МЕНИПП ИСТИННЫМ НОСИТЕЛЯМ КОТОМКИ 7 страница

Нет, ты не хочешь этого, моя несчастная душа. 5 Но оставь все эти образные сравнения вместе со сказками и обратись к человеку, жившему не во вре­мена Крона, но в самой гуще нашего железного века, человеку, освобожденному Зевсом и Аполлоном⁵.

Он не был ни уроженцем Аттики, ни дорийцем, он не был вскормлен Солоном и не был воспитан Ликур-гом (ведь ни страны, ни законы не порождают добле­стей), но происходил он из Синопы на Понте.

Спросив совета у Аполлона⁷, он сбросил с себя все узы окружающего мира и освободился от его оков; свободный, он стал обходить землю, уподобясь птице, обладающей разумом, не боясь тиранов, не подчиняясь насилию закона, не обременяя себя общественными де-

лами, не тревожась о воспитании детей, не сковывая себя браком, не занимаясь обработкой земли, не обре­меняя себя военной службой и не промышляя морской торговлей; напротив, он осмеивал все это — людей и их занятия, подобно тому как мы смеемся над малыми детьми всякий раз, как видим их с увлечением играю­щими в бабки, когда они бьют и получают удары, отнимают и в свою очередь отдают. Он жил жизнью царя, не знающего страха, и свободного, он не прово­дил времени зимой среди вавилонян и не обременял собою мидян в летний зной⁸, но вместе с временами года переселялся из Аттики на Истм, а с Истма снова в Аттику.

Его царскими чертогами были храмы, гимнасии и священные рощи, его богатством, не вызывающим ни­какой зависти, надежным и неотъемлемым, была вся земля и ее плоды, были рожденные землей источники, которые изливали для него питье щедрее, чем весь Лесбос и Хиос⁹.

Он любил чистый воздух и свыкся с ним так же хорошо, как львы, и не старался избежать того, что временами посылает Зевс, и не прибегал ни к каким ухищрениям, чтобы создавать для себя тепло зимой, а летом освежать себя прохладой. Был он поистине на­столько привычен ко всему на свете, что при таком образе жизни оставался здоровым и сильным и дожил до глубокой старости; он никогда не нуждался в лекар­ствах, ни в железе, ни в огне¹⁰, ни в Хироне, ни в Асклепии, ни в Асклепиадах¹¹, ни в предсказаниях прорицателей, ни в очистительных обрядах жрецов, ни в пении магов-заклинателей.

Когда Эллада была охвачена войной и все нападали на всех,

В поле сходились недавно, стремимые бурным Ареем¹²,

лишь он один призывал к миру, он, невооруженный среди вооруженных, мирный среди сражающихся; его сторонились беззаконные тираны и доносчики, ибо он обличал дурных людей, обличал не словесными ухищ­рениями, докучливо порицая их, но делами, сопостав­ляя всякий раз дела их и свои. Обличая, он всегда достигал цели и был миролюбивым. Поэтому против Диогена не выступил ни Мелет какой-нибудь, ни Ари­стофан, ни Анит, ни Ликон¹³.

б Итак, как же мог Диоген не отдать предпочтения такому образу жизни, который он добровольно избрал себе, который ему указал Аполлон и восхвалил Зевс и которому удивляются все, кто имеет разум?

А чем, кроме непосредственной пользы дела, может руководствоваться тот, что не по собственному выбору приобрел что бы то ни было?

Например, спроси женатого человека: «Для чего ты женился?» Он скажет: «Для того, чтобы иметь детей». Спроси воспитывающего детей, ради чего он их родил, он скажет: «Страстно желая наследника». Спроси вои­на, он скажет: «Хочу богатой добычи». Спроси земле­дельца, он ответит: «Хочу собрать плоды». Спроси у ростовщика, он скажет: «Жажду богатства». Спроси за­нимающегося общественными делами, он скажет: «Жажду славы».

Однако все предметы этих желаний в большинст­ве случаев оказываются обманчивыми и превращают­ся в свою противоположность: удача — дело случая, а не результат мудрости или искусства. Ведь всякий, кто поставит перед собой одну из этих целей, испы­тывает в жизни несчастье и потерпит заслуженные бедствия, так как он не может сослаться на то, что не знал, каковы те блага, которые он избрал по своей воле.

Кого же из всех этих людей можно назвать свобод­ным? Народного вождя? Но ведь он раб многих господ! Судебного оратора? Но он раб суровых судей! Тирана? Но он раб необузданных наслаждений! Полководца? Но он раб неверного случая! Мореплавателя? Но он раб ненадежного ремесла! Философа? Но какого имен­но? Я, конечно, восхваляю Сократа, но я же слышу, как он говорит: «Я подчиняюсь законам, добровольно иду в тюрьму и охотно принимаю яд». «О Сократ, понимаешь ли ты, что говоришь? Неужели охотно или только желая мужественно противостать своей неиз­бежной судьбе?» — «Я повинуюсь закону». — «Какому закону? Ведь если это закон Зевса, я прославляю та­кого законодателя; если же по законам Солона, то чем Солон был лучше Сократа?»

Но пусть ответит мне Платон во имя философии, неужели ее не поколебало ничто: ни Дион, вынужден­ный бежать, ни грозный Дионисий¹⁴, ни Сицилийское или Ионийское море, вздымающие свои волны?

Упомяну, пожалуй, и о Ксенофонте¹⁵ и брошу взгляд на его жизнь, заполненную странствиями, не­верным счастьем, вынужденной военной службой, ко­мандованием войсками против воли и почетным изгнанием.

И вот все эти злоключения, утверждаю я, проходят мимо того образа жизни, которым Диоген прославился более, чем Ликург и Солон, Артаксеркс и Александр, и стал свободнее даже самого Сократа: ведь он не был ни судим, ни заключен в тюрьму и прославился не своими страданиями.

ЛУКИАН ИЗ САМОСАТЫ

КИНИК¹

l Ликин. Почему это ты, приятель, бороду отпу­стил и волосы отрастил, а хитона у тебя нет? Почему показываешься голым, ходишь босоногим и ведешь жизнь бродячью, не человечью, а звериную? Зачем, вопреки тому, что все делают, ты собственное свое тело умерщвляешь всячески и бродишь кругом, находя то там, то здесь ночлег на жесткой и пыльной земле, так что всякую мерзость носишь на жалком своем пла­ще, и без того уж нетонком, нецветистом?

Киник. Да мне такой и не надобен. А нужен такой, чтоб раздобыть его полегче было и чтобы хло­пот он своему владельцу доставлял поменьше: такого и

довольно с меня...

2 Ну а теперь скажи, богов ради: разве, по-твоему, с роскошью не сопряжен порок? Ликин. Еще как!

Киник. С простотою же — добродетель?

Ликин. Ну еще бы!

Киник. Так почему ж тогда, видя, что я веду жизнь более простую, чем прочие, они же — более пышную, ты меня, а не их порицаешь?

Ликин. Потому что, видит Зевс, ты, по-моему, не в большей, чем другие, простоте живешь, но в боль­шем убожестве, сказать точнее, в полном недостатке и бедности: ведь ты ничем не отличаешься от нищих, выпрашивающих себе пропитание на каждый день.

3 Киник. Так не хочешь ли, раз уж зашла об этом речь, рассмотрим, что значит «недостаточно» и что «достаточно»?

Ликин. Если ты считаешь это нужным.

Киник. Итак, для каждого человека является до­статочным то именно, что достает до уровня его по­требности. Или, может быть, ты это понимаешь как-нибудь иначе?

Ликин. Допустим — так.

Киник. Недостаточным же все то, чего недостает именно для потребности, что не достигает размеров необходимого. Не правда ли?

Ликин. Правда.

Киник. Значит, я не терплю ни в чем недостатка, так как все, что у меня есть, вполне удовлетворяет мою потребность.

4 Ликин. Что ты, собственно, хочешь этим сказать?

Киник. А вот посмотри: для чего существует каж­дая из вещей, в которых мы нуждаемся? Например, дом: разве он существует не для прикрытия?

Ликин. Так. Дальше!

Киник. Но, ради богов, для чего же нужно нам само это прикрытие? Не для того ли, чтобы прикрытый чувствовал себя лучше?

Ликин. Мне кажется, что так.

Киник. Итак, во-первых, мои ноги: неужели, по-твоему, они в худшем положении, чем ноги других людей?

Ликин. Вот уж не знаю.

Киник. Ну, может быть, вот так тебе это станет яснее: скажи, что должны делать ноги?

Ликин. Ходить.

Киник. Так что же? Ты полагаешь, что мои ноги ходят хуже, чем у остальных людей?

Ликин. Нет, это совсем неправильно.

Киник. А значит, и состояние их не хуже, раз они не хуже других выполняют свою работу.

Ликин. Правильно.

Киник. Следовательно, что касается ног, я, ока­зывается, нахожусь в положении ничуть не худшем, чем другие люди.

Ликин. Непохоже, что ты был хуже.

Киник. Что же? Может быть, тогда остальное мое тело в худшем состоянии? Но ведь если оно хуже, то,

значит, и слабее, так как достоинство тела — в его силе. Ну а разве мое тело слабее других?

Ликин. На вид — нет.

Киник. Итак, оказывается, что ни ноги мои, ни остальное тело не терпят недостатка в прикрытии. Ибо, испытывая недостаток, они находились бы в пло­хом состоянии, так как нужда всегда и всюду делает то, что ею охвачено, все более скверным и более сла­бым. Впрочем, и питается мое тело, по-видимому, не хуже других оттого лишь, что питается чем придется.

Ликин. Ясно: стоит лишь посмотреть на тебя.

Киник. Не было бы мое тело и сильным, если бы плохо питалось: разрушается ведь тело от плохого пи­тания.

Ликин. Согласен и с этим.

5 Киник. Почему же, скажи мне тогда, если так обстоят дела, ты порицаешь меня, презираешь мой об­раз жизни и зовешь его жалким?

Ликин. Да потому, Зевсом клянусь, что природа, которую ты чтишь, и боги раскинули перед нами землю и заставили ее производить многое множество благ, что­бы мы все имели в избытке не только на потребу себе, но и на радость, — ты же ни в чем этом, или почти ни в чем, ни имеешь своей доли и ничуть не больше живо­тных. Посмотри: пьешь ты воду ту же, что и звери, ешь все, что тебе попадется, подобно собакам, и ложе твое ничуть не лучше, чем бывает у псов: охапки сена до­вольно для тебя, как и для них. Да и плащ на тебе ни­сколько не лучше, чем на обездоленном нищем. А между тем если согласиться, что ты, довольствуясь этим, правильно мыслишь, то, следовательно, бог посту­пил неправильно, сотворив и овец тонкорунных, и слад­кие винные гроздья, и многое множество иных чудес для нас приготовив — и масло, и мед, и многое другое, что­бы были у нас яства разнообразные, и сладкий напиток, деньги, мягкое ложе, чтобы мы имели красивые жилища и все остальное, на диво изготовленное, а также произ­ведения искусств: они ведь тоже дары богов. Жизнь, ли­шенная всех этих благ, — жалкая жизнь, даже если человек лишен их кем-нибудь другим, как те, что сидят в темницах. Но еще более жалок, кто сам лишит себя всего, что прекрасно: это уже явное безумие.

6 Киник. Что ж? Может быть, ты и прав... Однако вот что скажи мне: положим, богатый человек от всего

сердца ласково и радушно угощает и принимает у себя многочисленных и самых разнообразных гостей, болез­ненных людей и крепких. Хозяин покрывает для гос­тей стол множеством кушаний всякого рода, и вот кто-нибудь из гостей все захватит и все съест — не только то, что стоит перед ним, но и то, что дальше, что приготовлено для слабых здоровьем, тогда как сам он совершенно здоров и притом имеет лишь один же­лудок, нуждается в немногом, чтобы насытиться, и когда-нибудь будет раздавлен обилием съеденных блюд, — скажи-ка, что это за человек, по-твоему? На­верно, разумник?

Ликин. Как для других, для меня — нет.

Киник. Тогда что же? Скромник?

Ликин. Тоже нет.

7 Киник. Ну а теперь положим, что кто-нибудь из находящихся за тем же столом, не обращая внимания на обилие всевозможных блюд выберет одно из них, что поближе, достаточное для его потребности, и бла­гопристойно съест его, им одним воспользовавшись, а на остальные даже не поглядит, — не признаешь ли ты, что этот человек и благоразумнее, и порядочнее первого?

Ликин. О конечно!

Киник. Итак, понимаешь? Или я должен еще разъяснить тебе?

Ликин. Что именно?

Киник. А то, что божество, подобно нашему ра­душному хозяину, выставило перед нами обильные, разнообразные и разнородные кушанья, чтобы каждый получил то, что для него подходит: одно — для здоро­вых, другое — для больных, одно — для сильных, дру­гие — для слабых. Божество не хочет, чтобы мы все пользовались всем, но чтобы каждый — тем, что ему свойственно, а из того, что ему свойственно, именно тем, в чем он окажется наиболее нуждающимся.

8 Вы же всего более уподобляетесь тому человеку, в своей ненасытности и невоздержанности старающемуся все захватить, ибо вы домогаетесь использовать все бла­га из всех мест земли, а не только свои отечественные: вы считаете, что вам недостаточно вашей земли и ваше­го моря, но из-за тридевяти земель привозите товары себе на усладу, все заморское предпочитая местному, роскошное — простому, малодоступное — доступному.

 

Короче говоря, вам больше нравится терпеть хлопоты и беды, чем жить беззаботно. Ибо, конечно, все это мно­жество дорогих и пышных приготовлений, которыми вы блистаете, добываются вами путем великих несчастий и бедствий. Да, да, не хочешь ли — посмотри на вожде­ленное золото, посмотри на серебро, посмотри на одеж­ды, предмет стольких усилий, посмотри на все, что тянется вослед перечисленному, — ценою каких хлопот все это покупается, каких трудов, каких опасностей! Бо­лее того, каким количеством человеческой крови, смер­тей и раздоров, — и не потому только, что многие гибнут в далеких плаваниях и терпят ужасы, добывая и изготовляя, — нет, это все вдобавок родит множество битв и побуждает вас строить взаимные козни: друзья — друзьям и дети — отцам, а жены — мужьям.

9 И все это совершается, несмотря на то что разно­цветные плащи ничуть не лучше греют, и дома с зо­лочеными кровлями ничуть не лучше укрывают от непогоды, и кубки серебряные не делают попойку ве­селее, не делают этого и золотые. Также ложе из сло­новой кости не приносит снов более сладких, но нередко ты увидишь богача, который на драгоценном ложе, на роскошных тканях не может забыться. А уж о том, что всякие заботы о кушаньях насыщают ни­сколько не лучше, но лишь разрушают тело и причи­няют ему болезни, — стоит ли говорить?

10 Нужно ли говорить также о том, сколько трудов и испытаний выносят люди ради утех Афродиты? А меж­ду тем так легко утишить эту страсть тому, кто не ищет излишеств. Но и для этой страсти безумств и раздоров кажется людям еще недостаточно, и они до­ходят до того, что опрокидывают естественное назна­чение вещей и пользуются установленными не для той цели, для какой это установлено природой, как если бы пожелал кто-нибудь вместо повозки воспользовать­ся ложем будто повозкой.

Ликин. Но кто же это делает? Киник. Вы делаете, вы, которые пользуетесь людьми как упряжной скотиной и велите им тащить на плечах ваши носилки, словно повозки, а сами возле­жите на них, в неге и роскоши, и правите сверху людьми, как мулами, приказывая им поворачивать не в ту, а в эту сторону. И чем больше вы совершаете таких поступков, тем блаженнее считаете себя...

и А те, кто плоть живого существа употребляет не просто в пищу, но ухитряется обратить ее в краски — каковы, например, красильщики пурпуровых тка­ней, — разве и эти люди не вопреки природе исполь­зуют создания божества?

Ликин. Видит Зевс, нет, так как пурпурица² мо­жет окрашивать, а не идти только в пищу.

Киник. Но не для того она существует. Ведь иной человек и кратером мог бы, учиняя над ним насилие, воспользоваться как простым горшком, тем не менее кратер³ существует не для этой цели. Да что там. Раз­ве возможно описать подробно всю одержимость этих несчастных? Так велика она. А ты мне ставишь в уп­рек то, что я не хочу в такой жизни участвовать, но сижу, подобно скромному гостю, угощаясь тем, что мне подходит, употребляя лишь самое простое и ни­сколько не стремясь к другим затейливым и разнооб­разным кушаньям.

12 Но, более того: если я, по-твоему, живу звериною жизнью оттого только, что я нуждаюсь в немногом и довольствуюсь малым, то богам угрожает опасность, в соответствии с твоими взглядами, оказаться еще ниже зверей, ибо боги уж совершенно ни в чем не нуждают­ся. Но, чтобы точнее понять, что значит «нуждаться в немногом», обрати внимание на следующее: количест­вом нужд дети превосходят взрослых, женщины — мужчин, больные — здоровых. Короче говоря, всегда и везде низшее нуждается в большем, чем высшее. Вот почему боги ни в чем не нуждаются, а те, кто всего ближе стоит к богам, имеют наименьшие потребности.

13 Ну а Геракл, лучший из смертных, божественный муж, сам справедливо признанный за бога? Неужели ты думаешь, что несчастная судьба заставляла бродить его по земле обнаженным, с одной лишь львиной шку­рой на теле, и не знать ни одной из ваших нужд? Однако далеко не был несчастным он, сам защищав­ший других от бед; не был он равно и бедняком, ибо и суша, и море были ему подвластны. В самом деле, куда бы Геракл ни направился, он повсюду всех одо­левал и ни разу среди своих современников не встре­тил никого, равного себе или сильнейшего, пока не ушел сам из мира людей. Или ты думаешь, что Герак­лу нечего было подостлать под себя, не во что обуться и потому он странствовал в таком наряде? Нет, этого

 

никто не скажет. Но Геракл был силен духом и вынос­лив телом, хотел силы, а роскоши не желал. А Тезей, ученик Геракла? Разве он не был царем всех афинян и сыном Посейдона, как гласит преданье, и самым доблестным мужем своего времени?

14 Но что же? И Тезей предпочитал не иметь санда­лий, бродил наг и бос, и любо было ему носить бороду и длинные волосы; да и не ему одному было это прият­но, но и всем мужам древности, потому что они были лучше вас, и не потерпел бы бритвы ни один из них, точно так же, как ни один лев не позволил бы побрить себя. Тело нежное да гладкое, думали они, приличест­вует женщинам, сами же они, чем были на деле, тем и казаться хотели — мужчинами, считая, что борода слу­жит украшением мужу, подобно тому как грива коню или льву клок шерсти на подбородке даны на красу и на гордость, так и мужчине дана борода. Они-то, мужи древности, возбуждают мою ревность, им я хочу подра­жать, и нисколько не завидую удивительному счастью, которое ныне живущие люди находят в своих обедах, нарядах и в том, чтобы вылощить каждый член тела и не оставить на нем ни одного волоска, хотя бы они вырастали в самых сокровенных местах.

15 Я же молю богов, чтобы ноги мои ничуть не отли­чались от конских копыт, как, по преданию, ноги кен­тавра Хирона⁴, чтобы самому мне, подобно львам, не нуждаться в постели и чтобы роскошная пища была мне потребна не больше, нежели псам. Да будет дано мне всю землю иметь своим ложем, в другом не нуж­даясь; считать жилищем Вселенную, а пищу брать ту, какую добыть всего легче. В золоте же и серебре пусть никогда не почувствуем надобности ни я сам, ни мои друзья, так как из этой страсти рождаются для людей все бедствия: междоусобия, войны, заговоры, убийства. Все это имеет своим источником страсть к обладанию большим. Пусть же она не подступает к нам, пусть никогда не увлекает меня жажда корысти, и да буду я в силах довольствоваться малым.

16 Вот тебе мои взгляды. Конечно, они резко расхо­дятся с желаниями толпы. И ничего нет удивительно­го, что и по внешнему виду мы отличаемся от большинства, раз мы так сильно отличаемся своими убеждениями. Но вот чему я дивлюсь: ты признаешь, что играющий на кифаре должен иметь особое платье

и отличаться внешним видом, тоже и флейтист; да, да, флейтист должен иметь особую наружность и отличное платье — актер; за честным же человеком ты не при­знаешь права на отличие в наружности, наряде, но считаешь, что все признаки должны быть такими же, как у толпы, хотя толпа к тому же состоит из негодя­ев. Если же должна быть у честных людей единая, им свойственная наружность, то разве не подойдет для этой цели больше всего как раз самая оскорбительная для всяких распутников, самая для них неприемлемая?

17 Итак, для меня отличающая наружность состоит в том, что я грязен, космат, ношу грубый плащ и длин­ные волосы, хожу босиком, тогда как вы по внешности подобны искажающим природу распутникам⁵, и разли­чить вас никому не возможно, ибо все у вас одинаково: и разноцветные тонкие ткани, множество всяких руба­шечек, и верхнее платье, и обувь, и прическа, и духи. Да, да: вы уж и благоухать стали совсем как те, осо­бенно самые, по-вашему, счастливые. Однако много ли можно дать за мужчину, от которого несет духами, как от продажного мальчишки? И в самом деле: в работе вы ничуть не больше их выносливы, в наслаждениях же — ничуть не меньше; и кушаете вы, и причесыва­етесь одинаково с ними, и ходите так же или, лучше сказать, так же не желаете ходить, а предпочитаете, чтобы вас носили, как какую кладь, кого — люди, кого — мулы. Меня же несут мои собственные ноги, куда я только пожелаю. Я способен и холод выдер­живать, и жар переносить, и не брюзжать на установ­ленное богами, — а все потому, что я несчастен и жалок, вам же, с вашим счастьем, ничто совершающе­еся не по нраву. Все вы браните, того, что имеется, выносить не желаете, а стремитесь к тому, чего нет; зимой молите о лете, летом — о зиме, в зной — о холоде, а в холод — о зное. Вы, точно больные, ничем не довольны и привередливы; но у тех виною болезнь, у вас же — ваш собственный нрав.

18 И после всего этого вы требуете от нас, чтобы мы переменили и исправили свое поведение, так как мы-де нередко дурно обдумываем свои поступки, меж­ду тем как сами вы неосмотрительны в собственных и ни одного из них не совершаете, следуя разумному решению, но всегда руководитесь привычкой или стра­стью. Поэтому вы ничем не отличаетесь от людей,

 

уносимых бурным потоком: куда устремится течение, туда люди и несутся; так и вы — куда увлекают вас страсти. С вами происходит совершенно то же, что произошло, говорят, с одним человеком, севшим на бешеного коня: конь, конечно, подхватил его и по­мчал, а человек этот уже не мог сойти с коня во время скачки. И вот кто-то, встретив его, спросил, куда он мчится. «Куда ему заблагорассудится», — ответил тот, указав на коня. Так и вы: если бы кто-нибудь спросил вас: «куда вы несетесь?» — и если бы вы пожелали ответить правду, вы должны были бы сказать или про­сто «куда угодно нашим страстям», или, точнее, в од­ном случае — «куда угодно наслаждению», в другом — «честолюбию», в третьем — «жадности». Один раз вас может умчать гнев, другой раз — страх, третий — еще что-нибудь подобное, так как не на од­ном, но на множестве различных коней носитесь вы, садясь то на одного, то на другого, но все они равно дики и потому заносят вас в пропасти и стремнины. Но пока вы не свалитесь, до тех пор вы никогда не пони­маете, что вас ожидает падение.

19 Что же касается грубого плаща, над которым вы насмехаетесь, то и он, и мои длинные волосы, и вся моя наружность такой огромной обладают силой, что дают мне возможность жить спокойно, делать, что за­хочу, и дружески встречаться, с кем пожелаю. Ведь из людей невежественных и необразованных ни один не захочет подойти ко мне из-за моего вида, а разные неженки, так те еще издалека сворачивают в сторону. Сближаются же со мной люди самого тонкого ума, строгой совести, жаждущие стать лучше. Эти люди ча­ще всего приходят ко мне, и с такими я рад вести беседы. У дверей же так называемых счастливцев я не прислуживаю, их золотые венки и пурпурные ткани почитаю за дым и смеюсь над этими людьми.

20 Если же ты хочешь убедиться в том что моя наруж­ность, которую ты высмеиваешь, не только честным людям, но и богам приличествует, рассмотри изобра­жения богов: с кем они покажутся тебе схожими, с вами или со мной? И не только эллинские, но варвар­ские храмы обойди и посмотри, как изваяны и написа­ны боги: с длинными волосами и бородами, как у меня, или стрижеными и бритыми, подобно вам? Впрочем, в большинстве случаев ты и хитонов не увидишь на них,

как и на мне. Так что же? Неужто ты еще осмелишься говорить о такой наружности, будто она никуда не годится, когда и самим богам она оказывается подхо­дящей?

ИМПЕРАТОР ЮЛИАН

ПИСЬМА

Письмо 5 Экдикию, префекту Египта.

Хотя ты и не пишешь нам о прочих делах¹, однако об Афанасии², этом противнике богов, должен был сообщить, тем более что тебе уже давно известно наше ясно выражен­ное мнение о нем.

Клянусь великим Сераписом, если до наступления де­кабрьских календ этот враждебный богам Афанасий не бу­дет изгнан из города, а еще лучше из всей земли Египетской, я накажу подчиненных тебе служащих, взы­скав с них сто литр золота.

Ты ведь знаешь, что я не тороплюсь выносить приговор, но, вынеся, я еще менее склонен его отменять. Мне крайне прискорбно, что в своих сочинениях он не скрывает презре­ния ко всем богам. Из всех твоих действий я ни о чем не услышал бы с таким удовольствием, как о том, что Афана­сий, этот нечестивец, уже изгнан из пределов Египта, он, дерзнувший в мое правление окрестить несколько знатных эллинских женщин. Итак, да будет он изгнан.

Письмо 6

Автократор Цезарь Юлиан Великий Август — александрийцам

Если вы и не почитаете Александра, основателя вашего города, и даже Сераписа, истинно великого бога, то могут ли быть безразличными для вас общее благо, человечность и чувство долга? Я добавлю: и уважение к нам, кого все боги, и первым великий Серапис, поставили законным вла­стителем над всем миром.

Поэтому именно нам и подобало расследовать, кто обо­шелся с вами несправедливо. Но вас обуяли гнев и бешен­ство, которые, лишая рассудка, обычно ведут к злодеянию; ибо, сдержав первый порыв и приняв хорошее решение, вы затем все же совершили беззаконие и не постыдились всем народом дерзнуть на такой же проступок, за который спра­ведливо порицали других.

Отвечайте мне во имя Сераписа, за какие преступления вы разгневались на Георгия? ³ Вы скажете, разумеется, что он восстановил против вас благочестивейшего Констанция, а затем ввел войско в хранимый богами город, причем стра­тег Египта захватил исполненный святости храм бога, рас­хитив изображения, приношения и все украшения храма.

И когда вы справедливо вознегодовали и пытались за­ступиться за бога, вернее — за его сокровища, этот стратег дерзнул несправедливо, незаконно и нечестиво послать против вас гоплитов, очевидно, боясь скорее Георгия, неже­ли Констанция, если только этот стратег относился к вам, как справедливый и уважающий законы человек и не был уже давно склонен к тирании.

Из-за всего этого, разгневавшись на Георгия, врага бо­гов, вы, не раздумывая, осквернили священный город, тог­да как приговор надо было произнести над Георгием. Ведь тогда не было бы ни убийства, ни беззаконных действий, а только справедливый суд, который охранил бы ваше благополучие, покарал виновного и вразумил всех тех, кто пренебрегает богами и нисколько не заботится о процвета­нии городов и народов, но, напротив, полагает, что лишь жестокостью можно укрепить свою власть над ними.

Итак, сопоставьте то мое письмо, которое я недавно вам послал, с этим, и вникните в различие между ними. Какие похвалы я воздавал вам тогда! Теперь же, клянусь богами, хотя мне и следовало вас похвалить, я не могу этого сде­лать из-за ваших бесчинств. Народ, словно свора псов, де­рзает растерзать человека! Он даже не стыдится простирать к богам руки, с которых еще каплет кровь! Правда, Геор­гий получил по заслугам.

И, может быть, он заслужил еще более суровую кару. Вы скажете, пожалуй, что он должен был пострадать за совершенное против вас, — я с этим согласен. Но если вы скажете — от вашей руки, то с этим я не соглашусь. Ведь у нас существуют законы, которые всем нам следует блю­сти и глубоко чтить. Хотя и случается иногда, что кто-ни­будь один нарушит закон, но вообще необходимо, чтобы

законы существовали для всех, чтобы вы повиновались им и не преступали того, что издревле почитается справедли­вым.

Ваше счастье, мужи-александрийцы, что вы допустили провинность именно в мое правление — в правление того, кто из уважения к божеству и ради носившего одно со мной имя дяди, который правил Египтом и вашим городом, со­храняет к вам братское расположение.

Ибо присущая власти суровая и справедливая непреклон­ность не стерпела бы столь дерзновенного проступка народа, но жестокий недуг стала бы врачевать еще более жестокими средствами. Я же, по названным причинам, применяю более мягкое средство — убеждение и дружеское увещание. Им, я уверен, вы подчинитесь тем более охотно, что восходите, как мне известно, к древним эллинам и поныне еще сохраняете в своем характере и образе жизни славные и благородные черты этого доблестного происхождения.

Начертано моим гражданам александрийцам.

Письмо 16 Юлиан Гекеболу⁴

Пиндару Музы казались «серебряными» — он как бы сияющую славу их искусства с блеском самого светлого вещества. Мудрый Гомер называет серебро лучезарным, во­ду же именует серебристой: ведь, точь-в-точь как серебро, сверкает она под лучами ясного солнца. А прекрасная Сафо называет серебряной луну и говорит, что именно поэтому луна затмевает все остальные светила.

Почему богам серебро угоднее золота, это, пожалуй, мог бы объяснить любой. И люди берут его в уплату охотнее: ведь оно чаще встречается у них, — не то что золото, которое либо таится в земле, либо избегает людских взо­ров; серебро же и на вид приятно, и в жизненном обиходе удобно. И это не мое собственное мнение, но мнение древ­них.

Если же мы за посланную золотую монету дадим в от­вет серебряную, словно равную по достоинству, не сочти это воздаяние менее ценным и, не в пример Главку при обмене оружия, не подумай, что этот ответный дар стоит меньше⁵. Серебряное оружие даже Диомед не дал бы в обмен на золотое: ведь оно было гораздо полезнее, ибо могло, подобно солнцу, лучше отражать удары.