МЕНИПП ИСТИННЫМ НОСИТЕЛЯМ КОТОМКИ 3 страница

Жители Спарты великой, прославленный град ваш погибнет: Полчища варваров-персов нагрянут на эллинов земли. Если же выстоит город, придется оплакивать Спарте Гибель царя спартиатов, потомка святого Геракла.

И снова сплетение слов, в которых ничего не предска­зывается. Но оставим его, чтобы не показаться слишком докучливыми и даже глупыми, дважды обрушиваясь на од­но и то же. Посмотрим, что было дальше.

В такой опасности для страны все взоры с надеждой обратились на тебя. Ты был для них и предсказателем бу­дущего, и советчиком в делах. Они верили в тебя, а ты считал их за дураков. Особенно же в наступивший момент, когда можно было заставить этих глупцов нестись не только в Дельфы и Додону, эти гнезда обманщиков, но и к гадате­лям по полетам птиц и на муке, и к чревовещателям. В такие времена верят не только в богов, но и в кошек, ворон и в пустые сны. Совершенно очевидно, что они не воспри­няли бы оба предсказания, а скорее одно, и не более тяже­лое, а более легкое, а более легким было — пасть одному царю вместо всех. Ясно, что с падением города и царю не было бы спасения. А если он найдет какой-либо иной выход, то, может быть, произойдет что-нибудь неожиданное.

Таким образом, остается одна возможность для тех, кто так думал, — послать царя воевать, а самим остаться дома и вне опасности ждать исхода событий. Для царя, который вместе с немногими выдерживает натиск бесчисленных вра­жеских орд, гибель неминуема, а Спарта получает пере­дышку от страха и удивительные надежды. И в случае захвата города, и в случае его спасения хитрость тем не менее остается неразоблаченной. Каким же образом? Ибо, клянусь Зевсом, не было сказано пророком, погибнет ли царь, а город спасется или погибнет один он или весь город. Погибнет ли он один или не один, все равно никто не поставит это богу в вину. Вот он, плод невежества и без­рассудства! (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 24— 25, p. 218d ел.).

8. Но об этом достаточно. Нельзя также пройти мимо прорицания, данного им жителям Книда, которые не раз молились богу и просили у него помощи. Книдяне попали в сходные с описанными выше условия, когда Гарпаг пошел на них походом. Пытаясь прорыть тамошний перешеек и превратить свой город в остров, жители Книда приступили к началу работ, но сразу же предприятие показалось им слишком тяжелым, и в отчаянии они обратились к оракулу. Ты им ответил:

Не стоит в крепость перешеек превращать,. Копать не надо рвов и стены воздвигать. Коль Зевс того б хотел, то остров был бы здесь.

И эти тупицы повиновались тебе. Отказавшись от наме­ченного плана, они отдали себя во власть Гарпага. Такова цена легкомыслия. Так как во время работы тем, кто ко­пал, не было надежного убежища, то ты прекратил ее. Советуя не браться за работу, ты внушаешь им еще одну надежду на спасение. Но ты им вовсе не давал лучшего выхода, когда они прекратят рытье, но только указал, что Зевсу не угодно, чтобы здесь был остров. Если бы ты их разубедил, то при любом исходе твой ответ был бы прави­лен, а если бы убедил, то могло показаться, что ты пред­сказал спасение. Поэтому безопасно было хитрецу отговаривать. Таким образом, ничего по существу не сказав людям, ради чего они пришли к тебе, ты отослал их, заста­вив подумать, что они услышали нечто важное (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 25—26, р. 220с).

9. Я думаю, что все это достаточно изобличает глупость как тех, кто дает оракулы, так и тех, кто их спрашивает, и показывает, что в них нельзя найти ничего истинного или божественного. Ты, пожалуй, легко убедишься в бес­стыдстве злых демонов или людей, притворяющихся проро­ками, если узнаешь, что те, кто должен быть вдохновителем мира и дружбы, очень часто натравливают друг на друга пришедших к ним за советом. То Аполлон Дельфийский своих милых спартанцев натравливает на мессенцев, то мессенцев — на спартанцев, только бы они снова и снова умилостивляли демонов человеческими жер­твоприношениями.

Теперь послушай и об этом. Все определяется так назы­ваемой мудростью, которая помогает прорицать и не позво­ляет болтать, что попало; она сама взвешивает все обстоятельства и сама устанавливает цену всему. Она, ко­нечно же, не разрешит Пифийцу из-за его беспомощности давать оракулы ни мессенцам, ни спартанцам о мессенцах и о земле, которой владели мессенцы, обманом победив спартанцев.

Битвой решать все дела не советует Феб светозарный, Только обманом народ твой владеет мессенской землею. Тот, кто обманет других, тот сам от обмана погибнет.

Он велит им помнить лучше о мире, о скромности и довольствоваться своей судьбой. Они же пришли к прорицателю вооруженные законами Ликурга, подхлесты­ваемые ненасытностью и суетной жаждой славы, чтобы не казалось, будто они, воспитанные в законах стойко-

сти, уступили военной силе мессенцев. Если бы они действительно были воспитаны в законах стойкости, то должны были бы довольствоваться малым и не нужно было бы им ни сражаться, ни нуждаться в оружии или в других средствах безумия. Таков был твой ответ спар­танцам против мессенцев. А мессенцам против спартан­цев ты также ответил. Ведь ты вещаешь не только мессенцам против спартанцев, но и спартанцам против мессенцев.

Жребий велит вам пречистую деву из Эпита рода

В жертву подземным богам принести поскорей, не жалея.

Только лишь так вы спасете, пожалуй, родную Итому.

Я не принимаю отговорки, что жертва из рода Эпита была нечистой и потому для меесенцев бесполезной. Ты любого можешь заговорить (Евсевий. Приготовление к Евангелию. V, 26—27, p. 220d ел.).

10. Таковы примеры из древней истории, но можно при­вести сотни других такого же рода из нашей действитель­ности. По совету оракулов императоры часто начинают бесцельные войны. Их то обманывает неясность прорица­ния, то отклоняет от начатого обманчивость слов оракула. Что можно сказать, когда в тяжелейших условиях войны или смертельной болезни те, кого считают богами, не при­носят никакой помощи или исцеления?! И всегда они полу­чают такие ответы, о которых рассказывается в древней истории.

Среди прославленных у греков оракулов Пифийского Аполлона был особенно знаменит один, данный Ликургу. Пифия ему так ответила:

К храму пришел моему, повсюду известному в мире, Зевсу любезный Ликург и всем, кто живет на Олимпе. Трудно сказать о тебе — ты бог иль из смертного рода. Богом скорее сочту я тебя, о Ликург благородный. Ищешь теперь у меня наилучших для граждан законов. Дам тебе их...

и т. д. Давай же послушаем, что по этому поводу думает наш Эномай, известный обличитель оракулов. Он пишет следующее:

— Когда однажды к тебе пришел Ликург как вождь и разведчик, ты сказал, что он явился из лощин Лакедемона, любезный Зевсу и остальным богам, обитающим на Олим­пе, причем тебя даже охватило сомнение, богу или челове­ку предстоит давать прорицание. Ты даже присовокупил,

что скорее всего это бог, раз он пришел к тебе с просьбой о благих законах. Но если это был бог, то как он мог не знать законов, если еще к тому же был любезен Зевсу и всем олимпийцам? Но уж если без бога не могут открыться законы и они объявляются божественнейшему из людей голосом богини, то послушаем этот божественный голос и его ответ Ликургу:

Ищешь теперь у меня наилучших для граждан законов. Дам тебе их...

— Ну и дай, — сказал бы я. — Ведь никогда до этого ты никому еще не обещал такого дара.

Клятвы свои, обещания, данные волею бога,

Выполнить должно тебе, и царит пусть у вас справедливость.

Старость в почете держать — вот долг ваш святой, непорочный.

Чтите бессмертных мужей священной родины Спарты —

Род Тиндаридов, царя Менелая и прочих героев.

Будет тогда охранять землю вашу небесный владыка.

О что за божественные поручения и советы, Апол­лон! Ради них недолог путь, не то что из Пелопоннеса в Дельфы, но даже к самим гиперборейцам, откуда, как говорят, согласно оракулу некоего пророка Астерии, при­были

Жители острова Делоса вместе с жрецами святыми.

Этот Ликург, как мне кажется, и кормилицы не имел, и в обществе старших никогда не вращался, от которых мог он услышать нечто более прекрасное и мудрое, чем изре­ченное богом. Если тебя настойчиво попросит Ликург, ве­роятно, ты скажешь что-нибудь еще, но более определенное. Если бы одни давали разумные советы, а другие их принимали, то я попросил бы Ликурга не падать духом и, если может, взять у тебя план государственного устройства и уехать в свою Спарту.

Два есть пути, совершенно не сходных друг с другом у смертных. Первый ведет ко дворцу, где прекрасной свободы палаты. Путь же второй приведет к безрадостной хижине рабства. Мужества требует первый, священного в людях согласья. Этой дорогой надежды вести тебе к счастью народы. Мрачный раздор и безумье идут рука об руку с рабством...

Вот этого, последнего, ты настойчиво велишь опасать­ся, а больше всего советуешь нам быть мужественными. Такие советы мы нередко выслушивали даже от трусов. «Надо жить в согласии!» А это услышишь не только от

добропорядочных граждан, но и от самих мятежников. Вот почему это твое наставление мы прощаем тебе. Хоть ты и пророк, а не знаешь, что подобные речи мы часто слышим от многих, хотя они ни лаврами не питаются, ни воду не пьют из Кастальского источника и никогда не поднимают брови в знак особой мудрости. Итак, говори о мужестве, говори о свободе, говори о согласии и о том, как все это появляется в государстве, но не заставляй нас вести народы этим путем, а веди нас сам. Прекрасен этот путь, но недоступен нам и внушает страх. И про­должает:

— Ты готов говорить и о браке —

С пастбищ аргосских гнедая кобылка к тебе поспешает. И о детях:

Чтить не хотят Эстиона, хоть он и самый почтенный. Лабда, дитятей тяжелая, гору родит вам однажды.

И о колониях:

Шли к золотому народу побольше земли своей граждан. Меди на плечи возьми, а в руки седое железо.

О тщете славы:

Лучше мира всего Пеласгов родимая почва, Фракии быстрые кони и славные женщины Спарты, Пьющие воду мужи из источника — дар Аретузы.

По моему мнению, ты вовсе не лучший из так называ­емых пророков, как и не лучший из прочей клики шарла­танов и софистов. Меня нисколько не удивляет, когда этот презренный род людей ради денег хватает за горло других, но я крайне удивлен, как ты, бог, и эти люди из-за денег душите друг друга. А известный всем Сократ, когда один человек спросил его, жениться ему или нет, ответил только одно — и в том, и в другом случае он будет раскаиваться. А тому, кто хотел иметь детей, он правильно отсоветовал это делать, ибо если тот, последуя его совету, решит заве­сти детей, то нисколько не станет заботиться, чтобы хоро­шо их воспитывать, а будет думать только о том, как их породить.

Когда какой-то человек из-за того, что ему плохо жи­лось на родине, решил уехать на чужбину, он сказал, что тот принял неверное решение, ибо, покинув родную зем­лю, он вместе с собой увезет и собственную глупость,

которая там, как и здесь, сделает его жизнь несносной. Сократ давал советы не только тогда, когда его спраши­вали, но и по своей инициативе, идя на подобного рода встречи.

Двадцать пройдет еще дней до восхода звезды, жар несущей (Сириус имя ее), и потом еще снова дней двадцать... Вакх пусть будет врачом в прохладе тенистого дома.

Для афинян, страдающих от жары, эти слова не несли в себе ничего пророческого, а напоминали скорее медицин­ский совет.

Пресбониада Климена дитя — Эргин благородный, Поздно сюда ты пришел в тоске о потомстве достойном. К старому плугу все ж новую ручку возможно приделать.

Посоветовать старику, жаждущему детей, обзавестись молодой женой — для этого не нужно быть пророком, а просто человеком, хорошо знающим природу. Но страсть делает людей упорными, поэтому я настоятельно советую приготовить для них розгу покрепче, если тебе не удастся убедить их вместо такого рода паршивых вопросов спраши­вать о чем-нибудь действительно достойном твоей божест­венной мудрости. Антиоху с Пароса, лишившемуся в политической возне всего своего состояния и в горе при­шедшему к тебе, ты ответил:

Домом твоим будет Фасос — туда, Антиох, отправляйся!

Но, пожалуй, с большей пользой для себя он услышал бы такой ответ:

Разум скорей обрети, Антиох. Знай, что и бедность — не горе. А что ты ответил посланцам с Крита?

Жители Феста, и Тарры, и морем омытого Дия, Вас призываю: ведите жизнь без греха и порока. Фебу Пифийскому жертву немедля свершите, о люди. Счастье на Крите своем обретете, чтя Зевса-владыку. Тут вам совсем не помогут древнейшие предков законы.

Они несравненно больше почерпнули бы для себя, если бы оракул гласил:

Жители Вздора и Страсти, кто полон тщеславья пустого, Вас призываю: от собственной глупости будьте подальше. К мудрости, жизнь без греха я позора ведя, обращайтесь, К счастью ведут не древнейшие предков законы, но божий.

Чтобы не заниматься больше этими очистительными жертвами для Крита, ты выдумываешь какие-то еще Орфи­ческие или Эпименидские очищения.

Почему, мудрейший из богов, спартанские цари Хари-лай и Архелай,

Если добра половинную часть отдадут Аполлону, Лучше им будет намного тогда?

Какого другого Аполлона ты имеешь в виду? Это ведь сказано, конечно, не тобой, бессовестный пророк; иначе тебя станут попрекать за то, что ты так постыдно де­лишь добычу вместе с разбойниками. Итак, об этом до­статочно. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 27—32, р. 222Ь ел.).

11. А теперь расскажем о том, благодаря чему Аполлон снова и снова превозносит Архилоха, поэта, употребляюще­го в своих стихах в адрес женщин самую непристойную и постыдную брань, которую приличный человек даже слу­шать не стал бы. Как он восхваляет Еврипида, который отошел от образа жизни и философии Сократа, и трагедии которого еще и теперь играются на сцене! Гомера, которого благородный Платон изгоняет из своего идеального государ­ства не только из-за его полной бесполезности, но и как сочинителя поэм, крайне вредных для воспитания молоде­жи. В связи с этим наш Эномай следующим образом вы­смеивает прорицателя-бога:

Будет твой сын, Телесикл, бессмертным средь рода людского, Слава покроет его.

Этим сыном был Архилох.

Сын у тебя, Мнесархид, на радость появится людям, Будут его почитать, он к славе поднимется быстро, Первенства чудный венец в награду за труд получая.

А этим сыном был Еврипид. К Гомеру же он обратился так:

В жизни твоей две судьбы, две доли неравных смешались: Зренья лишила одна, другая бессмертье дарует. Будешь и мертвым живой.

По этой же причине он услышал:

Счастия сын и несчастья, рожденный на то и другое.

Говорит же это не человек, а некто, утверждающий, что он бог, и поэтому ему, как

Богу не след заниматься судьбой горемычных людишек.

В таком случае, о боже, смотри не презирай и нас. Ведь все мы, если только в чем-нибудь не ошибаемся, добиваемся своей цели: одни из нас стремятся к высшим почестям, другие — к священным венкам, третьи — хо­тят быть богоравными, четвертые — к самому бес­смертию. Итак, благодаря чему ты считал Архилоха достойным неба? Не завидуй, гуманнейший из богов, и другим людям в их пути наверх. Что ты нам советуешь делать? Очевидно, то же самое, что и Архилоху, если мы хотим оказаться достойными твоего дома. Иначе говоря, поносить последними словами тех женщин, которые не хотят выходить за нас замуж, и нападать на развратни­ков, ибо из всех подонков они, разумеется, самые отвра­тительные.

Все это, конечно, нужно делать в стихотворной форме, так как это язык богов и божественных мужей, таких, как Архилох. Здесь нет ничего удивительного: благодаря выда­ющимся достижениям в этом искусстве и дом в порядке, и частная жизнь в безопасности, и государства живут в со­гласии, и народы управляются справедливыми законами. Поэтому ты не без оснований считал его служителем муз, а его убийцу, уничтожившего человека, чей голос звучит и сейчас, недостойным обратиться к вам, богам, и вашего гласа. Значит, справедливы были угрозы Архию⁶, и пра­вильно поступила Пифия, которая, мстя за давнюю смерть Архилоха, изгнала из храма нечестивца, убившего служи­теля муз. Даже мне показалось, что ты был справедлив, защищая поэта.

Тут я вспомнил о другом поэте и о его венках. Речь идет о Еврипиде. И хотя я сомневался, но хотел услышать не о том, почему он был награжден венками, а почему эти венки названы священными, и не о том, что он достигнет славы, а почему она высшая. Ему аплодировала толпа. Я это знаю, но я знаю и то, что он нравился тиранам. Он так усердно занимался своим искусством, что им восхищались не только поклонники, но и все Афины, гордясь тем, что только они дали миру трагических поэтов.

Итак, если эти рукоплескания и стол, установленный на акрополе, годятся на роль судей в таком деле, то я больше ничего не скажу, видя, как на акрополе обедает Еврипид, а народ афинский вместе с македонянами единодушно вы­ражают одобрение. Если же, кроме того, есть еще какое-то мнение богов, а оно безусловно заслуживает доверия и ни-

чуть не легковеснее одобрения тиранов или толпы, то ска­жи нам, пожалуйста, на основании каких заслуг вы, боги, вынесли такое великолепное решение о Еврипиде. Нам это необходимо знать, чтобы постараться взойти на небо по следам ваших похвал. Ведь теперь нет больше ни сабеев, ни ликамбов, чтобы поражать их стрелами сатиры; нет ны­не ни Фиеста, ни Эдипа, ни того злосчастного Финея, судь­ба которых была бы созвучна трагической музе.

Я полагаю, что они не стали бы завидовать ни одному человеку, жаждущему дружбы богов, потому что, как мне кажется, если бы они знали, что некогда появится какой-то Еврипид, ставший другом богов благодаря описанию их де­яний, то они позабыли бы о своих прегрешениях и не думали бы об их исправлении, а принялись бы за сочине­ние стихов. И если бы они слышали прославленные имена прошлых веков, то пользовались бы их примером, чтобы проложить себе путь на небо и там, на Олимпе, сидеть рядом с поэтами при дворе самого Зевса. Так говорит дель­фийский поэт. Теперь послушаем, о чем спросил однажды бога счастливый поэт Гомер. В этом вопросе было что-то небесное и достойное обращения к богам, в ином случае бог так легко не назвал бы его счастливым и не обратился бы к этому счастливцу со словами:

Родину ищешь отцову, но будут то матери земли —

Те, что от Миноса дома не так далеки и не близки.

В этой земле материнской свой век многотрудный окончишь,

Юношей речи услышав, полные слов непонятных.

О мудрейший из людей, да нет, из богов, неудиви­тельно ли, что этот счастливый человек не знает, в каком месте на земле он появился на свет из материнского лона и где будет покоиться, навеки сомкнув свои очи. По мне безразлично Гомер ли обращается с вопросом по такому поводу или жук-скарабей, и дает ли бог ответ Гомеру, не знающему, где его родина, или скарабею. Ведь и жук какой-нибудь, который не жил до старости в той же са­мой навозной куче, где родился, а был подхвачен поры­вом бурного ветра и по воле злого скарабейского демона перенесен в другую страну и в другую навозную кучу, мог потом прилететь в Дельфы и спросить оракула, где его родная навозная куча и какая земля примет его, ког­да он подохнет.

Так Эномай рассуждал о поэтах. (Евсевий. Приготовле­ние к Евангелию, V, 32—33, p. 227d ел.).

12. В связи с тем что наш удивительный бог в своих оракулах причислил к сонму богов кулачных бойцов и ат­летов, мне кажется вполне естественным, что Эномай на­правил стрелы своей критики и в эту сторону.

Тот, кто знает песчинок число и море измерил, Мысль понимает немого и речь бессловесную слышит⁷.

О, если бы ты этого всего не ведал, а знал лишь одно — что искусство кулачного боя ничем не отличается от уме­ния лягаться, тогда бы ты причислил к лику бессмертных и ослов, как ты сделал с Клеомедом, кулачным бойцом из Астипалеи⁸, о котором ты сказал:

Это последний герой — Клеомед из Астипалеи. Жертвы ему приносите. Его уже нет среди смертных.

Почему ты, эллинов древний пророк, как называет тебя Платон⁹, обожествил этого человека? Не потому ли, что на Олимпийских играх одним ударом убил он своего противни­ка, рассек ему грудь, и, запустив туда руку, вырвал легкие? Действительно, Аполлон, поступок, достойный бога. А мо­жет быть, на том основании, что, присужденный к штрафу в четыре таланта, он не захотел его платить и, охваченный досадой и злобой, сорвал свой гнев на детях, находившихся в школе, свалив там колонну, подпиравшую потолок?

Итак, делатель богов, именно по этим причинам ты считал Клеомеда достойным почитания? Или хочешь доба­вить еще одно доказательство его мужества и приязни к нему со стороны богов? Не имеешь ли ты в виду, что он спрятался от преследователей в священный ларь, стоявший в храме, и, задвинув над собой крышку, стал для них неуязвим, когда они пытались его оттуда вытащить. О Кле­омед, бессмертный герой, каких тяжких трудов стоило тебе бессмертие! Боги сразу же узнали о твоих выдающихся подвигах и вознесли на небо, как некогда гомеровские боги Ганимеда, но последнего за красоту, а тебя за силу, притом исключительно удачно примененную во благо.

Итак, мой прорицатель, если бы ты, наплевав на песок и на море, познал вместо этого сущность кулачного боя, то стал бы считать богами и дерущихся ослов, а из богов самыми достойными — диких ослов-онагров. Тогда бы для мертвого онагра следовало бы скорее изречь, чем для твоего кулачного бойца Клеомеда:

Не Клеомед из бессмертных, а дикий осел самый лучший. Жертвы ему приносите. Его уже нет среди смертных.

Так ты не удивляйся, если и онагр, в изобилье снаря­женный всем божественным, станет претендовать на бес­смертие, а услышав твой ответ, не удержится и будет угрожать, что забьет самого Клеомеда копытами, столкнет его в пропасть и не позволит взять на небо. Ведь он гораздо достойнее, чем Клеомед, этих божественных даров, ибо го­тов сражаться не только с ним одним, хотя тот и пользо­вался железными гимантами¹⁰, но и с кулачным бойцом с Фасоса, или даже с ними обоими (из-за статуи этого фа-сосца боги очень разгневались и сделали фасосскую землю бесплодной; мы верим в этот рассказ, потому что он исхо­дил не от человека, а от самого бога).

Из всего этого я прекрасно понял, что искусство ку­лачного боя было своего рода божественным занятием, чего многие, считающие себя умными людьми, не постиг­ли. Им бы бросить свою калокагатию и начать упраж­няться в кулачном бою по примеру того фасосца, которому боги" не даровали бессмертия, как Клеомеду, но проявили к нему исключительную любовь. Так и его бронзовая статуя по сравнению с другими изваяниями лю­дей обнаружила удивительные свойства, когда, как кажет­ся, не без божественного вмешательства она ускользнула из-под ударов врага.

А эти фасосцы, потеряв разум и ничего не смысля в божественных делах, пришли в негодование, прокляли ста­тую и подвергли ее наказанию, осмелившись сбросить в море. Но и фасосцы не избежали наказания. Боги показа­ли, какую беду они на себя навлекли, наслав на них голод, спутника справедливого божественного гнева, хотя он и не вполне раскрыл им замыслы богов. Поэтому ты, человеко-любивейший из бессмертных, на свой лад оказал им по­мощь, произнеся:

Родину изгнанным снова верни — к изобилью вернешься.

Но эти несчастные решили, что им нужно призвать об­ратно на родину изгнанников. Ничего-то они не поняли! Разве таких бесчеловечных богов волновали судьбы изгнан­ных людей, а не возвращение на место статуй? Они так бы и не помогли освободиться этой земле от напастей, если бы один человек, мудрый и знающий, не понял божественного смысла прорицания, в котором под изгнанниками подразу­мевалась сброшенная в море статуя. Так это было. Статую водворили на место, и земля тотчас же расцвела, а жители Фасоса снова стали гордиться плодородием своего острова.

Разве все это не доказывает с полной очевидностью бо­жественной сущности атлетики и того, что она достойна божеских почестей? И в другой раз, когда было совершено надругательство над статуей одного пятиборца, боги также разгневались, и локрийцы, так же как и жители Фасоса, пережили из-за этого голод, пока их не исцелило следую­щее изречение оракула:

Чти оскорбленного честь, и земля тебя щедро одарит.

Локрийцы тоже не поняли смысла божественного совета, прежде чем ты не разъяснил им его. Они бросили этого пятиборца по имени Эвтикл в тюрьму, обвинив в том, что он якобы принял дары от врагов своей родины. Но дело этим не кончилось. После его смерти локрийцы продолжа­ли глумиться над его статуями до тех пор, пока боги не потеряли терпения и не наслали на них тягчайший голод. И они бы погибли от голода, если бы от тебя не подоспела помощь, гласящая, что им следует чтить тучных людей, которых боги любят не меньше, чем крестьяне быков, и благодаря которым люди, принося их в жертву, иногда умилостивляют вас.

Не меньше, а, может быть, даже больше тучных бы­ков вам нравятся тучные люди, и притом так, что порой вы изливаете свой гнев на целый город и на весь народ, когда они поступают несправедливо с одним или двумя такими созданиями. О мой пророк, ты должен был вместо пророка родиться у нас учителем гимнастики с тем, чтобы Дельфийское прорицалище было одновременно и гимнаси-ем. Ведь не был чужд пифийским играм пифийский гим-насий. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 34, р. 230 ел.)

13. К сказанному прибавлю и то, что говорит Эномай, разоблачая лесть богов, о которых раньше шла речь, в адрес тиранов.

Счастлив тот муж, что в мой дом поскорее войти поспешает, — Града Коринфа властитель Кипсел, потомок Эака¹¹.

Таким образом, сами тираны, а не только враги тиранов провозглашаются вами счастливцами, в том числе Кип-сел —

Тот, кто причиной Коринфу немалых несчастий и горя, —

и Меланипп¹², который добыл множество богатств для горо­да Гелы.

Если Кипсел счастливец, то почему нельзя считать сча­стливчиком и похожего на него Фаларида? Поэтому вам надо было бы лучше провозгласить:

Счастлив ты, Фаларид, Меланипп был также счастливым. Вы провозвестники споров богов среди смертных.

Я однажды слышал от тебя прорицание о Фалариде, где ты хвалил его и одобрил за то, что отпустил на волю схваченных и подвергнутых жесточайшим пыткам заговор­щиков, увидев и поразившись, с какой стойкостью они вы­носят эти пытки. Локсий и Зевс-отец решили отсрочить смерть Фалариду за его мягкое обращение с Харитоном и Меланиппом.

Великолепно, хоть и с трудом, ты объяснил нам, как обстоит дело с жизнью и смертью и что в жизни есть нечто прекрасное. Свидетельством этого пусть послужит следую­щий твой ответ:

Будет значительно лучше всему населенью Метимны, Если вы Вакха главе деревянной почет воздадите.

Города приносят жертвы и совершают посвящения в таинства не только перед деревянными головами Диониса, но и перед каменными, бронзовыми и железными и не только перед головами, но и перед самими Дионисами и еще перед многими другими гесиодовскими богами. И впрямь на землекормилице находится тридцать тысяч¹³ не бессмертных, а каменных и деревянных властителей рода человеческого. Если бы они наблюдали за справедливо­стью и ее нарушениями у людей, тогда дело не дошло бы до такой нелепости, когда зло проникает даже к вам, на самый Олимп, где, как говорят, «дом нетленный бессмер­тных».

Если он действительно «нетленный», то был бы недосту­пен для всякой ерунды, и никто бы из олимпийцев не докатился до такой глупости, чтобы объявить богом простой обрубок масличного дерева. Такой кусок, запутавшийся в неводе, вытащили однажды рыбаки из Метимны, а потом это случилось дважды или, кажется, трижды и еще не­сколько раз на том же самом месте. Затем они вывезли этот обрубок в Ливийское море, вместо того чтобы выбро­сить его на берег — тогда, клянусь Дионисом, он не попал­ся бы им снова в сети. Верхняя часть этой деревяшки была похожа на человеческую голову (поразительная, следует сказать, Аполлон, работа!).

Что с ней сталось там, в море? Трудно сказать. Навер­ное, клянусь Зевсом, болталась, пока безумные люди (не скажу — боги) не наткнулись на нее и не подумали, что это чудо, посланное им не Зевсом, а Посейдоном. Потом его увезли в город, как некое доброе предзнаменование, хотя в действительности оно было не добрым и не счастли­вым, а нечто вроде факела поджигателя. Им явно было мало той гибели, которая грозила их городу изнутри, ее дополнительно укрепило и увеличило, так сказать, пригла­шенное из Дельф и посланное богами всеобщее помеша­тельство. Таковы слова Эномая. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 34; 35; 36, р. 233 ел.).

14. Итак, послушай снова, с каким юношеским задором и смелостью автор, озаглавивший свое сочинение «Обличе­ние обманщиков», критикует заблуждения толпы и самого Аполлона. Вот дословно его рассуждения.

— Ты сидишь себе в Дельфах и, даже если бы хотел, не можешь молчать. Сейчас Аполлон, сын Зевса, хочет молчать не потому, что хочет, а потому, что вынужден необходимостью. Хотя я пришел к этому, сам не знаю ка­кими путями, мне все же кажется необходимым отбросить все остальное и заняться исследованием весьма своеобраз­ной и достойной внимания проблемы. Из человеческой жизни исчезла, по крайней мере с точки зрения филосо­фов, исчезла, повторяю, совсем свобода распоряжаться своей жизнью (как бы эта свобода ни называлась — кор­мило, опора или основание), которую мы считаем верхов­ной властительницей всех самых необходимых потребностей, а Демокрит¹⁴, старается объявить это высшее из благ рабством, а Хрисипп, если я не ошибаюсь, — по­лурабством. Доводы этих знаменитых философов могут по­влиять на того, кто, будучи человеком, пускает в дело человеческое же оружие. Но если теперь против нас опол­чатся еще и божественные силы, увы, что нам придется претерпеть! Было бы несправедливым и недостойным, если бы мы стали руководствоваться таким оракулом: