ГОРОДСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ 14 страница

Как только потенциал личности исчерпывается (а особенно заметен этот процесс в период окончания биологического созревания), возникают всё более увеличивающийся разрыв и «вилка» между тем, чего от человека ждут и как его себе представляют (в том числе и как он сам себя представляет), и тем, что имеется в реальности. Возникает тяжелейший кризис аутентичности — с развитием чувств неполноценности, стыда, растерянности и потерянности.

А.И. Захаров, разбирая патогенез неврозов у детей, пишет, что именно двойственная, противоречивая ситуация внутреннего конфликта, вызванного рассогласованием между требованиями родителей, своим опытом и невозможностью найти «рациональный» выход из него, приводит к тому, что дети начинают играть не свойственные им роли, «заставляя себя быть другими, не такими, какие они есть, и выполняя функции, превышающие их адаптационные возможности, они находились в состоянии постоянного внутреннего конфликтного перенапряжения», что и приводило к дезорганизации нервно-психической деятельности[350]. Невроз в этом случае — зачастую единственное парадоксальное средство решения проблем, неосознаваемая попытка избавиться от них и обрести душевное равновесие.

Ситуация часто обостряется ещё и тем, что ребёнок, подросток или молодой человек в этот период не могут найти поддержки со стороны самых близких людей, которые расценивают его несостоятельность как «дурь», лень и «подлое предательство» спроецированных на подростка идеалов.

При этом, с одной стороны, чрезвычайно опасен сам момент кризиса аутентичности, так как вышеописанный фактор входит в триаду самых мощных личностно значимых психических травм: угроза собственной жизни и здоровью, угроза жизни и здоровью близких людей, угроза своему социальному статусу и материальному благополучию.

Не случайно именно в этот период мы наблюдаем резкое усиление самых серьёзных деструктивных форм девиантного поведения, включая аддиктивное и суицидальное. Естественная агрессивность подростка и молодого человека, связанная с неудовлетворённостью социальным статусом, в современных условиях с трудом может быть направлена на внешние социальные институты, поскольку чем дальше идёт процесс социальной эволюции, тем большая роль в занятии места в жизни отводится способностям самого человека и ему некого винить, кроме себя самого. Не случайно поэтому агрессия подростков все чаще и чаще направляется именно на самого себя.

 

*

С другой стороны, чрезвычайно нехороши и последствия кризиса аутентичности. Подросток и молодой человек, ориентированный на функционирование в группах высокого развития, одновременно не получает навыков функционирования в тех социальных группах, которые реально соответствуют его индивидуальному и личностному потенциалу. И поэтому в послекризисный период зачастую не происходит плавного перехода на ступеньку ниже, как можно было бы предположить, а личность опускается в прямом и переносном смысле иногда на несколько ступеней ниже, и вынуждена функционировать на уровне, который даже объективно ниже имеющегося потенциала.

Вместо того, чтобы получить хорошее среднее профессионально-техническое образование, человек растрачивает время на многолетние безуспешные попытки получить высшее образование (сколько таких страдальцев, грызущих с упорством, достойным лучшего применения, гранит науки, можно наблюдать в любом институте или университете). Когда же по прошествии иногда десятилетия «вечный студент» наконец выбрасывает белый флаг, он остаётся не только без высшего, но и вообще без профессионального образования, совершенно не приспособленный к жизни, дезинтегрированный и дезадаптированный. Он не может функционировать на том социальном уровне, на котором ему хотелось бы, но он не может уже функционировать и на том уровне, который вполне соответствует его личностным потенциям. Время упущено, поскольку период от 16 до 25 лет в плане получения профессионального образования является в какой-то мере сенситивным периодом. Личностный онтогенез не имеет обратного хода, равно как и индивидуальный онтогенез. С этого момента такой человек уже становится потенциальным клиентом психотерапевта или нарколога (не знаю, что хуже).

Подобные явления можно наблюдать в семьях, в которых оба родителя имеют высшее образование, когда происходит безальтернативная проекция на своих детей, которые «никак не могут быть ниже своих родителей». То, что дети должны иметь высшее образование, рассматривается в таких семьях как нечто само собой разумеющееся, не подлежащее обсуждению, а отсутствие высшего образования — как нечто ненормальное. Всё это усугубляется тем, что многие из таких родителей в силу социального или материального положения обладают возможностями «внедрения» своих детей в систему высшего образования в обход худо-бедно функционирующей экзаменационной системы. Не отсеявшись на вступительных экзаменах, не проверив себя на практике и не начав (пусть болезненно, но вовремя) функционировать на более аутентичном социальном уровне, такие люди тратят своё драгоценное время (я уже не говорю о времени преподавателей) попусту, с каждым годом двигаясь к тому страшнейшему кризису аутентичности, из которого уже нет никакого выхода, кроме как в пьянство, ипохондрию, психосоматические заболевания и самоубийство.

Этот феномен мы наблюдаем не только при идентификационных отношениях родители — дети, но иногда и при идентификационных отношениях между супругами.

Мне в своей практике неоднократно приходилось наблюдать случаи, когда девушка с достаточно высоким личностным потенциалом, девушка, так сказать, «духовная», выделяющаяся из окружающей среды иногда реальными, иногда завышенными запросами, своей придирчивостью и разборчивостью, истово ждущая своего принца, вместе с которым она окунётся в мир духовной гармонии и калокагатии и рука об руку пойдёт в царство правды и красоты, к 25—30 годам осознаёт, что принцев нет, а есть то, что есть. А годы уходят. Непонимание и своеобразное уважение окружающих сменяется усмешками и «сочувствием», и она «выскакивает» замуж в прямом смысле за первого встречного. И этот первый встречный очень часто — хороший, простой, работящий, добрый, заботливый нормальный парень, мечтающий о семье, жене, детях и домашнем уюте. Но не тут-то было. Эта «принцесса», не найдя себе готового «принца», начинает делать его, так сказать, «из подручных средств». Она начинает терроризировать бедного супруга тем, что он не читает Достоевского, что он не знает, кто такие Вагнер, Ницше и Рильке. Она «тычет» в него Кафкой и билетом в оперный театр, в котором несчастный последний раз был в первом классе, во время массового культпохода. Страдалец получает бесконечные упрёки, что он некультурен, необразован, глуп, примитивен и в конце концов превращается в глубоко несчастного человека, начинает пить и бить свою жену, которая, в свою очередь, поступает к нам на лечение.

Проблемам аутентичности и её нарушениям большое внимание в своих исследованиях уделял психоаналитик и основатель гештальттерапии Фредерик Пёрлз. Это и не удивительно, если учесть, что гештальттерапия в своих теоретических и лечебных исследованиях придаёт ведущее значение целостности, нерасчленённости видения мира, себя, ситуации.

В своих трудах Пёрлз писал, что уяснение экзистенциального вопроса в значительной мере прольёт свет на предмет «суетности, противостоящей аутентичному (подлинному) существованию, возможно даже покажет путь преодоления раскола между нашей социальной и биологической сущностью. Как биологические индивидуумы, мы являемся животными, как социальные существа — мы играем роли и игры. Как животные мы убиваем, чтобы выжить, как социальные существа, мы убиваем ради славы, алчности, мщения. Как биологические существа мы ведем жизнь, связанную с природой и погружённую в неё, как социальные существа мы проводим жизнь «как если бы”»[351]. Пёрлз считает эту проблему связанной с различием и несовместимостью самоактуализации и актуализации «образа себя». Самоактуализация, или аутентичность (подлинность существования) противопоставляется им суетности.

«Нет орла, желающего стать слоном, нет слона, желающего стать орлом. Они «принимают» себя, они принимают свою «самость». Нет, они даже не принимают себя, так как это может означать возможность неприятия. Они принимают себя как что-то само собой разумеющееся, это не может подразумевать возможность другости. Они есть то, что они есть, — пишет Пёрлз. — Люди пытаются стать тем, чем они не являются… имеют идеалы, которые не могут быть достигнуты, стремятся к совершенству, чтобы спастись от критики, открывая дорогу к бесконечной умственной пытке... Психосоматические симптомы, отчаяние, усталость и компульсивное поведение заменяют радость бытия»[352].

Именно в дихотомии души и тела видит Пёрлз тот глубокий раскол, который настолько укоренился в нашей культуре, что уже давно воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Именно в этой фрагментации видит он основу конфликта, тревожащего человечество.

Нарушение аутентичности — проблема общечеловеческая, и только вера в свою избранность, в то, что всё это не зря и не даром, помогает человеку терпеть тяготы существования в мире, где мы, по сути, чужие.

 

*

Когда древнегреческие софисты, можно сказать, впервые в истории эстетико-философской мысли поставили во главу угла человека, его поведение, его поступки и переживания, первыми сделали попытку найти красоту в человеке как самостоятельно действующем и ответственном за своё поведение субъекте, а не в его включённости и гармонии со всеобщим мировым космосом, они признали за личностью право выбора. «Человек есть мера всех вещей», — сказал греческий софист Протагор из Абдер.

Человек стал сам отвечать за своё поведение, увеличение возможностей породило желания, желания породили притязания, притязания породили надежду, а надежда, хоть и последней, но всё же рано или поздно умирает.

Проблемы, связанные с кризисом аутентичности, существуют уже не одну тысячу лет. Одна из мировых религий — буддизм — целиком и полностью возникла из осознания необратимости и непоправимости онтогенетической динамики личностного бытия. Кризис аутентичности, пережитый в молодости Буддой, привёл к разработке путей «бегства» от череды рождений и смертей.

Как мы помним, молодой царевич Сиддхартха из рода Гуатама племени Шакьев, достигнув юности, решил выйти из дворца и совершить путешествие по городу в своей колеснице. В этот момент Бог-Дэва внезапно является на его пути в облике дряхлого старика.

И в тот же миг, как повествует Ашвагхоша в «Жизни Будды»[353]:

... царевич, видя старца,

Страх тревоги ощутил.

И он спрашивает возницу, что за странный человек ковыляет вдоль дороги, что с ним случилось:

Иль он высох вдруг от зноя?

Иль таким он был рождён?

Преодолевая затруднение, с помощью Дэва, то есть словами Бога, возница отвечает молодому принцу:

— Вид его иным был видом,

Пламень жизни в нём иссяк,

В изменённом — много скорби,

Мало радости живой.

Дух в нём слаб, бессильны члены,

Это знаки суть того,

Что зовём — «Преклонный возраст».

Был когда-то он дитя,

Грудью матери питался,

Резвым юношей он был,

Пять он чувствовал восторгов,

Но ушёл за годом год,

Тело порче подчинилось,

И изношен он теперь.

В ужасе царевич спрашивает своего возницу, один ли только этот человек:

Дряхлым возрастом томим,

Или буду я таким же,

Или будут все как он?

И возница посвящает Будду в печальную мудрость жизни:

— О царевич, и тобою

Тот наследован удел.

Время тонко истекает,

И пока уходит час,

Лик меняется, — измене

Невозможно помешать.

Что приходит несомненно,

То должно к тебе прийти,

Юность в старость облачая,

Общий примешь ты удел.

Бодгисаттва...

Слыша верные слова,

Так сражён был, что внезапно

Каждый волос дыбом встал...

«Что за радость, — так он думал, —

Могут люди извлекать

Из восторгов, что увянут,

Знаки ржавчины приняв?

Как возможно наслаждаться

Тем, что нынче силен, юн,

Но изменишься так быстро

И, исчахнув, будешь стар?

Видя это, как возможно

Не желать — бежать, уйти?»

В этих словах — осознание онтогенетического кризиса аутентичности, связанного с тем, что биологическое развитие, достигая пика, необратимо переходит в процесс старения, а личность, осознавая свою биологическую привязанность к смертному организму, не желает мириться с общим уделом всего живого и ищет путей освобождения.

Возможно ли созерцать старость, болезнь и с ними смерть и при этом жить, смеяться и шутить с «мёртвой петлею на шее?»[354] — вопрошает Будда.

Вся экзистенциальная философия, по большому счёту, — ответ на этот вопрос. Не случайно Альбер Камю писал, что есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема — проблема самоубийства. «Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить,— значит ответить на фундаментальный вопрос философии... Бывает, что привычные декорации рушатся. Подъём, трамвай, четыре часа в конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, всё в том же ритме — вот путь, по которому легко идти день за днём. Но однажды встаёт вопрос: зачем?.. В немногие часы ясности ума механические действия людей, их лишённая смысла пантомима явственны во всей своей тупости»[355].

Что же делать?

Ответ прост: ничего не делать. Поскольку решение проблемы экзистенциального кризиса кроется в самой постановке проблемы. Ведь по тому «механическому» пути, который описывает Камю, Франкл, Фромм и другие представители экзистенциальной философии и гуманистической психологии «идти легко»! И по этому пути легко идёт большинство людей — и для них проблемы экзистенциального кризиса, или ноогенного вакуума, просто не существует, если только искусственно не пытаться заставить их осознать, что их нормальная жизнь (как её ни обзови: «механическая», «бессмысленная», «винтиковая») — это неправильная жизнь. Достаточно поставить перед человеком вопрос: «Зачем?» — чтобы надолго лишить его радости непосредственного аутентичного существования.

Поэтому, в свою очередь, мне бы хотелось поставить вопрос: «Зачем?». Зачем пытаться показать человеку, зачем пытаться довести до сознания человека, что его жизнь бессмысленна, что она абсурдна, что удел человеческий и всё его существование, как писал Хайдеггер, ничтожно. Для человека, живущего в суетном мире и в его развлечениях, забота выступает как краткий миг страха. Но дайте этому страху дойти до сознания, дайте ему разрастись, взлелейте и удобрите его — и он станет тревогой. Как только банальный ум предастся созерцанию смерти, тревога перерастёт в ужас.

Что же дальше? Начинать проводить логотерапию, искать утраченный смысл? Может быть, всё же лучше психопрофилактика? Может быть, лучше не давать человеку возможности осознать бессмысленность собственного существования, чтобы затем не призывать его существовать на грани абсурда, получая сомнительное удовольствие от жизни на краю бездны? Поскольку сама проблема возникает только в момент осознания, может быть, и не стоит осознавать?

Один из основателей гештальт-психологии, Коффка, рассказывает старинную шведскую легенду о путнике, заблудившемся в снегах: «Вьюжным зимним вечером, после многих часов блужданий по продуваемой ветром равнине, все тропки и вешки которой оказались покрыты плотным слоем снега, всадник увидел освещённые окна фермы и, радуясь возможности обрести наконец кров над головой, направился к ней. Хозяин, встретивший его на пороге, с удивлением спросил незнакомца, откуда он прибыл. Путник указал вдаль, по направлению прямо от фермы, после чего фермер с ужасом и изумлением в голосе произнёс: «Да знаете ли вы, что пересекли сейчас озеро Констанция?» Услышав это, путник замертво упал к его ногам»[356].

Не уподобляемся ли мы иногда тому самому фермеру, когда пытаемся довести до сознания нормального человека, живущего своей аутентичной жизнью (пусть механической, пусть примитивной), чуждую ему проблему смысла, от которой он всеми силами и средствами бежит и прячется — и прячется вполне успешно до тех пор, пока мы не поймаем его и не поставим лицом к лицу с иррациональностью, бесчеловечностью и бессмысленностью мира?

Шопенгауэр довольно точно обозначил эту проблему, написав, что «абсолютно недостижимое не порождает страданий, если только оно не подаёт надежды. Всякое счастье основано на отношении между нашими притязаниями и тем, чего мы достигаем»[357]. Это не только совершенно верное обозначение проблемы, но и единственно верный совет, с помощью которого можно избавиться от всех психологических страданий, связанных с кризисом аутентичности. «Распознав, в чём наша сила и наша слабость, мы будем стремиться к всестороннему использованию и развитию своих очевидных природных задатков и будем всегда направлять туда, где они пригодны и ценны, — но решительно и, преодолевая себя, будем избегать таких стремлений, для которых у нас от природы мало задатков, и поостережёмся пробовать то, что не удастся нам. Только тот, кто этого достиг, будет всегда и с полным сознанием оставаться всецело самим собою (т.е. аутентичным — Ю.В.) и никогда не попадет впросак из-за самого себя, так как он всегда знает, чего может ждать от себя. На его долю часто будет выпадать радость чувствовать свои силы, и редко он испытает боль от напоминания о собственной слабости, то есть унижения, которое, вероятно, причиняет величайшие душевные страдания; поэтому гораздо легче вынести сознание своей неудачливости, чем своей неумелости»[358]. Ещё более простой формуле Зенона — более двух тысяч лет: для достижения высшего блага, то есть счастья и душевного покоя, надо жить согласно с самим собой.

Непонимание онтогенетических механизмов личностного функционирования приводит не только к тому, что родители очень часто искусственно пытаются «поднять планку» для своего ребёнка, заставляя его многие годы пытаться достигнуть того рубежа, который они ему установили, но и опытные психотерапевты рекомендуют с целью профилактики неврозов говорить ребёнку: «Ты можешь стать трудолюбивым; ты можешь заниматься, можешь заставить себя работать, можешь вырасти полезным членом общества. Ты можешь всего достигнуть, если захочешь»[359]. Последняя фраза, если она на самом деле будет усвоена ребёнком, прямым путём приведёт его к неврозу.

Попытки интенсифицировать усилия по достижению тех или иных нереальных жизненных целей приводят только к ухудшению функционирования индивидуально-личностной системы. Бесплодная борьба приводит к отчаянию. Смысл жизни, каким он привычно виделся, с каждым днём удаляется всё далее и далее. Человек начинает терять смысл жизни. Он перестаёт получать удовольствие от жизни. Витальная активность парализуется. Возникает знаменитый экзистенциальный вакуум, блестяще описанный Франклом. И самое страшное, если он осознаётся. Потому что именно в этой ситуации возникают мысли о самоубийстве.

Нарушение нормального течения витальной активности в процессе онтогенеза с помощью попыток её стимуляции приводит к обратному эффекту — усилению авитальной активности. Самоубийство и злоупотребление психоактивными веществами — одни из самых распространённых способов разрешения кризиса аутентичности. Самые трагичные способы. Самые безнадёжные.

В. Франкл пишет, что самоубийства у американских студентов среди причин смертности занимают второе место по частоте после дорожно-транспортных происшествий. При этом число попыток самоубийства — в 15 раз больше. Из 60 студентов Университета штата Айдахо, совершивших попытку самоубийства, якобы 85% не видели больше в своей жизни никакого смысла, при этом 93% из них были физически и психически здоровы, жили в хороших материальных условиях и в полном согласии со своей семьёй, активно участвовали в общественной жизни и имели все основания быть довольными своими академическими успехами. Во всяком случае, о неудовлетворённых потребностях не могло быть и речи.

Франкл задаёт себе вопрос: каковы условия, делающие возможной попытку самоубийства, что должно быть встроено в «condition humane» (природу человека), чтобы когда-нибудь привести человека к такому поступку, как попытка самоубийства, несмотря на удовлетворение повседневных потребностей? По его мнению, представить это можно лишь в том случае, если человек добивается того, чтобы найти в своей жизни смысл и осуществить его[360].

С моей точки зрения, как раз наоборот, это есть свидетельство «нестремления» к смыслу, это есть свидетельство ужаса перед смыслом, ибо человек может существовать лишь в бессмысленной жизни. Из этих студентов 99% вполне удовлетворились бы хорошей зарплатой, домом, престижной женой, послушными детьми и кружкой пива в вечернем баре, а они попали в среду, где господствовал чуждый им смысл жизни, заключающийся в стремлении к получению знаний, образования, интеллектуальной деятельности. И этот смысл, которого они не могли принять, и тот смысл, который они потеряли, создали для них типичный кризис аутентичности с суицидальной активностью. На фоне остановки онтогенетического личностного роста они особенно болезненно пережили кризис аутентичности, потому что, во-первых, находились в стенах университета, где количество индивидуумов с отсроченной остановкой развития (креативных личностей) намного больше, чем в общей популяции, и, во-вторых, были в состоянии удовлетворить все свои материальные запросы. Необходимость бороться за своё материальное существование отвлекает необходимую энергию, и у человека не остаётся возможности задуматься о бессмысленности собственного существования, так как мысли о хлебе насущном полностью вытесняют те вопросы, которые неминуемо возникают перед человеком, не лишённым способности самосознания, который подходит к пику своего онтогенетического существования и начинает чувствовать, что далее — период личностной инволюции и регресса.

Подозревать у человека постоянное стремление к поиску смысла жизни — то же самое, что думать, будто человек, катающийся на американских горках, вместо того, чтобы получать удовольствие, постоянно думает, зачем он это делает. Нормальный человек редко задумывается о смысле своего существования.

Именно в период кризиса аутентичности часто возникает вопрос и сомнения о смысле, и следует признать всё это крайне опасным в суицидогенном плане. Опасным в том смысле, что именно в эти моменты человек может ощутить бессмысленность собственного существования особенно остро, и этой осознанной фрустрации может оказаться вполне достаточно не только для эмоционально-когнитивной психической деятельности, но и для поведенческого акта.

Хотя Франкл и писал, что «люди не являются предметами, подобно столам или стульям, и, если они обнаруживают, что их жизнь редуцируется к простейшему существованию столов или стульев, они совершают самоубийство»[361]. Хотя Фромм и считал, что «человек не может существовать как простой «предмет», как игральная кость, выскакивающая из стакана, он сильно страдает, если его низводят до уровня автоматического устройства, способного лишь к приёму пищи и размножению, даже если при этом ему гарантируется высшая степень безопасности»[362]. К сожалению, приходится признать, что Франкл и Фромм в своих утверждениях выдают желаемое за действительное. Люди в своей жизни (уж мы-то знаем) являются не только столами и стульями, игральными костями и автоматическими устройствами, но и половыми тряпками, о которые вытирают ноги, и пушечным мясом, которое считают тысячами. И если мы хотим, чтобы люди не совершали самоубийства, необходимо, чтобы они ни в коем случае не обнаружили бессмысленность собственного существования. Лишь не осознавая смысл жизни, мы можем вести радостную и счастливую жизнь. Ребёнок не осознаёт смысла жизни, малоумный не осознаёт смысла жизни, человек, занятый делом, не осознаёт смысла жизни — и они счастливы. Счастлив тот, кто умеет наслаждаться каждой данной минутой, не увязывая её с каким-либо вне удовольствия данной минуты лежащим смыслом. Если бы это было не так, то тогда неминуемо каждая минута жизни воспринималась бы как минута, приближающая к смерти. Поиск смысла жизни ведёт к самоубийству или к вере. Ибо ясно, что, исходя из самого себя, существование человека на Земле бессмысленно. Вера же ведёт человека опять или к самоубийству, или к крайнему неприятию земной жизни и различным формам замаскированного самоубийства тела, духа (либо и того и другого вместе взятых).

Франкл со своей логотерапией, утверждая присущее человеку «стремление к смыслу», прав, с одной стороны. «Кто ещё станет сомневаться в существовании стремления к смыслу (подчеркнём: не больше и не меньше, чем специфической для человека мотивации), взяв в руки доклад американского Совета по вопросам образования?». В нём приведены данные опроса почти двухсот тысяч студентов в 360 университетах. Главный интерес у большинства опрошенных выражался в цели «прийти к мировоззрению, которое сделало бы жизнь осмысленной»[363]. В докладе Национального института психического здоровья из почти восьми тысяч студентов в 48 вузах наибольшее число также выразили желание «найти в своей жизни смысл».

Согласимся, что стремление к смыслу есть, и приведённые данные как раз подтверждают мысль, что это стремление усиливается в момент кризиса аутентичности.

Но! Есть очень неприятный для Франкла и его последователей момент: имеются большие сомнения в том, что смысл этот есть. Я повторю ещё раз: есть большие сомнения (я не имею в виду только себя лично), что у жизни и в жизни имеется смысл. Вполне может быть, что его нет. Поэтому вопрос о смысле жизни — вопрос нехороший, и чем реже он будет возникать, тем счастливее будет жизнь конкретного человека и жизнь всех людей.

Эйнштейн однажды заметил, что тот, кто ощущает свою жизнь лишённой смысла, не только несчастлив, но и вряд ли жизнеспособен, а Фрейд писал в одном из своих писем: «когда человек задаёт вопрос о смысле и ценности жизни, он нездоров, поскольку ни того, ни другого объективно не существует; ручаться можно лишь за то, что у человека есть запас неудовлетворённого либидо». Хорошо сказано — и нужно ли ещё об этом? Честное слово, двум евреям, учитывая историю этого народа, можно верить в вопросе о смысле жизни.

Поэтому знаменитый тезис Франкла о том, что «смысл должен быть найден, но не может быть создан», следует признать неверным и опасным. Смысл жизни нужно не искать, а получать. И чем больше государство будет заботиться об этом вопросе, тем счастливее будет жизнь его граждан и тем меньше самоубийств будет среди их числа. Именно этим я объясняю себе большое количество самоубийств во многих развитых странах, где часто есть материальное благополучие, но иногда теряется смысл, и незначительное количество самоубийств в малоразвитых странах, где часто нет благополучия, зато меньше времени и возможностей задумываться о смысле.

Поиск же смысла жизни всегда рано или поздно приводит человека к двум формам самоубийства: это самоубийство либо в прямом смысле этого слова, когда человек, подобно Кириллову в «Бесах» Достоевского, плюёт в лицо Богу, либо вторая, более широко распространенная форма личностного самоубийства — Вера.

 

 

*

В итоге многочисленных попыток понять и решить проблему хронического самоотравления и суицидальной активности исследователи пришли к выводу, что это невозможно без учета и анализа глубинных мотивационных механизмов данных явлений.

В настоящее время у нас есть большие основания предполагать, что в основе этих двух явлений лежит (описанная Фрейдом в теории влечения к смерти) общая тенденция всего живого вернуться в первоначальное неорганическое состояние, избавиться от жизненного напряжения и умереть. Вопрос заключается в том, почему программа обеспечения жизнедеятельности человека все чаще и чаще дает сбой на все более ранних этапах онтогенеза.

Каким же образом, зная всё это, мы можем попытаться коренным образом решить те проблемы наших подростков, которые, как явствует из всего вышесказанного, вытекают не только из межличностных конфликтов, не только из переживаний и конфликтов раннего детства, но и из проблематики самого человеческого существования?

Мне хочется привести результаты интересного эксперимента, поставленного американскими учёными. Это поможет нам лучше понять проблему и найти пути её решения. Американские психологи провели полевой эксперимент по изучению взаимоотношений между матерью и ребёнком. Мать с годовалым ребёнком помещалась на зелёной полянке, в центре которой было сделано специальное углубление, куда мать могла внезапно исчезать в ходе эксперимента. В начале эксперимента мать находилась над углублением с ребёнком на руках. Ребёнок, попавший в новую для него ситуацию, некоторое время осматривался, сильно прижавшись к материнской груди, но, убедившись, что никакой видимой опасности вокруг нет, отделялся от матери и начинал на четвереньках исследовать полянку (включался витальный врождённый поисковый инстинкт), всё дальше и дальше отдаляясь от матери, но периодически оглядываясь и проверяя — на месте ли она. Он с видимым удовольствием разглядывал травку, цветочки, насекомых, но при обязательном условии внутреннего «чувства матери за собой». Когда же в ходе эксперимента незаметно для малыша мать внезапно «прятали» в подготовленное углубление, его поведение кардинальным образом менялось: обернувшись в очередной раз и обнаружив отсутствие матери, он мгновенно терял интерес к листочкам и цветочкам и с рёвом мчался на то место, где только что была мать. В этот момент мать «поднимали» и ребёнок, продолжая всхлипывать и причитать, плотно прижимался всем своим телом к её груди. Успокоившись (на что уходило не менее получаса), ребёнок вновь осторожно начинал исследовать окружающую действительность, но его поведение уже отличалось от предыдущего: от былой уверенности не осталось и следа, количество «оглядываний» резко увеличилось, диапазон исследовательской деятельности сократился.