МЕНИПП ИСТИННЫМ НОСИТЕЛЯМ КОТОМКИ 6 страница

16 менее подвержена разным бедствиям». — «Да, это правда, клянусь Зевсом, — сказал тот, — но ведь я бегаю быстрее всех эллинов». — «Но никак не быстрее зайцев и оленей, — возразил Диоген, — а ведь имен­но эти животные, бегающие быстрей всех, они-то трус­ливей всех других; они боятся и людей, и собак, и орлов и ведут самую разнесчастную жизнь. Неужели ты не знаешь, что быстрый бег — признак трусости? Как раз те животные, которые бегают быстрее всех, они же и самые робкие.

17 А Геракл, например, был тяжел на ногу, не мог пешком догонять злодеев и потому носил с собой лук и стрелы, чтобы поражать ими бегущих. «Но, — воз­разил победитель, — Ахилла поэт называет и быстро­ногим, и храбрейшим». — «А почему ты думаешь, — сказал Диоген, — что Ахилл был таким быстроно­гим, — он, который не мог догнать Гектора³⁰, хотя гонялся за ним весь день?»

18 «И тебе не стыдно, — продолжал он, — гордиться тем, в чем ты отстаешь от самых слабых животных? Я думаю, что ты даже и лисицу не сможешь обогнать. Насколько же ты обогнал своего соперника?» — «На самую малость, Диоген; именно это и есть самое уди­вительное в моей победе». — «Вот как, — ты, значит, оказался счастливее его только на какую-нибудь пядь?» — «Да, ведь мы все отборные бегуны». — «Ну, скажи, а насколько быстрее вас пролетают над стади-

19 оном жаворонки?» — «Так ведь они крылаты». — «Следовательно, — сказал Диоген, — если самое быс­трое существо в то же время превосходит всех других, то, пожалуй, лучше быть жаворонком, чем человеком. Тогда нечего жалеть соловьев и удодов за то, что они из людей превратились в птиц, как рассказывают нам

мифы»³¹. — «Но я ведь человек, — возразил побе-

20 дитель, — и из всех людей самый быстроногий — я». — «И что же из этого? Может быть, у муравьев один бегает быстрее другого; разве они восхищаются им? Не показалось ли бы тебе смешным, если бы кто-нибудь стал восхищаться муравьем за то, что он быст­ро бегает? А если бы все бегуны были хромыми, то стоило ли бы тебе особенно похваляться тем, что ты, хромая сам, обогнал других хромых?»

Говоря так, Диоген обесценил само состязание в беге в глазах многих слушателей и заставил победите-

21 ля уйти огорченным и присмиревшим. Так он оказы­вал не раз немалую пользу людям: если он встречал кого-нибудь, кто гордился пустяками и не хотел слу­шать никаких разумных доводов по самому нестояще­му делу, Диоген понемногу сбивал с него спесь и освобождал его хотя бы от малой частицы его неразу­мия; так же врач, делая прокол в опухшую часть тела, заставляет опухоль опасть,

22 Однажды во время беседы Диоген увидел, как два коня, связанные вместе, начали брыкаться и лягать друг друга; вокруг них стояла и глазела на них целая толпа, пока один из коней не сорвался с привязи и не обратился в бегство. Тогда Диоген подошел к тому, который остался на месте, увенчал его и провозгласил победителем в ляганье. Ответом на это был всеобщий хохот и шум, Диогеном многие восхищались, а над участниками состязания насмехались. Говорят, что не­которые зрители даже совсем ушли, не поглядев на состязание, в особенности те, которые жили в плохих помещениях или вовсе не имели пристанища.

X. Диоген, или О слугах

l Как-то раз, когда Диоген шел из Коринфа в Афи­ны, он встретил по дороге своего знакомого и спросил его, куда он идет; спросил он его, однако, не так, как обычно спрашивают люди, желающие показать, что они не относятся равнодушно к делам своих друзей; но, едва выслушав ответ, они уже бегут дальше; Дио­ген же ставил вопросы, как делают врачи, расспраши­вая больных о том, что они намерены делать, — они ставят вопрос, чтобы потом дать им добрый совет: одно они приказывают делать, другое — запрещают. Так и

 

Диоген стал спрашивать этого человека о том, что он делает.

2 Тот ответил: «Я иду в Дельфы попросить совета у божества. Но когда я шел по Беотии, от меня сбежал мальчишка-раб, сопровождавший меня, и я возвраща­юсь в Коринф³²; может быть, я найду этого мальчишку там. Тогда Диоген возразил, как всегда, очень серьез­но: «Как же ты, чудак ты этакой, думаешь, что ты сумеешь воспользоваться советом божества, раз ты не сумел использовать раба? Не кажется ли тебе, что это последнее дело гораздо легче и менее рискованно, чем первое, особенно для тех, кто не умеет ничем пользо­ваться, как следует? Да и чего ты, собственно, добива-

3 ешься, разыскивая этого мальчишку? Разве он не был скверным слугой?» — «Да, конечно, очень даже сквер­ным. Хотя я не сделал ему никакого зла и даже при­близил его к себе, он все-таки сбежал». — «Очевидно, он считал тебя дурным хозяином; если бы ты казался ему хорошим, он бы не покинул тебя». — «Но, Дио­ген, может быть, он и сам был дурным». — «Итак, — сказал Диоген, — он, считая тебя дурным, сбежал, чтобы ты не причинил ему какого-нибудь вреда; а ты считаешь его дурным и все же разыскиваешь его, — очевидно, тебе очень хочется, чтобы он тебе навредил;

4 разве дурные люди не причиняют вреда тем, кто ими владеет или кто пользуется их услугами, будут ли это фригийцы или афиняне, свободные или рабы? Ведь да­же если кто считает свою собаку непригодной к делу, то он не станет ее искать, если она сбежит от него; напротив, он выгонит ее вон — пускай убирается! А те, кто отделается от дурного человека, ничуть не ра­дуются этому, а начинают хлопотать, оповещать своих друзей, пускаются сами в путь, тратят деньги, лишь бы снова заполучить беглеца.

5 А ты думаешь, от скверных собак бывает больше вреда, чем от дурных людей? Скверные собаки загуби­ли одного Актеона³³, да и то потому, что они были бешеные, а сколько народа погибло от дурных людей, и не сосчитать, — и частные лица, и цари, и целые города; одни — от слуг, другие — от воинов и при­дворных копьеносцев, третьи — от мнимых и ложных друзей, немало погибло и от руки сыновей, братьев и

6 жен; неужели же это не удача, если удастся избавить­ся от дурного человека? Надо ли его искать и гоняться

за ним? Ведь это все равно, что, освободившись от недуга, начать его искать и стараться снова как бы внедрить его в свое тело».

Знакомый Диогена ответил: «То, что ты говоришь, Диоген, пожалуй, и верно; но трудно не попытаться отметить тому, кто тебя обидел; рабу этому я ничего худого, как видишь, не сделал, а он посмел бросить меня; ведь он у меня никакой работы, какую обычно выполняют рабы, не делал, а сидел, бездельник эта­кий, дома, ел и пил и не имел никаких обязанностей,

7 кроме как сопровождать меня». — «И ты полагаешь, сказал Диоген, — что ты справедливо поступал с ним, кормя его, бездельника и неуча? Ты же еще больше портил его; ведь лень и безделье больше всего другого губят людей неразумных. Он совершенно правильно решил, что ты его портишь; и хорошо сделал, что сбе­жал, очевидно, чтобы взяться за работу, а не испор­титься вконец, бездельничая, зевая и объедаясь, а ты ведь, по-видимому, считаешь пустячным проступком то, что ты портишь человека. Разве не следует сбежать именно от такого человека, как ты, как от самого зло­стного врага и злоумышленника?»

8 «А что же мне теперь делать? При мне ведь нет другого слуги?» — «А что ты сделаешь, если у тебя неудобная обувь, которая натирает ногу, а другой у тебя нет? Неужто ты не снимешь ее, как можно ско­рее, и не пойдешь босиком? А если эта обувь сама развяжется, неужто ты не завяжешь ее потуже и не стянешь ногу покрепче? Как босые иногда ходят быст­рее, чем те, у кого жмет обувь, так же многие, не имея слуг, живут легче и имеют меньше неприятностей, чем

9 те, у кого их много. Посмотри-ка, сколько хлопот у богачей; одним приходится заботиться о своих заболев­ших слугах; им нужны врачи и сиделки — ведь рабы обычно не очень-то следят за собой и не берегутся, если захворают, отчасти по неразумию, отчасти пото­му, что они думают — если что-нибудь с ними случит­ся, то от этого больше вреда будет их господину, чем им самим; другим богачам приходится каждый день сечь своих рабов, заковывать их в цепи; третьим — гоняться за беглыми рабами. Не могут они ни уйти из

10 дома, когда им вздумается, ни дома они покоя не ви­дят; а смешнее всего то, что иногда они обслужены хуже, чем бедняки, у которых вовсе нет рабов.

 

Богачи похожи на сороконожек — я думаю, ты ви­дал их; у них ужасно много ног, но они самые медлен­ные из всех ползающих. Разве ты не знаешь, что от природы тело каждого человека устроено так, что он может обслуживать себя сам? Ноги у него — для ходь­бы, руки — для работы и для заботы о других членах тела, глаза — чтоб видеть, уши — чтоб слышать; к u тому же и желудок ему дан такого размера, что чело­веку не нужно больше пищи, чем он может добыть себе сам; и он вмещает как раз столько, сколько чело­веку нужно и полезно для здоровья. Рука, на которой больше пальцев, чем положено природой, слабее; че­ловек с такой рукой считается калекой; если у него лишний палец, то он и другими пальцами не может пользоваться, как следует; также если у кого-нибудь будет много ног, много рук, много желудков, то — клянусь Зевсом — это нимало не придаст ему силы для труда; ничуть не легче будет для него добывать себе все то, что ему нужно, а, напротив, гораздо труд­нее и неудобнее.

12 Теперь тебе надо будет доставать пищу только для себя одного, продолжал Диоген, а прежде — для дво­их; если заболеешь, придется заботиться только о себе, а прежде пришлось бы ухаживать и за другим боль­ным. Если ты останешься один в дому, то тебе нечего бояться, что ты сам у себя что-нибудь украдешь, а если заснешь, то нет опасности, что раб натворит ка­ких-нибудь бед, если не заснет. Прими во внимание еще вот что: если ты женат, то жена не будет считать нужным заботиться о тебе, раз у тебя есть в доме раб; к тому же она, конечно, будет ссориться с ним, то бездельничать и приставать к тебе с жалобами; а те-

13 перь ей будет не на кого жаловаться и она сама станет больше заботиться о тебе. Где есть раб, там и дети портятся, становятся ленивыми и надменными, раз есть кто-то, кто их обслуживает и на кого они могут смотреть свысока; если же их предоставить самим себе, то они будут мужественней и сильней и с самого де­тства научатся заботиться о родителях».

«Но, Диоген, я сам беден, и если мне не следует держать раба, то я продам его». — «И ты не посты­дишься, — сказал Диоген, — во-первых, обмануть по­купателя, продавая ему негодного раба? Ведь ты либо должен скрыть правду, либо ты не сможешь его

и продать. Кроме того, если человек продаст плохой плащ или какое-нибудь орудие, или животное, больное и непригодное к работе, то ему придется взять продан­ное обратно, тогда ты ничего не выгадаешь; а если тебе удастся кого-нибудь обмануть и он не заметит недо­статков твоего раба, неужели ты не боишься тех денег, которые ты выручишь? Возможно ведь, что ты купишь еще худшего раба, если наткнешься на продавца, ко­торый окажется похитрей тебя, покупателя; а может быть, ты используешь эти деньги на что-нибудь, что тебе повредит: деньги далеко не всегда приносят поль­зу тем, кто их приобрел; от денег люди претерпели гораздо больше бед и больше зол, чем от бедности, особенно если у них нет разума.

15 Ты, очевидно, не постараешься приобрести то, что может научить тебя из всего извлекать пользу и пра­вильно устраивать все свои дела? Ты будешь добивать­ся не ума, а денег и владения землей, конями, кораблями и домами? Ты сам станешь их рабом, они принесут тебе много огорчений, заставят тебя много и напрасно трудиться, и ты проведешь всю жизнь, хло­поча то о том, то о другом, а пользы ни от чего не

16 увидишь. Разве ты не замечаешь, насколько беспе­чальнее, чем люди, живут звери и птицы? Жизнь для них слаще, они здоровее и сильнее людей, и каждый из них живет столько времени, сколько ему положено, хотя у них нет ни рук, ни человеческого разума. Но вместо этого и многого иного, чего им недостает, у них есть одно величайшее благо — они не имеют собствен­ности».

«Да, пожалуй, Диоген, я предоставлю своему рабу идти, куда ему угодно, разве что я случайно натолк­нусь на него». — «Клянусь Зевсом, — возразил Дио­ген, — это все равно, как если бы ты сказал: не стану я искать эту брыкливую и лягающуюся лошадь, но если она мне попадется, то я подойду к ней поближе, чтобы она меня хорошенько лягнула».

17 «Ну ладно, оставим это дело. А почему ты не хочешь, чтоб я воспользовался указанием божест­ва?» — «Что? Я отговариваю тебя воспользоваться его указанием, если ты способен к этому? Вовсе не это я сказал, а вот что: очень трудно и даже невоз­можно использовать указание бога или человека или даже пользоваться своими собственными силами,

 

справиться, если не умеешь; а попытаться что-то де­лать, не умея, — вот это хуже всего. Или ты дума­ешь, что человек, не умеющий обращаться с конями, много пользы от них получит?» — «Конечно, нет». — «А если применить силу, то не столкнешься ли скорее с ущербом, чем с пользой?» — «Ты, коне-

18 чно, прав». — «Вот еще один пример. Если кто-ни­будь не умеет обращаться с собаками, может ли он получить от них пользу? Разве пользоваться чем-ни­будь не значит ли получить от этого пользу?» — «Пожалуй, что так». — «Следовательно, никто из тех, кто понес ущерб, не пользуется тем, что ему наносит вред?» — «Нет, не пользуется». — «Разве тот, кто пытается пользоваться собаками, не имея на то необходимых знаний, не расплачивается за это?» — «Разумеется, расплачивается». — «Значит, он и в самом деле не использует их, ибо нет ис­пользования без пользы, и притом дело обстоит именно таким образом не только тогда, когда имеют­ся в виду собаки и кони, но и быки, и мулы.

И вот что, пожалуй, самое удивительное: без над­лежащего опыта нельзя управиться даже с ослом и

19 бараном. Разве тебе не известно, что одни получают доход, а другие — только ущерб от занятия овцевод­ством и эксплуатации ослов?» — «Конечно, знаю». — «Не ясно ли, что как раз неопытные люди несут убытки, а специалисты получают пользу и от ослов, и от свиней, и от гусей, и от любого другого животного». — «Видимо, так». — «Вот именно. Разве то же самое нельзя сказать и обо всем остальном? Может ли на кифаре играть человек, не обученный музыке? Даже когда он только пробует играть, само его неумение уже вызывает смех, не говоря о том,

20 что он портит инструмент и рвет струны». — «Что еще скажешь?» — «Если кто-нибудь захочет играть на флейте, не будучи флейтистом, и с этой целью явится в театр, не забросают ли его в наказание камнями, а флейту он и сам в ту же минуту слома­ет? А если кто станет за кормовое весло, не умея править, разве он не пустит тотчас же корабль ко дну, погубив себя и пассажиров? Разве дело обстоит иначе? Принесут ли пользу копье и щит трусам и неумехам? Разве при первом же испытании они не погубят не только свое оружие, но и самих себя?»

«Я согласен с тобой, Диоген, но пока ты бесконечно задаешь вопросы, солнце успеет закатиться». — «А не

21 лучше ли слушать полезные слова до самого захода солнца, чем без толку идти вперед? Значит, во всех тех случаях, когда ты не умеешь чем-либо пользовать­ся, нельзя быть уверенным в исходе дела; а чем важ­нее та вещь, которую ты хочешь использовать, тем больше вреда при неумелом обращении она может принести. Уже не думаешь ли ты, что с конем можно обращаться так же, как с ослом?» — «Что ты? Конеч­но, нет». — «А можно ли обращаться с богом так же, как с человеком?» — «Об этом даже говорить не стоит, Диоген», — ответил собеседник. «Итак, существует ли такой человек, который может пользоваться чем-ни­будь, не будучи с ним знаком?» — «Что ты имеешь в виду?» — спросил он. «Тот, кто не знает человека, не

22 может пользоваться услугами этого человека. Это ведь невозможно. И тот, кто не знает самого себя, не мо­жет, пожалуй, пользоваться даже самим собой». — «Кажется, ты прав». — «Должно быть, ты слышал уже о надписи в Дельфах: " Познай самого себя" ³⁴?» — «Конечно». — «Не ясно ли, что бог предписывает за­ниматься этим всем как не познавшим самих себя?» — «По-видимому, так». — «Но ведь и ты, должно быть, один из них?» — «Почему же нет?» — «Разве ты уже познал себя?» — «Мне кажется, что не познал». — «Но если ты сам не знаешь, что ты есть, то, значит, не знаешь, что такое человек, а не зная этого, ты не способен пользоваться другим человеком. Не будучи в состоянии пользоваться человеком, ты в то же время пытаешься пользоваться услугами бога, что, по обще­му мнению, во всех отношениях значительно сложнее и труднее первого».

23 «Ты что же думаешь, — продолжал Диоген, — Аполлон говорит по-аттически или на дорийском наре­чии? Разве у людей и богов один и тот же язык? Они ведь настолько отличаются друг от друга, что даже река Скамандр в Трое на их языке называется Ксан-фом³⁵. Птицу «кюминдис» они называют «халкида», а некую местность, расположенную за чертой их города, троянцы называют Батиейя, а боги — «Могила Мири-ны»³⁶. Из-за различия в языках возникает и неясность оракулов, которые многих ввели уже в заблуждение.

24 Для Гомера, должно быть, имело смысл отправиться к

Аполлону в Дельфы, ибо он знал два языка, если, конечно, не все вообще, и притом не кое-что, вроде тех, кто, заучив два-три слова по-персидски, по-ми-дийски или ассирийски, обманывают несведущих.

А ты не боишься того, что боги говорят одно, а подразумевают другое? Вот что, например, рассказыва­ют о знаменитом Лае³⁷, который стал возлюбленным Хризиппа³⁸; он пришел в Дельфы и спросил у бога, обзавестись ли ему детьми. Оракул ответил, чтобы тот не имел детей, а если уж появится ребенок, то следует

25 от него избавиться³⁹. Лай же был настолько неразумен, что не понял двойного смысла, скрытого в словах Аполлона, и родил и воспитал сына. Впоследствии он и сам погиб, и весь свой дом погубил, так как был не способен «пользоваться» богом⁴⁰. Ведь если бы он не услышал этого оракула, то не бросил бы Эдипа, и

26 последний, выросший в доме, не убил бы Лая, зная, что он его сын. Слышал ты, верно, и то, что рассказы­вают о лидийском царе Крезе⁴¹, который, полагая, что более всего следует повиноваться богу, пересек реку Галис, лишился своего царства, сам попал в плен и едва не сгорел живьем.

Думаешь, ты мудрее Креза, человека, обладавшего огромным богатством и повелевавшего таким множест­вом людей, дружившего с самим Солоном и многими

27 другими мудрецами? Тебе, конечно, известна также история Ореста и ты видел трагедии, в которых он в припадке безумия порицает бога, будто тот посовето­вал ему убить собственную мать⁴². Не считаешь ли ты, что Аполлон мог предписать кому-нибудь из спраши­вавших его содеять что-либо дурное или позорное? Но, как я уже сказал, не будучи в состоянии «пользовать­ся» богом и тем не менее пытаясь сделать это, люди потом обвиняют не самих себя, а божество.

Если ты последуешь моему совету, сказал Диоген, то будешь осторожен и постараешься сперва познать самого себя, а потом, когда ты уже сам станешь разум­ным, тогда и иди к оракулу, если сочтешь это необхо-

28 димым. Но я уверен, что тебе не понадобится никакой оракул, если у тебя будет свой разум, Подумай-ка, например, оракул прикажет тебе правильно читать и писать, а ты не знаешь грамоты — ведь ты не сможешь сделать, как он велит; а раз ты знаешь буквы, то ты и без веления божества будешь писать и читать, как сле-

дует. Также и во всяком другом деле: если тебе дадут совет делать что-то, чего ты делать не умеешь, ты не сможешь это выполнить. И жить правильно ты не смо­жешь, если не подумаешь сам, как это сделать, хотя бы ты надоедал Аполлону своими вопросами каждый день, а он занимался бы только тобой одним. А имея разум, ты и сам сообразишь, что тебе надо делать, и как⁴³.

29 Есть, правда, еще одна сторона вопроса, о которой я забыл сказать, когда речь шла об Эдипе. Он не от­правился в Дельфы за оракулом, а встретился с Тире-зием и, получив от него прорицание, только по причине своего неразумия претерпел великие бедствия. Он узнал, что женился на своей матери и она родила ему детей. После этого, может быть, следовало бы луч­ше скрыть этот факт от фиванцев, но Эдип, во-пер­вых, широко его обнародовал, а затем стал негодовать и громко кричать, что он отец и брат своих детей, а матери своей он муж и сын.

30 Однако петухи вовсе не негодуют в подобной ситу­ации. Не делают этого и собаки, и ослы, и даже персы, которые слывут самыми благородными в Азии. Вдоба­вок ко всему Эдип сам ослепил себя, а потом, слепой, скитался повсюду, будто не мог этого делать, сохранив зрение».

Тогда в ответ на эти слова возразил собеседник: «Ты, Диоген, изображаешь Эдипа самым тупым из лю­дей, эллины же, напротив, считают, что хотя не было на свете более несчастного человека, однако не было и

31 более мудрого. Ведь только он один смог разгадать загадку Сфинкса»⁴⁴. На это Диоген рассмеялся. «Если бы только разгадал! — воскликнул он. — Не слыхал ли ты, что это сам Сфинкс подсказал ему ответ: " Че­ловек"? Эдип же сам не мог сказать, что есть человек, так как не знал. Произнося слово " человек", он думал, что отвечает на вопрос. Точно таким же образом, ког­да спрашивают: " Что есть Сократ? " — отвечающий ничего иного сказать не может, кроме как назвать имя " Сократ". Я по крайней мере слышал, как кто-то ут­верждал, что Сфинкс — это символ невежества, кото­рое как раньше, так и теперь наносит вред беотийцам⁴⁵. Это оно не позволило им что-либо по­знать, ибо они самые невежественные из людей. И хотя находились люди, сознававшие свое неразумие, однако Эдип, считая себя самым мудрым, думал, что

он избежал гибели от Сфинкса и убедил в этом осталь­ных фиванцев, тем не менее погиб самым злосчастным образом. Таким образом, невежды, убежденные, что они мудрецы, гораздо несчастнее всех остальных. Та­ково и племя софистов».

МАКСИМ ТИРСКИЙ

ПРЕДПОЧИТАТЬ ЛИ КИНИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ?

1 Я хочу тебе по примеру мудрого лидийца¹ расска­зать сказку; но в этой сказке должен говорить я, а не лев или орел, или — еще более бессловесные, чем они, — деревья. Да, здесь надо говорить мне.

Некогда был Зевс, были небо и земля; обитателями неба были боги, а питомцев земли — людей — тогда еще на свете не было. И вот призывает Зевс Прометея и приказывает ему населить землю простыми живо­тными, по своему образу мыслей более всего близкими богам; а тело их должно быть нежным, прямым и со­размерным; у них должен быть приветливый взгляд, ловкие руки и твердая поступь.

И вот повинуется Прометей Зевсу, создает людей и населяет ими землю. Когда они обрели бытие, то не­тяжкой оказалась для них жизнь; ведь пищу им щедро доставляла земля; были у них луга пышные, горы куд­рявые и плодов достаток — все, что земля охотно до­ставляет, пока еще ее не тревожат пахари.

Нимфы предоставляли им чистые источники и про­зрачные реки, всякую влагу в изобилии и неиссякаемые родники. Жар солнца разливался по их телам умерен­но, вливая в них бодрость, а ветерки, веявшие над рекой в летний зной, навевали им прохладу, освежая тело. Спорить им было не о чем, так как они жили в полном довольстве, получая все без всякого труда.

Мне кажется, что и поэты ближе всего стоят к этой нашей сказке, рассказывая в сокровенной форме о жиз­ни, какой она была во времена Крона, царя богов, — о жизни без войн, оружия, без охраны, о жизни мирной, без распрей, здоровой и не знающей нужды. И Гесиод, как кажется, именно эту жизнь называет золотым ве­ком², поступая подобно нашей сказке.

2 Но оставим сказку, и пусть из нее возникнет ра­зумное слово: сравним теперь один образ жизни с дру­гим, век, бывший прежде, с последующим — назвать ли его «железным» или как-нибудь иначе, — когда люди стали делить землю между собой; они разрезали ее, обнеся оградами и стенами, и каждый захватил себе какую-нибудь часть; свои тела они стали облекать в мягкие одежды, ноги обматывать кожами и обвивать золотом то шею, то голову, то пальцы, надевая на себя красивые блестящие оковы; они строили дома, снабжая их засовами, воротами и преддверьями; они начали мучить эту землю, отыскивая в ней металлы, разрывая и копая ее. Даже море они не оставляли в покое, они построили ему на беду суда — для войны, для перево­зок, путешествий и торговли. Не удержали они своих рук и от воздуха, — даже ему они причинили вред, вылавливая стаи птиц при помощи птичьего клея, сил­ков и других разнообразных хитростей.

Они не жалели прирученных животных за их сла­бость, не отступали перед дикими зверями из страха, но набивали свой желудок при помощи кровопролития, убийства и всяческого осквернения. Постоянно ища но­вую пищу для своих страстей, с презрением отвергая все прежнее, они гонялись за наслаждениями и терпе­ли бедствия, стремясь к богатству; они всегда считали то, чем владели, хуже того, чего им недоставало, а то, что приобрели, ценили меньше того, что надеялись захватить. Они боялись нужды, а насытиться никак не могли; они страшились смерти, но о жизни не заботи­лись; боялись болезней, но не воздерживались от всего, что порождает болезни; подозревали одних, но сами строили козни против большинства; страшные для без­оружных, трусливые перед вооруженными, они нена­видели тиранию, а сами жаждали стать тиранами; они порицали все позорное, но от позорных дел не воздер­живались; перед удачей они преклонялись, но добле­стью не восхищались; о несчастьях они сокрушались, но пороков не избегали; при успехе становились де­рзки, при неудачах нерешительны; мертвых они счи­тали счастливыми, но цепко держались за жизнь; ненавидели жизнь, но боялись смерти; затевали войны, а соблюдать мир не умели; в рабстве покорные, при свободе наглые, при народном правлении необуздан­ные, при тирании'робкие, они страстно желали иметь

детей, но об уже рожденных нисколько не заботились; они молились богам, ожидая от них помощи, и прези­рали их, не веря в их кару; боясь богов наказующих, они в то же время приносили ложные клятвы, как будто богов вовсе не существует.

3 Итак, если такие распри и такой разлад вторглись в этот, второй, образ жизни, то какому же из них мы должны присудить победную награду? Какой из этих двух образов жизни нам следует назвать естественным, простым и вполне свободным и какой — неестествен­ным, стесненным, достойным сожаления и преиспол­ненным несчастий?

Так вот, пусть муж от каждого из двух веков явится на суд нашей речи, и она вопросит обоих, и прежде всего представителя первого образа жизни, того, кто наг, обездолен и неискусен, — гражданина и обитателя всего мира³ — вопросит, нарисовав ему образ жизни другого, хочет ли он сохранить за собой свою прежнюю пищу и свободу или, обретя наслаждения при втором образе жизни, получить вместе с ними и всевозможные горести. После него пусть выступит другой, пусть ему представит она образ жизни и свободу его предшествен­ника, пусть спросит, выберет ли он свой прежний образ жизни или захочет переменить его и как бы пересе­литься в жизнь другого — в жизнь мирную, свободную, не знающую нужды и беспечальную. Кто из двух ста­нет перебежчиком? Кто добровольно променяет свой образ жизни на образ жизни другого?

4 Какой человек столь неразумен, кто так любит зло, кто столь злополучен, что из любви к ничтожным и эфемерным наслаждениям, сомнительным благам и об­манчивым надеждам, из любви к непрочным счастли­вым случайностям не захочет отправиться в путь и переселиться в жилище истинного блаженства? Особен­но если он знает, что он должен благодаря этому изба­виться от многочисленных зол, которые крепко слились со вторым образом жизни; разве не осудит он этот образ жизни, полный скорби, жалкий и несчастный?

Я, со своей стороны, пожалуй, сравню теперь оба эти образа жизни: этот, будто бы столь великолепный и разнообразный, я сравню с жестокой тюрьмой, в мрачной глубине которой томятся несчастные люди; ноги их закованы в крепкое железо, вокруг шеи у них тяжелая цепь, а на обеих руках висят ужасные оковы;

они грязны, находятся в постоянной тревоге и стенани­ях. Но со временем и от ежедневной привычки они даже там находят себе радости: иногда напиваются допьяна в своей тюрьме, орут песни, набивают желу­док, предаются любви. Но не наполняет это спокойст­вием никого из них: всего они страшатся, ни во что не верят и помнят постоянно о своих несчастьях. Так, в каждой тюрьме можно услышать одновременно и пени и песни, и стенания и пеаны.

Далее, я сравню другой образ жизни с человеком здоровым, живущим светло и чисто: его ноги и руки не связаны, он свободно поворачивает шею, поднимает взоры к солнцу, видит звезды, различает день и ночь, спокойно ожидает прихода времен года, чувствует ды­хание ветра и наслаждается чистым и вольным возду­хом; его я сравню с человеком, который обходится без наслаждений, а вместе с тем и без оков, кто не пьян­ствует, не предается любовным страстям, не набивает свой желудок, не стенает, не поет хвалебных гимнов, не распевает песен, не плачет и не наедается до ожи­рения, но лишь настолько, чтобы жить с легким и необремененным желудком.

Какой из этих двух образов жизни надо признать счастливым? Какую жизнь счесть достойной сожале­ния? Какую избрать? Неужели ту жизнь, неразлуч­ную с тюрьмой и ненадежную? Неужели мы дадим обольстить себя горьким и жалким удовольствиям, в которых

Вместе смешались победные крики и смертные стоны? ⁴