а узнав, что они попали в беду, злорадствуют. Итак, если человек способен испытывать печаль, как он избавится от других чувств? Как можно быть бесчувственным, если ты не свободен от всяких чувств? Тот должен быть счастлив, кто не станет горевать из-за кончины друга или даже ребенка, тем более из-за собственной смерти.

Разве не кажутся тебе малодушными люди, которые ожидают свою смерть, лишившись покоя и самооблада­ния? Разве стойкому и мужественному человеку не сле­дует собственную смерть встретить так же бестрепетно, как Сократ — без волнения и трусости? Может быть, чужую смерть нужно считать чем-то более тягостным, чем свою собственную? Разве не подобным же образом любят и ценят себя? Разве друга или ребенка любят боль­ше, чем самого себя? Достойна похвалы дочь, просящая мать:

...родная, давшая мне жизнь,

не проливай потоки слез по мне⁶¹.

А если мать выполнит просьбу, то ее сочтут черствой. Между тем все хвалят спартанских женщин за их мужест­венный характер. Когда одна из них услыхала, что ее сын, спасая свою жизнь, убежал от врагов, она написала ему: «Плохие слухи о тебе здесь ходят. Или сделай так, чтобы они прекратились, или не показывайся мне на глаза!» Это было равнозначно — «Повесься!». Она не написала так, как это сделала бы в подобных обстоятельствах женщина из Аттики: «Как хорошо, мой сын, что ты сохранил себя для меня». Когда же другой спартанке вестник сообщил, что ее сын пал на поле брани, она только спросила: «Как он сражался?» И когда последовал ответ: «Как отважный воин, мать», — она промолвила: «Как славно, дитя. Ради того я тебя и родила, чтобы ты был полезным и храбрым защитником своей родной Спарты».

Она не стала рыдать и горько оплакивать сына, но, услыхав, что он смело сражался, только хвалила его. И в другой раз эта же спартанка повела себя в высшей степе­ни благородно. Когда ее сыновья бежали с поля боя и явились к ней, она сказала: «Вы явились сюда как бегле­цы? — и, задрав подол, прибавила: — Чего же вы стоите? Полезайте обратно туда, откуда вылезли!» Какая из наших женщин поступила бы таким же образом? Разве она не обрадовалась бы, увидев спасшихся сыновей? А те женщины поступают иначе. Они радуются, услышав о му­жественной смерти своих детей... Известны слова одной спартанской эпитафии:

Жизнь сама по себе, как и смерть, ни дурна, ни прекрасна. Жизнь прекрасно прожить и умереть ты сумей⁶².

Как же после всего сказанного не считать нелепым и безрассудным сидеть после смерти друга и изводить себя плачем и сетованиями? Тогда следовало бы скорее, чтобы прослыть у слабоумных философом, начать горевать и оплакивать друга еще задолго до его кончины, размыш­ляя над тем, что он явился на свет как смертный чело­век. «Глупо, — говорит Стильпон⁶³, — из-за мертвых пренебрегать живыми. Крестьянин поступает иначе. Ког­да какая-то часть дерева засыхает, он не срубает и все остальное, а заботливо выхаживает дерево, стараясь воз­местить ущерб. Да и мы поступаем так же, когда дело касается нас самих. Было бы смешно, потеряв один глаз, выколоть другой или искалечить вторую ногу, если за­хромает одна, или, наконец, когда заболит один зуб, вы­драть и все остальные. Если бы кто-нибудь в подобных обстоятельствах так рассуждал, он был бы круглым дура­ком. Если у тебя умрет сын или жена, разве было бы естественным закопать самого себя при жизни, а все ос­тавшееся имущество уничтожить? А если умрет сын или жена кого-нибудь из твоих знакомых, ты станешь, пожа­луй, его утешать, несмотря на свое убеждение, что не­счастье нужно переносить мужественно, твердо и не слишком принимать к сердцу. Когда же такая беда по­стигнет тебя самого, ты думаешь, что должен страдать, а не спокойно нести свое горе. Если же дело касается дру­гого, то его ты станешь убеждать проявлять выдержку как в несчастье, так и в бедности, не выходить из себя и не считать жизнь невыносимой. Явному злу ты проти­вопоставишь явное зло и станешь доказывать: раз друг

родился, значит, он должен и умереть. Ты считаешь, что его смерть тебя обездолила, но забываешь, что его жизнь тебя обогащала. Ты считаешь себя несчастным, потому что, умерев, он больше не будет приносить тебе пользы, но забываешь, что был счастливым, когда живой он по­могал тебе.

— Нет, почему же? Но ведь его больше не будет среди нас.

— Его не было и тысячу лет тому назад, не было и во время Троянской войны, не было и тогда, когда жили твои предки. Правда, это тебя не огорчает, а вот из-за того, что его не будет, ты расстраиваешься.

— Но ведь я многого лишился.

— Но вместе с тем ты лишился также многих неприят­ностей и расходов, которые нес, помогая и ребенку, и другу при жизни⁶⁴.

[... ] Ты также не получишь от друга никакой пользы, когда он уедет на чужбину или уйдет на войну за родину, когда где-нибудь станет исполнять обязанности посла, жре­ца, заболеет, или, наконец, просто превратится в глубокого старца. Но если ты будешь горевать по каждому такому поводу, то что же останется делать старухам? Это же со­вершеннейший вздор — считать, что друг должен отпра­виться в поход или на чужбину, а если он избегнет этого и не уедет, то упрекать его за ошибочное поведение и в то же время быть недовольным, если он все-таки уедет в даль­ние края или отправится на войну. Как не похвалить мо­ряка, воскликнувшего: «Привет, Посейдон! Иду ко дну»⁶⁵. Пусть и мужественный человек, обращаясь к Судьбе, ска­жет: " Привет, Тиха! Перед тобой настоящий мужчина, а не рохля"».

ФЕНИКС ИЗ КОЛОФОНА ХОЛИЯМБЫ

1. Ямбы Феникса

Многим из смертных, Посидипп¹, богатства Не приносят пользы; им следует лишь таким

имуществом Владеть, которым они могут разумно распорядиться.

А ныне многие из окружающих нас честных и

достойных

5 Людей вынуждены подыхать с голоду, А те, кто, как говорится, гроша ломаного не стоит, Купаются в богатстве. Но на что нужно тратить свои

богатства,

А это самое главное, они не знают. Дома же из драгоценных [камней] смарагдов, Ю (Если бы только это было выполнимо), С портиками и четырехколонными залами, Которые стоят много талантов, они готовы купить. Тем же, что необходимо для воспитания духа, они

пренебрегают,

Всему предпочитая самое ничтожное в жизни — 15 Презренную выгоду и богатство.

Они не прислушиваются к разумным речам, которые Сделали бы их души мудрее и научили распознавать

добро

И справедливость. Разве, Посидипп, таким людям 20 Не удается владеть великолепными и дорогостоящими

дворцами,

Тогда как сами они ни копейки не стоят? И если хорошенько вдуматься, то очень справедливо

сказать: В голове у них одни только деревяшки да камни.