МЕНИПП ИСТИННЫМ НОСИТЕЛЯМ КОТОМКИ 2 страница

30. В другой раз наш Демонакт зашел к человеку, ко­торый горько оплакивал сына и сидел в темноте, и выдал себя за мага, способного вызвать дух сына. При этом он сказал, что сможет это сделать, если только отец назовет ему имена трех людей, никогда не испытавших горя в жиз­ни. Тот долго думал, вспоминал, но не мог никого вспом­нить (впрочем, как я думаю, никто не мог бы назвать таких людей). «Эх чудак, — тогда сказал Демонакт, ты думаешь, что только тебе одному выпало на долю терпеть невыносимые страдания. Разве не видишь, что в мире нет человека, которого бы не постигло несчастье?» (Там же, 25).

31. Он считал достойными осмеяния и тех, кто в беседах пользовался очень устарелыми и необычными словами. Когда однажды он задал одному человеку какой-то вопрос, а тот ответил на изысканном аттическом диалекте, фило­соф заметил: «Приятель, я-то тебя спрашиваю на сегод­няшнем языке, а ты мне отвечаешь, будто живешь при Агамемноне» (Там же, 26).

32. Когда один из друзей сказал: «Пойдем, Демонакт, в храм Асклепия и помолимся за сына», — тот возразил: «Ты что же, считаешь Асклепия совсем глухим, раз он не мо­жет, как ты думаешь, отсюда услышать наши молитвы?» (Там же, 27).

33. Как-то раз он увидел двух философов, обнаружив­ших совершенную неосведомленность в предмете своего теоретического спора. Один ставил нелепые вопросы, дру­гой не мог ничего ответить. Тогда Демонакт спросил: «Друзья, не кажется ли вам, что один из вас доит козла, а другой решето подставляет?» (Там же, 28).

34. Перипатетик Агафокл хвастался, что он единствен­ный и первый из диалектиков. Демонакт обратился к нему:

«Но если ты, Агафокл, первый, то не единственный, а если единственный, то не первый» (Там же, 29).

35. Когда бывший консул Цетег направлялся через Эл­ладу в Азию, чтобы там помогать отцу в командовании войсками, на своем пути он многое говорил и делал такое, что вызывало насмешки. Один из товарищей, наблюдая все это, сказал ему, что он большая дрянь. «Клянусь Зевсом, — заметил Демонакт, — не такая уж большая» (Там же, 30).

36. Как-то он увидел философа Аполлония, едущего на коне в окружении своих многочисленных учеников (по приглашению императора он направлялся к нему в качест­ве наставника), и воскликнул: «Вот приближается Аполло­ний со своими аргонавтами!» (Там же, 31).

37. Однажды его спросили, бессмертна ли, по его мне­нию, душа. «Бессмертна, но как всё вокруг», — ответил Демонакт (Там же, 32).

38. Относительно Герода Демонакт говорил, что он прав, утверждая, что Платон признает в нас существование нескольких душ. Ведь не может одна и та же душа угощать Региллу и Полидевка как живых и еще заботиться о подоб­ных вещах (Там же, 33).

39. Однажды он осмелился спросить публично афинян, почему они запрещают варварам участвовать в мистериях, в то время как эти мистерии установлены для них фракий­цем Эвмолпом, варваром (Там же, 34).

40. Однажды Демонакт собирался предпринять путеше­ствие на корабле в зимнее ненастье. Один из друзей спро­сил его: «Не боишься ли ты, что судно перевернется и ты достанешься рыбам на обед?» — «Я оказался бы неблаго­дарным, если бы испугался отдать себя на съедение рыбам, когда сам столько их съел» (Там же, 35).

41. Одному ритору, который выступал с дрянными де­кламациями, Демонакт советовал упражняться и работать над собой. «Я всегда сначала выступаю перед собой», — возразил ритор. «Тогда ясно, почему у тебя такие речи. Твой слушатель — дурак» (Там же, 36).

42. Увидев однажды прорицателя, гадавшего за деньги при народе, он сказал: «Не понимаю, за что ты требуешь плату? Если ты можешь изменить что-нибудь в судьбе че­ловека, то сколько бы ты ни спросил, все мало. А если все будет так, как решено богом, чего стоят тогда твои прори­цания?» (Там же, 37).

43. Какой-то престарелый и толстый римлянин демон­стрировал Демонакту в полном вооружении упражнение,

состоящее в борьбе с деревянным чучелом, изображав­шим неприятеля. Потом спросил: «Как, по-твоему, я сра­жался, Демонакт?» — «Прекрасно, — ответил философ. — Только бы твой противник всегда был из дерева» (Там же, 38).

44. Его никогда не мог застать врасплох самый затруд­нительный и неожиданный вопрос. Некто с издевательской целью спросил его: «Если я сожгу тысячу мин дров, сколько из них получится мин дыма, Демонакт?» — «Взвесь зо­лу, — посоветовал он, — все остальное придется на дым» (Там же, 39).

45. Один человек, по имени Полибий, крайне невежест­венный и говоривший по-гречески, совсем как варвар, по­хвастался: «Император оказал мне честь и сделал римским гражданином». — «Было бы лучше, если он сделал бы тебя эллином, а не римлянином», — заметил Демонакт (Там же, 40).

46. Увидев, как один человек, одетый в шерстяную тогу с пурпурной каймой, хвастался ее шириной, Демо­накт наклонился к его уху, взялся за край одежды и сказал: «Вот это до тебя носил баран, да и сейчас носит» (Там же, 41).

47. В бане он стоял перед бассейном с очень горячей водой и не решался окунуться. Кто-то обвинил его в тру­сости. «Скажи, мой друг, — обратился к нему Демо­накт, — не для блага ли отчизны должно мне ошпариться?» (Там же, 42).

48. Некто спросил его, что, по его мнению, происходит в Аиде. «Подожди, я оттуда пришлю тебе письмо», — от­ветил Демонакт (Там же, 43).

49. Адмет, один из бесталанных поэтов, сообщил, что сочинил надпись в один стих и завещает се начертать на своем надгробном памятнике. Впрочем, вот она:

Тело приемли, земля. Сам Адмет перед богом предстанет.

Философ не мог удержаться от смеха и проговорил: «До того изящна твоя эпиграмма, Адмет, что я хотел бы увидеть ее уже начертанной на камне» (Там же, 44).

50. Кто-то, увидев на его ногах естественные для старо­сти пятна, спросил: «Что это у тебя, Демонакт?» Мудрец улыбнулся и сказал: «Это следы от укусов Харона» (Там же, 45).

51. Демонакт увидел, как какой-то лакедемонянин плеткой бил своего раба. «Остановись! — закричал фило­соф. — Не показывай свою рабскую душу» (Там же, 46).

52. Какая-то женщина, носившая имя Данаи, вступила в тяжбу со своим братом. «Судись. Ведь ты не Даная, дочь Акрисия», — съязвил Демонакт (Там же, 47).

53. Больше всего он воевал с теми, кто занимался фи­лософией не ради истины, а для видимости. Повстречав однажды киника, в плаще, с котомкой и вместо посоха с дубиной в руках, который заявлял во всеуслышание, что он ревностный последователь Антисфена, Кратета и Диогена, Демонакт сказал ему: «Не ври, твой учитель — дубина» (Там же, 48).

54. Он обратил внимание на то, что многие атлеты пло­хо выступали в соревнованиях и, нарушая правила, вместо того чтобы бороться, кусали друг друга. На это он заметил: «Нет ничего удивительного, что нынешних атлетов болель­щики называют львами» (Там же, 49).

55. Однажды Демонакт весьма тонко поддел прокон­сула, который был из тех, кто сводил смолой волосы на ногах и на всем теле. Какой-то киник взобрался на ка­мень и стал за это его бранить и называть развратником. Проконсул вышел из себя и приказал стащить киника с камня, намереваясь забить его розгами или приговорить к изгнанию. Присутствовавший при этом Демонакт про­сил помиловать киника, который говорил так дерзко в соответствии с традиционной для киников свободой слова. Проконсул внял уговорам Демонакта: «Ладно. Сейчас я его отпущу. Но если он еще раз осмелится что-либо подобное сделать, что тогда?» — «Прикажи тогда вы­драть у него все волосы», — посоветовал Демонакт (Там же, 50).

56. Другому человеку, которому император вверил власть над войском и многочисленным населением, Демо­накт на его вопрос, как ему лучше всего править, ответил следующими словами: «Не поддавайся гневу, меньше бол­тай и больше слушай» (Там же, 51).

57. Некто спросил его, ест ли он медовые пряники. «Ты думаешь, что пчелы только для дураков наполняют свои соты», — ответил Демонакт (Там же, 52).

58. Увидев в Пестрой Стое статую с отбитой рукой, Демонакт заметил: «Поздновато афиняне поставили памят­ник в честь Кинегира» (Там же, 53; о Кинегире см.: Геро­дот, VI, 114).

59. Руфин Кипрский (я говорю о том хромоногом пери­патетике) часто предавался философствованию во время прогулок. Демонакт это заметил и сказал: «Нет ничего про­тивнее хромоногого на перипатетических прогулках» (Лу-киан. Жизнь Демонакта, 54).

60. Как-то Эпиктет упрекал Демонакта и советовал ему взять себе жену и воспитывать детей, ибо согласно природе философу надлежит оставить вместо себя другого. Демо­накт ответил ему очень язвительно: «Тогда выдай за меня одну из твоих дочерей» (Там же, 55).

61. Стоит упомянуть и замечание Демонакта в адрес Термина, последователя Аристотеля. Зная его, как человека в высшей степени дрянного и способного на тысячи подло­стей, хотя всегда упоминавшего имя Аристотеля и его де­сять категорий, Демонакт обратился к нему: «Слушай, Термин, ты в самом деле заслуживаешь десятка категорий»² (Там же, 56).

62. Когда афиняне, соперничая с коринфянами, решили вопрос об организации у себя гладиаторских боев, он явил­ся к ним и сказал: «Афиняне, прежде чем вынести реше­ние, снесите алтарь Милосердия» (Там же, 57).

63. Когда Демонакт однажды прибыл в Олимпию, элей-цы решили поставить в его честь статую. Демонакт возра­зил: «Граждане Элей, ни в коем случае не делайте этого, чтобы не показалось, что вы попрекаете ваших предков за то, что они не поставили статуй ни Сократу, ни Диогену» (Там же, 58).

64. Однажды я слышал, как Демонакт разговаривал с одним законником о том, что законы, по его мнению, бес­полезны как для хороших людей, так и для дурных. Пер­вые не нуждаются в законах, вторые от них не становятся лучше (Там же, 59).

65. Из стихов Гомера он любил больше всего вот этот:

Все здесь равно, умирает бездельный иль сделавший много

(Там же, 60; см.: Илиада, IX, 320/Пер. Н. Гнедича).

66. Он хвалил Ферсита как своеобразного киника, выступавшего перед народом (Лукиан. Жизнь Демонак­та, 61).

67. Однажды на вопрос, кто из философов ему больше всего нравится, Демонакт ответил: «Все вызывают мое вос­хищение, но особенно я почитаю Сократа, восторгаюсь Диогеном и люблю Аристиппа» (Там же, 62).

ЭНОМАЙ ГАДАРСКИЙ

ИЗ СОЧИНЕНИЯ «ОБЛИЧЕНИЕ ОБМАНЩИКОВ» («ПРОТИВ ОРАКУЛОВ»)

1....Такого рода оракул приводится и вместе с тем очень остро и убедительно критикуется одним, жившим сравни­тельно недавно, писателем в превосходном сочинении под названием «Обличение обманщиков». Теперь послушайте не мои слова, а его, примерно таким образом изобличаю­щие прорицателя:

— Что? Разве не афиняне убили Андрогея и потом, пораженные за это чумой, не высказали раскаяния? Если бы этого не случилось, неужели тебе не следовало лучше сказать «покайтесь», чем дать такое предсказание:

Будет конец и чума, и голоду злому тогда лишь, Ежели, жребий метнув, через море святое пошлете Юношей милых и дев за неправое дело в оплату К Миносу, моря владыке. Тогда явит бог свою милость.

Я уже не говорю, что смерть одного Андрогея в Афинах вызвала, боги, ваш гнев, а то, что там повсюду и ежечасно погибало столько людей, не потревожило ваш сон. В то время Минос властвовал на море, был могуч и богат; вся Эллада находилась у него в услу­жении, и поэтому его считали и «самым справедливым», «законодателем великим», а Гомер даже сделал его со­товарищем великого Зевса и определил после смерти судьей в Аиде.

Ты все это знал, Аполлон, и все же из-за него наложил на афинян такую кару. Но я пройду и мимо этого обстоя­тельства, как делаете вы, и мимо того, что, забыв об убий­цах, вы посылаете на смерть совершенно невинных, и все ради человека, которого вы решили объявить общим для всех судьей, хотя он не мог справедливо решить и своего дела. Скажите по справедливости, сколько еще афиняне должны посылать на смерть молодых людей? Не столько ли, сколько вы уже нечестиво погубили в отместку за Ан­дрогея? (Евсевий Памфил. Приготовление к Евангелию, V, 18—19. — Виже, с. 209а).

2. Взяв для примера миф о Гераклидах¹, этот же самый писатель порицает Аполлона за двусмысленность его пред­сказаний, погубившую стольких людей. Вот что он говорит по этому поводу:

— Раз уж я коснулся этого вопроса, то послушайте, что я считаю нужным сказать в связи с историей Гераклидов. Попытавшись однажды через Истм вторгнуться в Пелопон­нес, они потерпели неудачу. Аристомах, сын Аридея² после того как отец погиб во время этого вторжения, отправляет­ся к тебе, чтобы получить оракул на дальнейший путь. Он был одержим тем же необоримым желанием, что и отец. Ты так ему ответил:

Трудный к победе и узкий путь тебе боги являют.

Он также вступил на путь через Истм и погиб в сраже­нии. Его несчастный сын Темен, уже третье поколение несчастного рода, отправился туда же. Ты пообещал ему то же, что и отцу Аристомаху, но и этот, послушавшись тебя, как и отец, погиб во время вторжения. Тогда ты сказал: «Я имею в виду не трудный и узкий путь по суше, а по проливу морскому». Так как тебе трудно было сказать «по морю» (в этом случае он бы так и поступил), ты внушил ему мысль вести вторжение с суши.

Так он разбил лагерь между Навпактом и Рипеей. Там он поразил копьем всадника Карна, сына Филандра, из Этолии. И правильно, по-моему, сделал. Но когда его нео­жиданно постигла болезнь и он умер, Гераклиды снова на­чали отступать. Тут явился Темен и стал жаловаться на горькую судьбину, но услышал ответ, что они поплатились за убийство божественного вестника, и, кроме того, нару­шили оракул, где говорилось в стихах о торжественном обете Аполлону Карнейскому:

Вестника нашего ты умертвил и понес наказанье.

«Что же, что делать? — спросит Темен. — Как мне умилостивить вас?»

О презренный и бесстыднейший из пророков! Разве ты не знал, что, услышав об этом узком проходе, он собьется с пути? Ты просто не знал ничего худшего, поэтому позво­лил сбиться ему с пути. Правда, двусмысленность назван­ной тобой узкой тропы преследовала цель, чтобы в случае победы ты бы оказался ее вдохновителем, а в случае пора­жения остался бы в стороне и смог скрыться за «морями широкими». Но человек пришел и на «море широкое», но и тут ему не повезло. Находится новая увертка — убийство вестника Карна. Но почему, о могущественный из богов, заботясь так о Карие, ты велел ради других сделать его божественным, а ради него самого — нет? И хотя нужно

было спасти одного лишь Карна, ты все же позволил ему умереть.

Из-за этой одной смерти ты напустил на целое войско тот описанный Гомером мор и лишь предлагал молиться о его прекращении. А если мольбы тут не помогли, то у тебя найдется способ применить твои софизмы, и никогда не наступит конец всему этому: они все будут спрашивать, а ты — хитрить, чтобы и в случае победы, и в случае пора­жения не открылся твой обман. Ведь в их страстях и же­ланиях было столько силы, что они стали доступны обману и не могли разувериться в тебе, даже если бы им пришлось тысячу раз умереть.

К этому стоит присоединить и потерю Креза. Он стал царем Лидии, добровольно приняв власть от самых далеких предков. Затем в надежде добиться еще большего процве­тания, чем его предки, он решил свято чтить богов. Позна­комившись со многими, превыше всех он стал почитать Аполлона Дельфийского. Храм этого бога он украшал золо­тыми чашами и кирпичами, осыпал множеством даров и вскоре сделал его самым богатым на всей земле. Его щед­рость не обходила и жертвоприношения. Потратив столько богатств на храм Аполлона³, лидийский царь, не без осно­вания положившись на столь очевидные свидетельства сво­его благочестия, задумал поход против Персии, надеясь с помощью бога расширить границы своего царства.

Что же сделал этот удивительный прорицатель? Тот са­мый, которого почитают в Дельфах, пифиец, бог — покро­витель дружбы. Он не только не добыл ему, своему почитателю, своему благочестивому даннику, чужого цар­ства, но и собственного лишил. Конечно, не намеренно, а просто по незнанию будущего (ведь знающий грядущее бог или даже не бог, а какая-нибудь сверхчеловеческая сила не дали бы такого хитроумного предсказания, чтобы его мож­но было бы толковать совсем по-разному). Вымолвив толь­ко одно:

Галис-реку перейдя, Крез разрушит великое царство⁴,

он до основания уничтожил столь великое и древнее Ли­дийское царство, перешедшее по наследству от дальних предков к благочестивому мужу, и такой неблагодарностью воздал за исключительное богопочитание и любовь к себе (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 19—20).

3. Послушай, как справедливо негодует по этому поводу наш писатель.

— Поистине, — говорит он, — тебе знакомы вещи, подобные песку, а о настоящем добре ты ничего не зна­ешь. Ведь знать, чем пахнет вареная черепаха с прочным панцирем, стоит не больше горсти песка⁵. И хотя все подобные знания не содержат в себе ни грана истины, однако они очень нравятся хвастливым и бесстыдным лю­дям и тем, кого эти пустопорожние сведения заставляют высокомерно поднимать брови, а также тому, кто убежда­ет Креза, этого лидийского раба, не презирать его. Этот человек, спустя некоторое время, чтобы проверить все на собственном опыте, хотел спросить тебя, начинать ли ему поход на Персию, и посоветоваться относительно одолева­ющих его страстей и желаний. Ты же, ничтоже сумняше-ся, ответил ему:

Галис-реку перейдя, Крез разрушит великое царство.

Прелестно! Тебя нисколько не беспокоило, что человек, вдохновившись таким двусмысленным оракулом, отправит­ся на завоевание чужого царства и при этом потерпит не­что неслыханное. Тебя не озадачило также, что эти жестокие и злонамеренные люди, которые должны были бы тебя хвалить за то, что свернул шею безумцу, еще упрека­ют тебя, что ты не дал такого двусмысленного оракула, чтобы лидийский царь призадумался и поразмыслил.

Но у эллинов слово «разрушить» воспринимается только в одном значении: не как утрата собственного царства, а как захват чужого. А Кир, этот полулидиец или полуперс, из рода тиранов с материнской стороны и простой человек со стороны отца, оказался полуослом в решении этой загад­ки и обнаруживает не только напыщенность речи, но и пророческий дар, который ничего не предвидит, если толь­ко не знал прорицатель заранее, что он не поймет этой загадки.

Но если не от незнания, а от суемудрия и злонамерен­ности пророк решил так пошутить, то что за гадость эти божественные забавы! Если же не по этой причине, а про­сто потому, что так должно было случиться, то это самая подлая из хитростей. Но если и вправду так должно было случиться, то зачем же ты, несчастный, восседаешь в Дель­фах и поешь свои ничтожные и пустые оракулы? Что нам за польза от тебя? Что за безумие охватывает всех нас, со всех концов земли устремляться к тебе? Зачем тебе весь этот чад от жертвоприношений? (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 20—21).

4. Вот с какой смелой и свободной речью обращается к читателю Эномай в своем «Обличении обманщиков», про­питанном кинической язвительностью. Он хочет, чтобы у всего греческого народа не было оракулов, от каких бы божеств они ни исходили, а чтобы все уловки и хитрости, направленные на его обман, были раскрыты. Так как мы однажды уже их упомянули, то ничто не должно помешать нам услышать и дальнейшие разоблачения. И первый, о ком рассказывает Эномай, это он сам, обманутый Аполло­ном Кларосским. Вот что он пишет:

— Нужно было и нам принять какое-нибудь участие в этой комедии и не чваниться, что нас не поразило всеобщее безумие, но расхваливать тот товар, который мы и сами привезли от тебя из Азии, клариец.

Есть далеко, где трахинян земля, сад Геракла чудесный. Вечно цветет этот сад, здесь каждый плоды собирает. Все же он иссякнуть не может — вода его щедро питает.

Услышав это, я, глупец, вдохновился и Гераклом, и Геракловым садом вечноцветущим. Размечтался я также из-за этого Трахина о каком-то гесиодовском трудовом поте и о легкой жизни, услышав о цветущем саде. Потом я спросил, помогут ли мне боги, и какой-то человек из толпы сказал, что готов поклясться, что сами боги ко мне благосклонны, ибо он точно слышал, что ты предрек то же самое Каллистрату, некоему понтийскому купцу. Как только я это услышал, тотчас вскричал: «Как, значит, ты думаешь будто я вышел из себя потому, что по его ми­лости лишился благодати?» И хотя я с неудовольствием смотрел на купца, но стал спрашивать себя, может быть, и он обманут именем Геракла. Было ясно, что и он чем-то удручен и жаждет наживы и ожидает от нее счастли­вой жизни.

Когда стало очевидным, что бог приравнял купца ко мне, я больше не стал принимать близко к сердцу ни оракул, ни Геракла. Я считал недостойным разделять судьбу с тем, кто сегодня испытывает затруднения и ожи­дает благ от будущего. Данное мне пророчество можно было отнести к кому угодно — к разбойнику, воину, к любовнику и любовнице, к льстецу, ритору, сикофанту — иначе говоря, к тому, кого мучают желания, и к тому, кто считает, что его одолевают горести, а радости еще впереди (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 21— 22, р. 213Ь).

5. Изложив все это, он тотчас же добавляет, что, спро­сив второй и третий раз, понял, что удивительный пророк ничего не знает, скрывая свое незнание только темнотой своих неясных предсказаний. Эномай продолжает: «И когда я со своим товаром собрался в путь, я понял, что нуждаюсь в человеке, который бы повел меня, как друга, вместе с собой к мудрости, но такого не было. Тогда я попросил тебя указать мне нужного человека.

Все достоянье у легких людей и ахейцев положит. То, что предсказано богом, отнюдь не окажется малым.

Что все это значит? Если бы я хотел стать скульпто­ром и художником и искал себе учителя, то мне доста­точно было услышать: " у легких людей". Но не сказать ли мне скорее, что прорицатель сошел с ума? Правда, такое предположение трудно тебе принять — слишком много неясного в человеческом характере. Куда мне луч­ше направиться из Колофона? И это было не скрыто от бога.

Камни метнув из натянутой туго пращи, человек тот Выстрелом метким немало гусей поразил травоядных.

" Немало гусей травоядных! " Кто же мне объяснит зна­ченье сих слов? Или еще: " туго натянутая праща". Кто растолкует? Амфилох? Зевс Додонский? Или, может быть, ты, Дельфиец, если к тебе обратиться? А не пойти ли тебе куда-нибудь подальше и не удавиться этой самой " туго натянутой пращой" вместе с твоими непостижимыми сти­хами?»

После этих слов давай снова окинем взглядом все с самого начала, посмотрим, как он разоблачает древнейшие дельфийские пророчества, больше всего превозносимые в греческой истории.

Против афинян персы вооружили огромное войско, и у афинян не было другой надежды на спасение, кроме как на одного только бога. Хотя они еще не знали точно, что это за бог, но называли его отчим защитником. Это был Апол­лон Дельфийский. Что же сделал этот удивительный бог? Может быть, вступил в бой за своих почитателей? Вспом­нил о возлияниях и жертвенном дыме, о гекатомбах, кото­рые они по обычаю предков приносили ему в жертву? Нет, тысячу раз нет. Что же он предложил? Бежать! Бежать в заранее заготовленные деревянные стены (так он назвал корабли). Этим одним, говорил он, они спасутся от гибели

после того как сожгут город. О помощь великого бога! За­тем он притворяется, будто предсказывает, что осада кос­нется не только обычных городских строений, но и посвященных богам. Но для этого не нужно было божест­венного оракула — во время вражеского нашествия все ожидают подобных действий. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 22—23, р. 215а ел.).

6. Наш писатель, конечно, правильно поступает, снова и снова высмеивая и разоблачая тех, кто обманывает гре­ков.

— Должно быть, это дело какого-нибудь злоумышлен­ника, — продолжает он. — Так следует сказать прежде всего об ответе, адресованном афинянам. Вот каков этот ответ:

Что ж вы сидите, глупцы? Скорее бегите подальше! Вам головы не снести, погибнет и все остальное — Их уничтожат огонь и Арес на своей колеснице. Крепости также падут крепкостенные (много их будет), Храмы бессмертных богов огонь этот страшный настигнет. Ныне стоят потрясенные страхом, Потом они истекают.

Таков этот оракул. Но что же в нем пророческого? Ра­зумеется, ты не верил в него, клянусь Зевсом, — скажет, пожалуй, кто-нибудь. Если бы ты присовокупил еще то, что он добавил к сказанному, когда они просили у него помощи, тогда все станет ясным. Поэтому послушай, что было дальше.

Зевса не может унять Паллада ни словом, ни лаской,

Просьбой его не сломить...

Снова тебе я скажу свое непреложное слово.

Плен стал уделом других...

Зевс громоносный дает Тритогене из дерева стену.

Только ее не разрушить: спасет и тебя, и потомков.

В бегство скорей обратись, не противясь ни конным, ни пешим.

Скоро появится враг. Обращаю к тебе свое слово,

Остров божественный, мой Саламин. Детей ты погубишь,

В пору посева Деметры даров или жатвы то будет.

Зевеса достойный Зевес, о сын Зевса, и Афины достой­ная Афина, о брат Афины! Это борьба желаний и стрем­лений приличествует, конечно, отцу и дочери, особенно же богам. Этот твой олимпиец, который не в состоянии завоевать один лишь город, если не направит к нему из Суз несметные полчища врагов, безусловно, великий бог и всемогущий владыка, к тому же он заставляет переко­чевывать из Азии в Европу столько народов, но в самой

Европе не может уничтожить один-единственный город. И ты, отчаянно смелый, когда нет для этого причины, и всегда отважный, можешь удерживаться от рыданий? Так сказали бы люди, ради которых Паллада обращается к Зевсу Олимпийскому с мольбой, но не может его умило­стивить. Разве Зевс гневался не на людей, а на камни и дерево? И поэтому ты спасал людей, а он сам сжигал дома, наслав на них пожарища? Или молний ему было мало? И если бы мы сами не были такими уж храбрыми и отчаянными, как вы, то не позволили бы вам болтать столько вздора. Скажи, о пророк, как ты мог знать, что божественный Саламин погубит потомство женщин, а бу­дет ли то во время посева даров Деметры или во время жатвы, этого ты не знал?

Пожалуй, кто-нибудь, почувствовав подвох, спросит еще, как ты не знал, что потомство женщин может быть и у своих, родных тебе, и у врагов. Итак, нужно ждать, что произойдет.· Ведь что-нибудь одно обязательно должно слу­читься. Этот твой божественный Саламин еще даже не со­бирался сдаваться, а ты к нему так обратился, чтобы вызвать заранее сострадание. Предстоящее морское сраже­ние, которое разразится то ли в пору сева плодов Деметры, то ли сбора, прикрыто велеречием поэтических слов, чтобы за этими хитросплетениями речи не обнаружилась лож­ность оракула и не стало сразу же очевидным, что в зимнее время морские сражения не завязываются. Вот уж конец трагедии ясен, как и спор богов, один из которых умоляет, а другой остается непреклонным, но оба оракула сгодятся для будущего, для любого исхода войны: один — для побе­дителей, другой — для побежденных. Ведь если спасутся греки, значит, подействовали мольбы Паллады и оказались способными смягчить гнев Зевса. Если же нет, то и в этом случае окажется прав пророк — не смогла Паллада умило­стивить Зевса.

К любому повороту судьбы подладил свой оракул вели­кий специалист: и если Зевс выполнит свои угрозы, и если просьбы дочери не останутся без внимания. То, что погиб­нет много твердынь, если они вторгнутся с нартеком⁵", а не с огнем и мечом, скорее всего, было бы ложью, хотя такие полчища, вооруженные даже только одним нартеком, могли бы натворить много бед. Но я, сказал он, предложил дере­вянную стену, и только ее одну невозможно одолеть. Это совет, Аполлон, а не прорицание, и похож он на такие слова:

Бегством спастись и не выстоять, сраму не знать — не позор ли?

Тот, кто раскрыл твою тайну, не хуже тебя мог заметить, что город афинян был для персов только пред­логом и весь поход против этого города был направлен против его первенства и выдающейся роли. Поэтому и я сам, вовсе не собираясь предсказывать будущее, поняв это, посоветовал бы не только лидийскому царю, но и афинянину повернуть спины и бежать. Перед тобой в конце концов появится враг, а с ним много конницы и пехоты. Поэтому надо бежать на кораблях, а не по суше. Было бы смешно, если бы люди, обладающие ко­раблями и привычкой к морю, не стали бы спасаться на них, погрузив туда все свое имущество и запасы пищи, и не оставили бы землю тем, кто так к ней стремится (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 23—24).

7. Все это относится к афинянам. Ответ, данный спар­танцам, еще более жалок и смешон. Весь город, сказал он, будет в осаде или оплачет гибель царя. Такое пред­сказание вообще было легко применить к любому обстоя­тельству — одно или другое обязательно сбудется. И, конечно, не из-за незнания грядущего был таким дву­смысленным божественный оракул, который должен был помочь и своевременно указать на спасителя эллинов и обеспечить победу своим близким друзьям — эллинам над врагами и варварами. Если же у него не хватало сил, чтобы добыть им победу, то нужно было бы хоть не до­пустить, чтобы они попали в плен. А он этого даже не знает, не говоря уже о том, что повлечет за собой для них поражение. В связи с этим послушай, что говорит наш обличитель:

— Но не следовало, скажешь ты, советовать лакедемо­нянам то же самое. Верно. Ты ведь не знал, софист, как обернутся дела для Спарты, точно так же как и для Аттики.

Ты боялся посоветовать им бежать: вдруг они обратят­ся в бегство, а персы не станут наступать? Поэтому, ког­да пришлось хоть что-то сказать, ты так ответил спартанцам: