КРАТЕТУ

До меня дошел слух, что все свое имущество ты принес в Народное собрание и передал родине и, стоя среди народа, возвестил: «Кратет, Кратета раб, Кра-тета отпускает на волю». Тогда все граждане выразили свою радость по поводу твоего дара и свое восхищение мной, воспитавшим такого человека, а также захотели пригласить меня к себе из Афин, но ты, зная мое мнение, воспротивился этому. Я хвалю твой ум и вос­хищаюсь твоим даром, ибо ты раньше, чем я ожидал, преодолел человеческие предубеждения. Возвращайся поскорей, тебе еще предстоит упражняться во многом другом, а находиться слишком долго в обществе, где нет тебе подобных, небезопасно.

МЕТРОКЛУ

Проявляй мужество не только тогда, когда носишь одежду, имя и ведешь жизнь киника, не бойся также просить у людей на пропитание. Это не позор. Ведь даже цари и властители просят у своих подданных денег, воинов, кораблей, продовольствие, а больные у

врачей — лекарств не только против горячки, но и против озноба и чумы, а влюбленные выпрашивают у мальчиков поцелуи и ласки. Брать у людей нужно не без отдачи и взамен давать не что-нибудь худшее, а просить для всеобщего блага, притом лишь то, что со­ответствует природе. Следует поступать так, как сын Зевса Геракл, и взамен возвращать значительно 2 больше. Так тебе придется воевать не с истиной, а с предубеждениями, а с ними ты повсюду ведешь сраже­ние, даже когда тебя к этому ничто не принуждает. Такая война — прекрасный обычай. Сократ говорил, что мудрецы не просят (aitein), а требуют лишь вер­нуть назад (apaitein), ибо им, как богам, принадлежит все. Он доказывал это на основании следующего умо­заключения: богам принадлежит все, а у друзей все общее, мудрец же — друг богов. Следовательно, ты будешь просить свое¹².

КРАТЕТУ

Подходи и проси хлеба даже у статуй на агоре. Это прекрасное, клянусь, испытание, так как ты встре­тишь на своем пути людей еще более бесчувственных, чем статуи. И если евнухам и кинедам дают охотнее, чем тебе, не удивляйся: каждый чувствует симпатию к тому, кто ему ближе по духу, а не к тому, кто от него дале. Большинство предпочитает иметь дело с ев­нухами, а не с философами¹³.

КРАТЕТУ

Большинство, проведав о кратком пути, ведущем к счастью, стремится к нему, как мы к философии. Когда же, встав на этот путь, они сталкиваются с трудностями, то, сойдя с него из-за своего безволия и немощи, бранят потом не свою слабость, а нашу твердость. Поэтому пусть они, как хотят, почивают вместе со своими наслаждениями. Тогда их встретят не те естественные трудности, из-за которых они нас бранят, а гораздо более мучительные, которые заставят

их при любых обстоятельствах влачить жалкое рабст­во. Ты же продолжай упражняться, как начал, и ста­райся противостоять и наслаждениям, и тяготам жизни, ибо они в равной степени враждебны и больше всего мешают нам, ибо наслаждения толкают нас к постыдным делам, а тяготы отпугивают от прекрасных деяний.

АПОЛЕКСИДУ

Я попросил найти мне пристанище. Спасибо тебе за хлопоты, но, увидев улитку, я нашел прекрасное, защищенное от ветра жилище — пифос в Метрооне¹⁴. Поэтому оставь без последствий мою просьбу и позд­равь меня с находкой естественного убежища.

АПОЛЕКСИДУ

Много из того, что отягощало мою котомку, я вы­бросил, узнав, что ладонь вполне может служить та­релкой для хлеба, а чашей — сложенные в горсть руки. Даже учителю не стыдно сказать: «До сих пор я был еще ребенком. Полезные вещи нужно усваивать в любом возрасте и не пренебрегать ими».

АНТИПАТРУ

Ты осуждаешь мою жизнь за то, что она полна трудов и лишений и никого не привлекает. Я избрал ее добровольно, чтобы все подражающие мне знали, что совсем не должны быть избалованными.

АНТИПАТРУ

Я узнал, что, по твоим словам, нет ничего удиви­тельного в том, что я ношу сдвоенный плащ и котом­ку. Я и сам говорю, что в этом нет ничего особенного. То и другое прекрасно, если идет от души, потому что не только тело должно жить в простоте, но и душа. Не следует также обещать многого и не делать даже необходимого. Дела должны отвечать словам. Так я стараюсь поступать и получать подтверждение этому. Может быть, ты предполагаешь, что я имею в виду народ Афин и Коринфа, этих лжесвидетелей? Нет, я подразумеваю свою собственную душу, от которой не скроешь своих прегрешений.

АНТАЛКИДУ

Я узнал, что ты пишешь для меня о добродетели и обещаешь знакомым с помощью этого сочинения убе­дить меня думать о тебе лучше. Я не хвалю даже дочь Тиндарея, бросившую в вино утоляющее страдания снадобье¹⁵ (его можно было бы предложить и без вина), а тебя тем более — даже в моем присутствии ты не проявил ничего, достойного похвалы, а в письменной форме ты полагаешь меня убедить, что, пожалуй, стоит сохранять память о мертвых, а обнаруживать доброде­тель отсутствующих живых не стоит. Я написал тебе об этом, чтобы ты обратился ко мне не посредством без­душного сочинения, а явился сам.

АПОЛЕКСИДУ

Юноши из Мегар попросили меня рекомендовать те­бе философа Менодора — очень смешная рекоменда­ция. То, что он человек, можно узнать по портретам, а философ ли он — по его жизни и высказываниям. По моему мнению, мудрец не нуждается в рекомендациях, он сам себе лучшая рекомендация.

АНАКСИЛАЮ

Пифагор говорил, что был однажды Эвфорбом, сы­ном Панфа, а я недавно узнал в себе Агамемнона. Мой посох — скипетр, сдвоенный плащ — царская

 

мантия, а котомка, если только сделать ее кожаной, — щит. Правда, у меня нет длинных волос на голове, но тут ничего не поделаешь. Когда Агамемнон был молод [его голову покрывали кудри], состарившись, он облысел. Примерно так нужно рассуждать и гово­рить тому, кто любит ссылаться [на авторитет]: «Сам сказал!»

МЕЛЕСИППУ

Я узнал, что ты очень огорчился из-за того, что подвыпившие афинские юнцы избили меня и мудрости было нанесено пьянчужками оскорбление. Знай же, что от ударов пьяниц пострадало лишь тело Диогена, а добродетель не была опозорена, ибо порочные люди не могут ни украсить ее, ни осквернить. Не Диоген был опозорен, пострадал афинский народ, в среде ко­торого нашлись желающие поиздеваться над доброде­телью. Так, по милости одного неразумного гибнут целые народы, когда замышляют недостойные дела и ведут войну там, где нужно сохранять мир. Если бы они задушили безумие в самом зародыше, то до такого бы не дошли.

АГЕСИЛАЮ

Жизнь моя столь непрочна, что я не знаю, останусь ли в живых, пока пишу тебе это письмо. В котомке достаточно пищи для жизни, хотя для тех, кого счи­тают богами, требуется больше, чем для людей. Толь­ко одно я знаю твердо: после рождения наступает смерть. Сознавая это, я и сам гоню от себя летающие вокруг этого жалкого тела пустые надежды, и тебе советую не мечтать о большем, чем положено чело­веку.

ЛАКИДУ

Ты сообщаешь мне радостную весть, что македон­ский царь очень хочет взглянуть на меня. Ты пра­вильно сделал, рассказав обо мне македонскому царю. Ты ведь знаешь, что я неподвластен никаким царям. А посмотреть, сколь у меня необычный вид, пусть ни­кому не приходит в голову. Если же Александр стре­мится перенять мой образ жизни и слушать мои беседы, то скажи ему, что из Афин в Македонию такой же путь, как из Македонии в Афины.

АМИНАНДРУ

Родители не заслуживают благодарности ни за то, что они нас породили, ибо все сущее произошло от природы, ни за то, какими мы родились, так как при­чина этого заключается в смешении элементов. Не стоит благодарить родителей и за то, что люди появ­ляются на свет по их выбору или намерению. Ведь роды — следствие половых сношений, в которые всту­пают ради удовольствия, а не с целью рождения детей. Я, провозвестник невозмутимости духа, поднимаю свой голос против жизненных заблуждений. Кому-ни­будь эти речи могут показаться слишком грубыми, но сама природа и истина их подтверждают, как и жизнь людей, живущих не в чаду заблуждений, а в согласии с добродетелью.

АЛЕКСАНДРУ

Если хочешь стать во всех отношениях совершен­ным человеком, сорви с головы своей тряпку и при­езжай ко мне. Но поступить так ты не в силах: тебя держат ляжки Гефестиона¹⁶.

ГИППОНУ

Ты просишь написать тебе о том, что я думаю о смерти и погребении, будто бы ты не станешь насто­ящим философом, если не узнаешь от меня, что ожи­дает нас после смерти. Я считаю достаточным жить в

 

соответствии с добродетелью и природой, что зависит от нас самих. Как то, что было до нашего рождения, зависит от природы, так и то, что будет после смерти, 1 находится в ее власти. Как она породила, так она и | умертвит. Однако не опасайся, что когда-нибудь ощу­щения покинут меня. Я решил: пусть рядом со мной после моей смерти положат палку, чтобы я смог от­гонять всех животных, желающих осквернить мою мо­гилу.

ГИППОНУ

Помни, что я преподал тебе начала бедности в жиз­ни. Старайся сам ее не утратить и не дай другому отнять ее у тебя. Ведь ясно, что фиванцы будут вновь приставать к тебе, считая несчастным. Но ты сам счи­тай свой потертый плащ львиной шкурой, а палку — жезлом, котомку — землей и морем, кормящими тебя. Тогда в тебя вселится мужество Геракла, которое силь­нее всякой судьбы. Если у тебя есть лишние бобы и сушеные фиги, пришли мне.

АННИКЕРИДУ

Лакедемоняне приняли решение не пускать меня в Спарту. Но ты ни о чем не беспокойся, раз уж носишь имя киника. Конечно, достойно сожаления, что люди, полагающие, что они упражняются, не понимают, что только я могу их направить. Не знаю, вел ли кто-нибудь более простую жизнь, чем я. Кто может похвалиться в присутствии Диогена, что он превзошел его в перенесении бедствий? А с этим связано и другое: решив, что благодаря их от­ваге Спарта находится в безопасности, они оставля­ют душу незащищенной от страстей и не выставляют против них никакой охраны. Внушая страх соседям, они подвергаются нападению со стороны внутренних болезней. Они изгнали добродетель, благодаря кото­рой они могли быть сильными духом и свободными от своих недугов.

[ЭЛЛИНАМ]

Диоген-собака так называемым эллинам желает по­гибели¹⁷.

Впрочем, вы и так гиблый народ, если даже и не буду желать вам погибели. Ведь вы только по образу своему люди, а души у вас обезьяньи — ничего не зная, вы делаете вид, будто все знаете. Потому-то и наказывает вас природа. Придумав для самих себя за­коны, вы обрели только величайшую спесь и получили свидетельство о внедрившейся в вас порочности. Вы состарились, проведя всю свою жизнь в войнах и ни­когда не вкушая мира, порочные сообщники порока. Вы завидуете друг другу, едва заметив у другого чуть подороже платье, чуть побольше деньжат, приметив, что другой чуть ловчее в речах и немного необразо­ваннее.

2 Вы ничего не в состоянии правильно оценить, ска­тываясь только к приблизительному правдоподобию. Вы всех обвиняете, но ничего не знаете, ни вы сами, ни ваши родители, и по заслугам мучаетесь, осмеян­ные невежеством и безумием. Вас ненавидит не только киник-собака, но и сама природа. У вас мало радостей и много горестей как до брака, так и после него, ибо женившись, вы окончательно гибнете и вечно брюзжи­те. Сколько и каких мужей вы уничтожили, одних победив на войне, других осудив во время так называ­емого мира!

3 Разве мало у вас распятых на крестах и замучен­ных палачом? Разве не по вашему приговору выпива­ют яд и погибают на колесе только потому, что показались вам виновными? О безумные головы, что выгоднее — учить или убить? Ведь от мертвецов нет никакой пользы, если только мы не собираемся пое­дать трупы как жертвенное мясо, а в честных людях всегда есть нужда, дурные вы головы! Неграмотных и непросвещенных вы обучаете так называемым изящ­ным искусствам, чтобы у вас, когда понадобятся, под руками были образованные люди. Почему же вы не перевоспитываете дурных, чтобы потом воспользовать­ся ими, когда появится нужда в честных людях, так же как вы нуждаетесь в головорезах, захватывая чужой город или лагерь?

 

4 Это еще не самое большое зло. Если вы добро де­лаете насильно, то чего можно ожидать, когда совер­шается грабеж?! С кем бы вы, безумные головы, ни соприкасались, всем вы причиняете несправедливость, хотя, может быть, сами они заслуживают еще больше­го наказания. В гимнасиях, когда наступают так назы­ваемые Гермеи¹⁸, или Панафинейские празднества, в центре города вы обжираетесь и опиваетесь, пьянству­ете, развратничаете, играя роль женщин. Вы еще боль­ше кощунствуете, совершая все это как тайно, так и явно. Киник ничего этого не ведает, а для вас в этом смысл жизни.

5 Если вы киникам мешаете вести естественную и справедливую жизнь, как же вам по отношению к са­мим себе не допускать ошибок? Там, где я, киник, вас обличаю словами, там природа всех вас наказывает делом, ибо всем вам одинаково угрожает смерть, кото­рой вы так боитесь. Я часто видел бедняков, нуждаю­щихся, но здоровых, и богачей, страдающих от ненасытности своего несчастного брюха и члена. Ко­роткое время вы испытываете приятные ощущения от доставляемых ими удовольствий, но потом они прино­сят вам многочисленные и тяжкие страдания.

6 И ничто не спасет вас — ни дом, ни красивые ка­пители колонн, стоящих в нем. Лежа в своих золотых и серебряных кроватях, вы поделом мучаетесь и не можете выздороветь, пожирая вместе с лекарствами остатки своего добра, порочные сообщники порока. Ес­ли бы у вас был разум в такой же мере, в какой его у вас нет, вы все, достигшие зрелого возраста, собрались бы на общий совет и научились благоразумию или покончили с собой. В жизни нельзя поступить иначе, если вы не хотите, чтобы с вами было так, как на пиру, когда вы напьетесь и пьяны сверх меры: голова кружится, и в желудке боль, и вас ведут другие, а сами себе вы не в силах помочь.

7 Пока вы утопаете в роскоши и подсчитываете, как велики ваши богатства, приходят ваши общие палачи, которых вы почему-то называете врачами, и говорят, и делают все, что им взбредет на... желудок. Они вас режут, жгут, сковывают по рукам и ногам и пичкают лекарствами как внутренними, так и наружными. И если вы все-таки выздоравливаете, то благодарите не так называемых врачей, а восклицаете, что нужно воз-

благодарить богов. Если же вам плохо, то обвиняете врачей. А я могу скорее радоваться, чем горевать, и больше знать, чем не знать.

8 Этого я достиг, общаясь с мудрым Антисфеном, ко­торый вел беседы только со знакомыми, а от тех, кто был незнаком с природой, разумом и истиной, он дер­жался подальше, совсем не обращая внимания на не­разумных животных, не понимающих, как сказано в письме, речей киника-собаки. Вы варвары, и я желаю вам погибели, до тех пор пока вы, научившись гово­рить по-гречески, станете истинными эллинами. А те­перь так называемые варвары для меня гораздо привлекательнее и местом, где они живут, и нравами; так называемые эллины ведут войну против варваров, а варвары считают своим долгом защищать родную землю, довольствуясь лишь тем, что имеют. Вам же всего мало. Вы все жаждете славы, неразумны и плохо воспитаны.

ДИОНИСИЮ

Так как ты решил подумать о самом себе, то я пошлю тебе человека, ничем не похожего, клянусь Зевсом, на Аристиппа или Платона, а одного из имеющихся у меня в Афинах педагогов — с пора­зительно острым зрением, очень быстро шагающего, с больно секущей плетью. Он, клянусь Зевсом, на­учит тебя отдыхать вовремя и вставать поутру, ос­вободит от владеющих тобой страхов и ужасов, от которых ты надеешься скорее избавиться при помо­щи телохранителей и крепких стен своего акрополя, но именно по их вине эти страхи всегда с тобой. Чем больше и чаще ты ими занимаешься, тем боль­ше и чаще твою душу охватывают беспокойство и робость.

2 Итак, он освободит тебя от них, вселит отвагу, из­бавит от малодушия. Что пользы от несвободного че­ловека? А это и есть рабство — жить в страхе. До тех пор пока у тебя такое окружение, ты не избавишься ни от одного из этих зол. Когда ты получишь, нако­нец, того работягу, который очистит твои бока, и удер­жит от поварских излишеств, и заставит тебя вести

 

образ жизни, принятый им самим, тогда ты, несчаст­ный, будешь спасен.

3 А теперь ты отыскал себе таких приятелей, кото­рые, пожалуй, скорее тебя погубят и развратят, ибо они даже не пытаются научить тебя добру, а только смотрят, как бы пожрать на твой счет и чем-нибудь поживиться. Они освобождают тебя не от твоих поро­ков, а от твоих добродетелей. Ты же так глуп, что даже не слышишь того, что говорят повсюду в самом центре Эллады:

Знай же, что только от добрых можешь добру научиться, Свяжешься лишь с подлецом, сгубишь последний свой ум¹⁹.

Для тебя, несчастный, нет ничего опаснее отцовско­го и тиранического нрава, и нет ничего иного, что бы тебя больше губило.

4 И нельзя найти человека, который отвратит тебя как от тирании, так и от так называемой священ­ной болезни, ибо во всем поступаешь, как безум­ный. Только покончив с ней, ты мог бы спастись. Ни твое окружение, ни ты сам не замечаете своих недостатков. Так давно и так сильно тобой завла­дела болезнь. Ты нуждаешься в плети и в господи­не, а не в том, кто будет тобой восхищаться и льстить тебе. Как можно получить от такого чело­века хоть какую-нибудь помощь и как он сам мо­жет кому-нибудь принести пользу? Разве только он не станет наказывать тебя, как лошадь или быка, и вместе с тем будет наставлять на путь истинный и думать о должном.

5 А ты так далеко зашел в своей испорченности, что уже появилась необходимость в оперативном вмешательстве — резать, жечь, вводить лекарства. Ты же, словно ребенок, окружил себя дядьками и няньками, которые упрашивают тебя: «Ну возьми, дитятко, ну попей, ну съешь еще один маленький кусочек, если любишь меня». Если бы они все со­брались и проклинали тебя, то не причинили бы большего вреда твоему здоровью. Впрочем, зачем я все это говорю? Ведь ты все равно не захочешь питаться фиговыми листьями, а, словно баран, по­тянешься к спелым плодам. Поэтому я не пожелаю тебе, милок, на прощание ни «Радуйся!», ни «Будь здоров!».

ГИКЕТУ

Отец, когда я прибыл в Афины, то услышал, что ученик Сократа рассуждает о сущности счастья, и ре­шил пойти к нему. Он в то время говорил о дорогах к счастью. Таких дорог всего две, а не множество, утверждал он, причем одна из них короткая, другая — длинная. Каждый может вступить, на какую хочет. В тот день, когда он рассказывал об этом, я слушал и молчал, а на следующий день, когда мы снова пришли к нему, я попросил рассказать о тех дорогах подробнее. Тогда он тотчас поднялся со скамьи и повел нас в город, прямо к акрополю.

2 И когда мы оказались почти рядом с ним, он показал на две дороги, ведущие на акрополь. Одна из них была короткой, но крутой и трудной, другая — ровной и легкой. При этом он заметил: «Эти дороги ведут на акрополь, а те, о которых я говорил, — к счастью. Пусть каждый выберет себе дорогу по вкусу, я буду проводником». Тогда большинство, испуганные трудностью и крутизной короткой дороги, совсем оро­бели и попросили повести их длинной, но легкой до­рогой, а я, преодолев страх перед трудностями, выбрал короткий и трудный путь, ибо тот, кто стре­мится к счастью, должен идти к нему даже сквозь огонь и мечи.

3 После того как я выбрал этот путь, он отобрал у меня хитон и гиматий и надел на меня сдвоенный плащ, на плечи повесил котомку, положив туда хлеба, пирог, кружку и миску, а снаружи прикрепил к ней лекиф для масла и скребок; он дал мне и палку. Пол­учив все это снаряжение, я спросил, зачем он надел на меня сдвоенный плащ. «Чтобы приучить тебя и к лет­ней жаре, и к зимней стуже», — ответил он. Тогда я снова спросил: «А простой плащ для этого не годит-

4 ся?» — «Нет, — сказал он, — нисколько. Летом в нем хорошо, а зимой переносить непогоду выше человече­ских сил». — «А для чего ты повесил на меня котом­ку?» — «Чтобы повсюду у тебя был свой дом», — последовал ответ. «Зачем положил в нее кружку и миску?» — «Для того, — ответил он, — чтобы ты пил и ел, мог воспользоваться любой пищей, когда нет кар­дамона»²⁰. — «Для чего дал мне лекиф и скребок?» —

«Один от усталости, другой от грязи». — «А посох за­чем?» — «Для защиты», — ответил он. — «О какой защите ты говоришь?» — «О той, в которой нуждались и боги, — от поэтов».

ФЕНИЛУ

Я пришел в Олимпию после окончания игр. На следующий день на улице мне встретился панкрати-аст Кикерм в победном олимпийском венке. Его со­провождала домой целая толпа друзей. Когда он поравнялся со мной, я взял его за руку и сказал: «Несчастный, брось дурью мучиться и уйми свое тщеславие, которое погнало тебя в Олимпию и воз­вращает таким, что даже собственные родители тебя не узнают. Скажи, продолжал я, какая гордыня за­ставила тебя надеть на голову венок, нести в руках пальмовую ветвь и тащить за собой весь этот сброд?»

2 «Я всех панкратиастов победил в Олимпии», — ответил он. «Удивительные вещи ты говоришь! — во­скликнул я. — Значит ты победил и самого Зевса, и его сына?» «Нет, конечно», — ответил он. «Ты всех вызывал поодиночке и победил?» — «Нет», — сказал он. «Значит, одних ты вызывал, а с другими состя­зался по указанию жребия?» — «Именно так». — «Тогда как же ты смеешь утверждать, что победил и тех, кого одолели другие? Скажи, в Олимпийских со­стязаниях панкратиастов участвовали только взрос­лые?» «Нет, и дети», — ответил он. «Выступая среди мужчин, ты и над ними одержал победу?» — «Нет, — сказал он, — Они выступали по другой ка­тегории». — «Ну а в своей группе ты над всеми одержал победу?» — «Разумеется». — «Скажи мне, — продолжал я свои вопросы, — не в твою ли категорию входили взрослые мужчины?» — «В мою». — «А Кикерм по какой категории высту­пал?» — «Если ты имеешь в виду меня, то по кате­гории мужчин», — ответил он. «А Кикерма ты победил?» «Увы, нет», — ответил он.

3 «Как же ты можешь утверждать, что всех одолел, когда не победил ни детей, ни всех взрослых? Кто

были твоими соперниками?» — продолжал я. «Зна­менитые мужи Эллады и Азии». — «Они были силь­нее тебя, равны тебе по силе или слабее?» — «Сильнее». — «Значит, ты утверждаешь, что побе­дил тех, кто сильнее тебя?» — «Нет, равных мне», — сказал он. «Но как же ты мог победить равных, если они ни в чем не оказались слабее те­бя?» — «Слабейших», — сказал он. «И ты все еще будешь гордиться своими победами над более слабы­ми? Разве только ты способен на такие победы и никто другой? Разве вообще никто не одолевает си­лой более слабого, чем он?

4 Поэтому, Кикерм, оставь все это и не состязайся в панкратии с людьми, слабее которых ты станешь вско­ре, когда состаришься. Обратись к истинно прекрасно­му и учись выносливости не под ударами людишек, а под ударами судьбы, поражающими душу. Пусть будут твоими наставниками не гиманты²¹, не кулаки, а бед­ность, скромность, низкое общественное положение, изгнание. Научившись презирать все это, ты будешь жить счастливо и умрешь спокойно. Если же будешь стремиться к другому, не жди в жизни счастья». Когда я так с ним поговорил, Кикерм бросил наземь пальмо­вую ветвь, сорвал с головы венок и тут же уступил мне дорогу.

АРИСТИППУ

Я узнал, что ты злословишь меня и у своего тирана постоянно поносишь мою бедность, вспоминая, как за­стал меня однажды, когда я обмывал в источнике ци­корий, приправу к хлебу. Я, милейший, дивлюсь, как можешь ты осуждать бедность честного человека, пройдя обучение у Сократа, который зимой и летом в любую погоду носил один и тот же старый плащ и даже при женщинах не надевал другого, а лакомые кусочки находил не в садах, или в харчевнях, а в гимнасиях. Но, кажется, обо всем этом ты забыл в угаре сицилийских пиршеств.

2 Я не собираюсь тебе напоминать, чего стоит бед­ность, особенно в Афинах, и не стану защищать ее перед тобой (я не считаю, что мое счастье зависит от

 

тебя, подобно твоему, которое зависит от других; до­статочно мне одному знать об этом), но напомню тебе все-таки о Дионисии и блаженных часах, проведенных вместе с ним, которые доставляют тебе такую радость. Я буду напоминать тебе об этом всякий раз, когда ты ешь и пьешь на пышных пирах то, что мне и не снит­ся, и в то же время видишь, как избивают людей плетьми, сажают на кол, гонят в каменоломни; у од­них вырывают из объятий жен, у других — детей, от­нимают рабов, чтобы надругаться над всеми. И эти бесчинства творит не один лишь тиран, но множество окружающих его подлецов.

А ты и пьешь против воли, живешь среди них и совершаешь прогулки, не в силах убежать от всего этого, скованный золотыми цепями. Обо всем этом я говорю тебе, вспомнив о твоих оскорблениях. Я с моим умением обмывать цикорий и неумением прислужи­ваться при дворе у Дионисия живу счастливее вас, советчиков Дионисия и правителей всей Сицилии. Пусть все, чем ты так нагло порочишь меня, заставит тебя задуматься, и пусть разум не вступает в противо­речие с чувствами. На словах все прекрасно у Диони­сия, но свобода, которой пользовались во времена Крона, и... [дальнейший текст испорчен].

ФАНОМАХУ

Я сидел в театре и склеивал книжные листы, когда подошел Александр, сын Филиппа, и, остановившись рядом со мной, загородил мне солнце. Не в состоянии разглядеть разрывы, я поднял глаза и тотчас узнал пришельца. Заметив мой взгляд, он сам заговорил со мной и подал руку. Тогда и я приветствовал его и так сказал: «Ты действительно непобедим, юноша, ибо обладаешь прямо-таки божественным могуществом. То, что делает, говорят, луна с солнцем, когда встает прямо напротив него, то же самое сделал и ты, придя сюда и встав рядом со мной».

2 «Ты все шутишь, Диоген», — сказал Александр. «Почему? — возразил я. — Разве ты не заметил, что я бросил свою работу, потому что мне ничего не видно, будто ночью? И хотя мне сейчас с тобой разговаривать

нет никакой охоты, тем не менее я говорю с тобой». — «Нет никакой охоты поговорить с царем Александ­ром?» — удивился он. — «Совсем никакой, — ответил я. — Ведь он не покушается на мое добро и не идет на меня войной, не грабит, как это делает с македонцами, лакедемонянами или с кем-нибудь другим, кто пред­ставляет для него интерес». — «А я интересуюсь твоей бедностью», — сказал он. «Какой бедностью?» — уди­вился я. «Твоей бедностью, из-за которой ты нищенст­вуешь, нуждаясь во всем», — сказал он.

3 «Не иметь денег не значит быть бедным, и попро­шайничать — не порок, а хотеть всем обладать и на­сильничать, как это свойственно тебе, — вот это порок. Поэтому моей бедности помогают источники и земля, пещеры и шкуры; из-за них никто со мной не воюет ни на суше, ни на море. Знай, что я продолжаю жить так, как появился на свет. А для таких людей,

4 как ты нет спасения ни на земле, ни на море. Но о них я уже не говорю, вы покушаетесь даже на небо и пренебрегаете советом Гомера, который, описав горь­кую судьбу Алоадов²², учил не стремиться к этому».

Когда я ему все это твердо и решительно высказал, Александра охватил стыд и, наклонившись к одному из спутников, он сказал: «Если бы я уже не был Алексан­дром, то стал бы Диогеном». Потом он помог мне под­няться, повел с собой и стал приглашать сопровождать его в походах. С трудом мне удалось избавиться от него²³.

ОЛИМПИАДЕ

Не огорчайся, Олимпиада, из-за того, что я ношу потертый плащ и, завидев хлеб, прошу у людей. Это не позор и не должно вызывать подозрение у свобод­ных, как думаешь ты, но прекрасно и вооружает про­тив предрассудков, враждебных человеческой природе. 2 Эту истину я познал прежде всего не у Антисфена, но от богов и героев, а также от тех, кто обратил Элладу к мудрости, — от Гомера и трагиков, которые говорят, что Гера, супруга Зевса, приняв облик жри­цы, стала вести такой образ жизни и «Нимфам, живу­щим в источниках, добрым и славным богиням, Инаха

 

дщерям, бога аргосской реки, собирала» милостыню²⁴, а Телеф, сын Геракла, явился в Аргос в гораздо худ­шем виде, чем я: «в лохмотья тело завернув, как ни­щий, от мороза прячась»²⁵. Одиссей же Лаэртид возвращался домой в разодранном, измазанном в наво­зе и черном от копоти плаще²⁶. Неужели после всего этого мой вид и мое нищенство тебе все еще кажутся позорными? Разве они не прекрасны и не вызывают восхищения царей и не подобают каждому, кто благо­разумен и стремится к простоте?

з Телеф принял такой вид чтобы вернуть себе здо­ровье; Одиссей, чтобы истребить женихов, так долго бесчинствовавших в его доме. А я, чтобы обрести сча­стье, являющееся лишь малой частицей блага, к кото­рому стремился Телеф. Моя цель — повергнуть в прах ложные ценности, из-за которых мы терпим над собой так много господ, избежать болезней и базарных сико­фантов, бродить по всей земле под открытым небом свободным человеком, не боясь никаких, даже самых могущественных властелинов. Итак, мать, если я могу успокоить тебя, рассказав, что даже те, кто выше ме­ня, носили жалкие плащи и котомки и просили хлеба у тех, кто ниже их, я благодарен богам. Если же нет, все равно напрасны твои огорчения.

СОПОЛИДУ

Я пришел в Милет, что в Ионии, и, минуя агору, услышал плохо читавших стихи мальчиков. Подойдя к учителю, спросил: «Почему ты не учишь их играть на кифаре?» «Я и сам не умею», — ответил учи­тель. — «Как же так получается, — сказал я. — То­му, что не знаешь, ты не учишь, а грамоте обучаешь, хотя сам еще ей не научился?» Я прошел еще немного и оказался у гимнасия для юношей. Там, в атрии, я увидел юношу, который никак не мог справиться с мячом, и, подойдя к надсмотрщику палестры, спросил: «Какой штраф установлен для тех, кто умастился, но в мяч не играет?» «Обол», — ответил надсмотрщик. — «Вот тот юноша, — сказал я, указав на него, — хотя ему не угрожает никакое наказание, играет без всякой охоты».

2 Потом, сняв с себя плащ и взяв скребок, я вышел на середину и намазался маслом. Вскоре прямо ко мне по местному обычаю подошел юноша с очень красивым лицом и еще без бороды. Он протянул мне руку, про­буя, насколько я опытен в борьбе. А я, вроде бы за­стеснявшись, стал притворяться, будто совсем ничего не умею. Но как только мне стало угрожать пораже­ние, я схватился с ним по всем правилам искусства. Вдруг у меня совсем неожиданно «встал конь» (других слов я не рискую употребить, опасаясь оскорбить поч­тенное общество), мой партнер смутился и убежал, а я, стоя, довел дело до конца, обойдясь своими средст­вами.

3 Это заметил надсмотрщик, подбежал и стал бранить меня. «Послушай, — обратился я к нему, — после то­го как ты разрешил мне бороться по всем правилам, теперь ты нападаешь на меня? Если бы существовал обычай после умащения нюхать чихательный порошок, ты бы возмущался, когда кто-нибудь из умастившихся чихнул в гимнасии? А теперь ты негодуешь, когда у человека, обнявшегося при борьбе с красивым мальчи­ком, невольно поднялся член.

4 Не полагаешь ли ты что наш нос целиком зависит от природы, а вот он всецело находится в нашей вла­сти? Перестань бросаться на входящих! Если хочешь, чтобы ничего подобного не случалось в гимнасии, уби­рай отсюда мальчиков. Ты уверен, что твои инструк­ции в состоянии надеть колодки и оковы на то, что от природы рвется в бой, когда сплетаются в борьбе муж­чины с юношами?» Я все это высказал надсмотрщику, и он удалился, а я, подняв свой плащ и котомку, направился к морю.

ТИМОМАХУ

Я пришел в Кизик и, проходя по улице, увидел на двери одного дома надпись: «Геракл, Зевса сын, победоносец, здесь живет. Пусть никогда беда в дом этот не войдет»²⁷. Я остановился, прочел, потом спро­сил прохожего: «Кто здесь живет и откуда он?» Решив, что я расспрашиваю с намерением попросить хлеба он ответил: «Негодный человечишко. Уходи лучше отсю-

 

да, Диоген». Тогда, обращаясь к самому себе, я заме­тил: «Кажется, хозяин из-за этой своей надписи за­хлопнул перед собой двери собственного дома». Иду я дальше и снова вижу другую дверь точно с такой же ямбической надписью.

2 «А здесь кто живет?» — спросил я. «Грязный мы­тарь», — последовал ответ. «Только у подлецов на две­рях такая надпись или у честных людей тоже?» — поинтересовался я. «Нет, у всех», — ответил прохо­жий. «Тогда почему, — спросил я, — если это вам приносит пользу, вы не напишите то же самое на го­родских воротах, а пишете лишь на домах, в которые Геракл не смог бы даже войти? Может быть, городу вы желаете зла, а отдельным домам нет? Или обществен­ные беды вас не касаются, а только собственные?» — «Я ничего не могу на это тебе ответить, Диоген», — промолвил он. «А что вы, граждане Кизика, считаете бедой?» — «Болезнь, смерть, бедность и тому подоб­ное», — ответил он.

3 «Значит, вы полагаете, что если все это войдет в ваш дом, оно повредит вам, а если не войдет, не по­вредит?» — «Безусловно», — сказал он. «Хорошо, — продолжал я. — Если эти беды не касаются людей, они вредны?» «Нет, если только затрагивают их», — ответил он. «Итак, когда они входят в дом, то затра­гивают, а если застигают на агоре, то не затрагивают? Возможно, есть некто, кто запрещает трогать вас на агоре, а разрешает настигать только в домах?», — спросил я. «И на это я не могу тебе ничего отве­тить» — сказал он. А я продолжал спрашивать: «Ска­жи мне, все это причиняет вам неприятности, когда проникает в дом или поражая вас самих?» «Когда по­ражает нас самих», — ответил он.

4 «Тогда почему эти стихи вы пишите на дверях, а не на самих себе? И каким это образом Геракл, един­ственный на свете, может одновременно жить в таком количестве домов? Кажется, и это говорит о безумии, которым одержим ваш город», — заметил я. «Тогда скажи мне, Диоген, какую бы ты придумал над­пись?» — промолвил он. «Стало быть, нужно непре­менно писать на дверях?» — спросил я. «Разумеется», — сказал он. «Тогда слушай: " Живет здесь Бедность, пусть беда в сей дом не вступит никог­да! "» — «Заткнись, человече! Бедность и есть бе-

да!» — воскликнул он. «Это по-вашему беда, а не по-моему, если хочешь знать...» — сказал я. «Скажи мне, ради богов, разве бедность не беда?» — удивился он. «Что же она приносит дурного?» — спросил я в свою очередь. «Голод, холод, презрение», — ответил он.

5 «Ничего такого не приносит бедность — даже голо­да. На земле много всего произрастает, что не дает умереть ни от голода, ни от холода. Возьми животных, они, хоть не имеют одежды, а холода не чувству­ют». — «Но животных такими создала природа», — возразил он. «А людей такими делает разум, но многие только по своему малодушию и изнеженности притво­ряются неразумными, но даже и в этом случае есть выход — шкуры животных и шерсть овец, стены пе­щер и домов. И в презрении не виновата бедность. Ведь Аристида, установившего размер подати для со­юзников²⁸, никто не презирал за бедность, как и Со­крата, сына Софрониска. Не бедность приносит вред, а порочность.

6 Как же не считать благом бедность и не призывать ее, если она избавила вас от многих пороков и несча­стий?» — «Что ты имеешь в виду?» — спросил он. «Зависть, ненависть, клевету, грабежи, несварение же­лудка, колики и другие тяжелые болезни. Поэтому на­пишите, что у вас в домах живет бедность, а не Геракл. Вы же не боитесь чудовищ, которых уничто­жал Геракл, — гидр, быков, львов, керберов, а на не­которых даже сами охотитесь. А те несчастья, от которых избавляет бедность, действительно ужасны. Бедность не требует больших затрат, и вы вскармлива­ете себе защитника, а на Геракла тратите много». — «Но бедность пользуется худой славой, а Геракл — великой», — заметил он. «Если для тебя позорна бед­ность, то для Авгия, Диомеда-фракийца и других был но менее позорен Геракл». — «Диоген, ты все равно не уговоришь меня призвать бедность.

7 Придумай что-нибудь получше, чтобы заставить уничтожить на дверях имя Геракла», — сказал он. «Я уже придумал. Слушай. " Здесь Праведность живет, так пусть беда в сей дом не вступит никогда"». — «Это мне нравится, но и имя Геракла не сотру, просто прибавлю: и " справедливость"». — «Хорошо, — сказал я. — Так и сделай, а после этого ложись и спи, как Одиссей, и больше ничего не бойся». — «Так я и сделаю,