Лед в сердцах молодых гостей

 

 

Мы ждали на пограничном посту. Было темно и холодно. Не так чтобы очень

холодно для декабря, но все равно неприятно.

Мы прождали весь день. И не мы одни. На Нодьлок налетел ураган

журналистов; куда ни плюнь - повсюду в три слоя специальные корреспонденты,

жадные до кровавых зрелищ охотники за бедой.

Мы забрали последний "мерседес" в Будапеште. Когда я брал

его в начале недели в агентстве по прокату автомобилей, там все были безумно

счастливы, что у них взяли такую роскошную дуру, как "мерс". Я

спросил: "Можно на нем выезжать из Венгрии?" Мне ответили:

"Конечно", - и с лучезарной улыбкой вручили бланк на

дополнительную страховку. Им даже в голову не могло прийти, что среди

западных иностранцев найдутся больные на голову, которые по собственной воле

поедут в Румынию - тогда события в Тимишоаре вызывали лишь легкое

беспокойство. К концу недели они уже не давали машин никому, кто вызывал

подозрения в причастности к средствам массовой информации, или давали, но

требовали залога, который в пять раз превышал номинальную стоимость

автомобиля.

У компании есть свои преимущества. Мне не пришлось делать все самому.

Будь я один, я бы уже весь издергался, не забыл ли я чего важного; и мне бы

пришлось самому обхаживать угрюмых румынских пограничников, пытаясь

уговорить их открыть сезам. А так я сидел, задрав ноги, потягивал пиво и

размышлял о том, как бы вернее разбогатеть.

На соседней полосе, дверь в дверь с нами, стояла шикарная

"вольво" с тремя внештатными корреспондентами из Германии (то

есть это я так решил, что они внештатные, потому что они не выглядели

людьми, способными устроиться на нормальную работу), которые пытались

всучить румынскому пограничнику венгерский счет за гостиницу в полной

уверенности, что это анкета на визу. Я с наслаждением подслушивал их

разговор, тем более что они так ни до чего и не договорились. Репертуар

иностранных языков у наших немецких "коллег" не включал в себя

знание венгерского или румынского.

Они по-прежнему выдавали визы на границе, хотя никого не впускали. Был

вечер пятницы, до Рождества оставалось три дня, и впереди, под покровом

непроницаемой темноты, нас ждало нечто, что подходило под описание

революции. В шестидесяти километрах от границы была Тимишоара, город, где

правительственные войска расстреляли мирную демонстрацию в поддержку пастора

Ласло ТЈкеша. Погибли десятки людей. Десятки, сотни, тысячи - никто не знал

наверняка. Никто не знал, что происходит в Тимишоаре. Никто не знал, где

сейчас ТЈкеш и жив ли он вообще.

Золтан тихо сидел на заднем сиденье, как переводчик, которому в данный

момент нечего переводить; как бывший представитель венгерского национального

меньшинства в Румынии он знал, что это такое - молчать и не отсвечивать. Мы

слушали радио. Репортаж из Бухареста. О том, как все плохо у Чаушеску. Никто

не знал, где он сейчас и жив ли он вообще.

Шаболш носился туда-сюда в поисках фактов и слухов, как и пристало

всякому журналисту. На самом деле он был адвокатом, хотя и наглухо

безработным (в результате конфликтов с венгерскими властями), и в данное

время - моим шофером. Вообще-то, если мне нужен шофер, я обращаюсь к матерым

таксистам, которые довезут тебя куда угодно и по любой дороге.

Я свел знакомство с Шаболшом, поскольку он, в свою очередь, водил

знакомства с самыми что ни на есть колоритными личностями; он вечно

притаскивал мне каких-то чахоточных гомиков-проституток или смущенных цыган,

чтобы я с ними поговорил "за жизнь".

Однажды он вызвался подработать у меня шофером - его подруга была

беременна, и ему очень нужны были деньги. С тех пор, когда мне нужен

водитель, я всегда обращаюсь только к Шаболшу, потому что он обращается с

автомобилями с пугающей безжалостностью, которая совершенно ему не

свойственна при общении с людьми.

Багажник у нас был забит под завязку: одежда, еда, туалетные

принадлежности, карты, румынские разговорники, взятки-подарки и - что меня

беспокоило больше всего - всего одна запаска (я уже ездил по Румынии и знаю

по опыту, что лучше иметь с собой несколько запасных колес, но в

"Ависе" лишних не оказалось). Я предупредил Шаболша, что наша

поездка может затянуться на несколько дней, и он взял с собой пять пачек

сигарет и огромный термос с кофе. Я просто рыдаю от Шаболша - будапештский

интеллектуал как он есть.

Я уже начал надеяться, что мы простоим на границе всю ночь, после чего

благополучно поедем домой, но тут вдруг все двигатели завелись, и шлагбаум

подняли.

- Тимишоара? - спросил Шаболш.

- Тимишоара.

Что там, в ночи: затаившийся в темноте зверь под названием революция,

пожирающий все правила и рвущий порядок в клочки? Что нас ждет впереди?

Ликующие революционеры? Снайперы? Горячее угощение?

Румынские пограничники смотрели на нас с выражением: "вы, ребята,

совсем придурки". Мы переехали через границу четвертыми или пятыми,

чему я был несказанно рад. Пока мы ехали в темноте, ориентируясь только на

габаритки машин впереди, я почти ожидал, что какая-то из этих машин сейчас

бабахнет, нарвавшись на мину, - издержки богатого воображения.

Дорогу освещал только свет фар. Было видно, что ничего не видно. У нас

была карта, но мы понятия не имели, чего ждать от этой дороги. Я уже начал

жалеть, что все это затеял. В голове постоянно вертелось, что на территории

Румынии, по неофициальным данным, сотни тысяч - если не миллионов -

"Калашниковых" (диктатура не скупится на вооружение); что в

каждом "Калашникове" - магазин на тридцать патронов, и что

достаточно одной пули - и это не важно, что она будет случайной,

непреднамеренной и беззлобной, и предназначенной вовсе не мне, а кому-то

другому, - чтобы оборвать мое существование на этой земле. И никакой

"мерседес" меня не спасет.

Впереди показались фигуры, преграждающие дорогу. Если бы за рулем был

я, я бы, наверное, тут же и остановился. Люди со всех сторон обступают

машину и стучат нам в бока. Ощущение не из приятных... но это они так

радуются. И я понимаю, что такое революция: это когда все выходят на улицы,

даже те, кто живет в маленькой деревеньке в пяти минутах пешком от

венгерской границы, это почти Рождество, это когда непроглядная тьма и

горячечное возбуждение, плещущее через край, растворяется в ночи.

Продравшись через ликующую толпу, мы направляемся в Арад, первый

большой город перед Тимишоарой. Когда мы въезжаем в город, я малость

приободряюсь - мы уже двадцать минут едем по стране, и никто не попытался

меня застрелить. Арад был тусклым и тихим, как всякий маленький

провинциальный город в позднее время суток. Несколько пешеходов, несколько

машин, кое-где светятся окна и вывески - но ничего выдающегося, ничего, что

стоило бы запомнить. Эта скучная тишина, с одной стороны, вселяет

уверенность, но с другой - вызывает разочарование. Я буду жить, но мне не о

чем будет рассказывать.

Как и положено туристам, мы запутались в улицах с односторонним

движением. На четвертом круге по городу мы все же решаем спросить дорогу.

Первой нам встречается женщина с огромными сумками, набитыми едой. Она

вызывается показать нам дорогу, поскольку ей тоже нужно в Тимишоару. Дама

попалась болтливая, и Золтан переводит ее монологи; она живет в пригороде

Тимишоары и понятия не имеет о том, что происходит в городе, она просто

приехала в Арад к родственникам за продуктами. Мы высаживаем ее на подъездах

к Тимишоаре, и я замечаю, что настроение изменилось. То ли из-за того, что

унылые пригороды Тимишоары навевали смутную тоску и тревогу, то ли из-за

зловещей давящей атмосферы - не знаю. Но мы все почувствовали, что привычная

повседневность закончилась.

Высокая женщина в длинном плаще и двое мужчин стоят на дороге; первый

из многих кордонов, которые нам предстоит пройти. Они без оружия. Спасет ли

плащ от того, у кого с собой есть пистолет или автомат и кто вовсе не

заинтересован, чтобы его остановили? И тем не менее каждый трудоспособный

гражданин Румынии стремится завладеть участком какой-нибудь улицы или дороги

и установить там свой личный контрольно-пропускной пункт, безотносительно от

его полезности и невзирая на то, что происходит в стране.

Нас пропустили почти без вопросов, но пока мы добрались до центра

города, нам пришлось несколько раз прибегать к помощи Золтана. В центре все

было тихо и мирно, хотя повсюду валялись осколки стекла, и имел место быть

один перевернутый автобус. Людей на улицах было немало. Они держались

настороже, но не выказывали никаких признаков возбуждения.

В этом действительно что-то есть, когда ты говоришь: "Отведите

меня к вашему командиру". После недолгих переговоров нас с Золтаном

направили в Оперный театр, где, как нам сказали, располагалась штаб-квартира

революционного комитета. Сам театр мы нашли без труда, но зато долго бродили

внутри: вверх-вниз, из коридора в коридор. Наконец, нас проводили в большую

комнату, где... восемь мужиков смотрели телевизор.

Существует такой журналистский штамп: "сердце революционных

событий". Так вот, это самое "сердце" я представлял себе

по-другому. Один мужик был на балконе и общался с народом на площади -

какового народа имелось в наличии человек пять или шесть. Но это была просто

дружеская болтовня, а не пламенное воззвание.

Мы с Золтаном походили по комнате, пытаясь понять, кто тут главный. С

чего начать интервью у революции? В углу, в гордом одиночестве, сидел

человек возбужденного вида. Я предложил ему пачку "Кента", чтобы

вызвать на разговор. "Кент" в Румынии - это не сигареты, а

твердая валюта. Было дело, когда я посредством одной пачки

"Кента" открыл закрытый ресторан в Бухаресте. Пачки

циркулировали по стране, никто их не открывал и не курил, а за три пачки,

как мне говорили, можно было получить медицинский диплом.

Я был уверен, что прикоснулся к революции в чистом виде, когда мужик

отказался брать пачку, но потом все-таки взял, мучимый острой никотиновой

недостаточностью, открыл ее, достал одну сигарету и жадно закурил. Открытую

пачку он приглашающе положил на стол, так чтобы все, кто хотел, угощались.

Курильщик объяснил мне, что в Тимишоаре революция победила, но он

понятия не имеет, что происходит в других городах. Никто не знает, на что

способна Секуритате. Никто не знает точного числа жертв, но счет идет на

тысячи.

Мы пытались поговорить и с остальными, но не услышали ничего нового.

Никто ничего не знал, никто ни за что не отвечал. Никто не знал, что

происходит. Никто не участвовал в боях, и вот еще любопытная деталь -

никакого оружия в Опере не было.

Так и должно было быть, или просто я разговаривал не с теми людьми? Я

очень надеялся, что никто из других журналистов, проникших в святая святых,

не набрел на того, кто хоть что-нибудь знает или хоть что-нибудь видел. Это

было как в детстве, когда тебе кажется, что у других ребятишек игрушки

лучше.

В комнату ворвался какой-то худосочный студент в шапочке с кисточкой и

объявил по-английски, наверное, из уважения к представителям иностранной

прессы:

- Сюда летят вертолеты. Сюда летят вертолеты. Мы все умрем.

Никто не обратил на него внимания. Если бы присутствующие начали с

криком выпрыгивать из окон, я бы последовал их примеру. Но поскольку все

были спокойны, я тоже решил не дергаться. Я с задумчивым видом изучал стены

и пытался представить, что будут делать местные повстанцы, если их атакуют

пулеметами или ракетами.

Я пришел к выводу, что мне больше нет необходимости торчать в Опере.

Звезды на небе были обнадеживающе безмятежны и не тронуты вертолетами.

Вернувшись к машине, мы обнаружили, что Шаболш там не скучает - он

собрал небольшую компанию и активно общался.

- Поехали, - сказал я.

- Они могут нам показать, где трупы, - ответил Шаболш. Румыны с

готовностью закивали. Когда все начиналось, здесь, в Тимишоаре, расстреляли

безоружных демонстрантов - непременная составляющая революции. Шаболш

объяснил, что помимо того, что никто не знает точного количества жертв,

никто не знал, что стало с телами. Были организованы поиски, и обнаружилась

братская могила.

Мне совсем не хотелось смотреть на трупы, но мне хотелось узнать, смогу

ли я это выдержать. И мне нужно было писать репортаж - хоть что-нибудь, что

пусть отдаленно, но все-таки напоминало новости. Мы раздали еду,

припрятанную в багажнике, и один из местных сел к нам в машину, чтобы

показать дорогу к разрытой могиле.

- Приезжайте еще, - сказала нам на прощание одна из женщин, которой мы

отдали шоколад.

Убитых людей похоронили в месте, подходящем и в то же время слишком

очевидным, чтобы кому-то пришло в голову искать именно там - на городском

кладбище, которое, однако, было больше похоже на развороченную строительную

площадку, чем на кладбище. Мне вдруг пришло в голову, что я никогда раньше

не имел дела с покойниками. Я совершенно не знал, как себя вести, и

надеялся, что не сделаю ничего неподобающего.

Наш провожатый повел нас с Золтаном через пустырь подмерзшей грязи, но

тут Золтан остановился.

- Для меня это слишком, - заявил он. - Я подожду в машине.

Я не стал возражать, потому что, когда мы с ним договаривались о

поездке, он подряжался шофером, и инспекция трупов не входила в круг его

обязанностей; и еще потому, что по сравнению с Золтаном, которому не хватило

духу идти дальше, я себя чувствовал жутко крутым. Мы прошли еще несколько

ярдов. Еще прежде, чем мы их увидели, мы почувствовали их запах. Здесь почти

не было фонарей, и меня это полностью устраивало. На краю ямы лежали

выкопанные тела. Их было штук десять - двенадцать. Почти все - голые и

испачканные в земле. Первое, что я подумал, глядя на них: что я никогда бы

не взялся выкапывать их из могилы. Ни за какие деньги.

Особенно мне врезалось в память тело дородной женщины средних лет, на

животе у которой лежал мертвый ребенок. Совсем-совсем маленький. О чем тут

было говорить?! Поэтому мы и молчали. Сложно представить, что может быть

что-то хуже, чем эти мертвые люди, сваленные в кучу в мерзлой земле в

двойной заброшенности (покинутые и недосягаемые) и двойной темноте

(невидящие во мраке). Сложно представить себе более сильный наглядный пример

к уроку по теме: Тепло - это все.

Мне было хорошо видно. Наверное, надо было что-то сказать, но я

подумал, что и с журналистской, и с моральной точки зрения самое лучшее -

это молчать. Вернувшись к машине, я заметил у входа на кладбище того

худосочного паренька, который принес известие о вертолетах. Теперь он

кричал:

- Секуритате уже на подходе. Секуритате уже на подходе. Мы все умрем.

Мы едем обратно в Венгрию; мне надо писать репортаж. Я все еще чувствую

запах от тел у разрытой могилы. Я прижимаю к носу пакет с кофе, чтобы его

крепкий аромат отбил запах смерти.

У самой границы у нас спускается колесо. Мы ставим запаску, параллельно

слушая радио. По радио говорят, что агенты Секуритате под видом мирных

автостопщиков стоят на дорогах и тайком подкладывают взрывчатку в машины

журналистов. Из Арада в прямом эфире передают репортаж одного журналиста,

который прячется под каким-то там радиатором и рассказывает о том, как

Секуритате расстреливает город.

Я никак не пойму, почему ад принято изображать в языках ревущего

пламени, и чтобы орды ревущих грешников громоздились друг на друга, и чтобы

чумазые черти обязательно томили их на сковородках, тыча вилами в бока, или

жарили на вертелах. Если бы можно было выбирать, я бы распорядился, чтобы

меня похоронили на солнце, в компании приятных людей, потому что - я вас

уверяю, - если ад действительно существует, то там очень холодно и одиноко.