Разговоры с замечательными людьми 18 страница

«Что представляет собой промежуточная технология?» – спро­сил я. «Промежуточная технология – это просто указание пальцем на луну, — сказал с улыбкой Шумахер, используя широко извест­ное буддийское выражение. – Луна сама по себе не может быть полностью описана, но в некоторых специфических ситуациях на нее можно указать».

Для примера Шумахер рассказал мне историю о том, как он помог жителям одной индийской деревни изготовить стальные обо­дья для телег. «Чтобы иметь эффективные телеги, нужно оснащать колеса стальными ободьями, – начал он рассказ. – Наши прадеды в небольших количествах гнули сталь довольно качественно, но мы забыли, как это делается без помощи огромных машин где-нибудь в Шефилде. Так как же это делали наши прадеды?

У них был самый быстроходный инструмент, – продолжал Шумахер взволнованно. – Мы нашли такой инструмент в одной французской деревне. Он блестяще задуман, но очень неуклюже изготовлен. Мы принесли его в колледж сельскохозяйственной тех­ники и сказали: «Давайте, ребята, покажите, на что вы способны!» В результате появился инструмент на том же принципе, но улуч­шенный средствами современной технологии. Он стоит пять фун­тов, может быть изготовлен деревенским кузнецом, не требует элект­ричества, и пользоваться им может любой. Вот что такое промеж­уточная технология».

Чем больше я слушал Шумахера, тем яснее я осознавал, что он не столько человек великих концептуальных разработок, сколько человек мудрости и действия. Он пришел к простой системе цен­ностей и принципов и сумел применить ее во многих тривиальных ситуациях для решения множества экономических и технологичес­ких проблем. Секрет его огромной популярности лежит в том заря­де оптимизма и надежды, который он несет людям. Он убежден, что самые необходимые вещи можно делать просто и очень эффектив­но, в малых масштабах, с очень небольшим начальным капиталом, не причиняя вреда окружающей среде. На примере сотен успешных применений своих принципов он все больше убеждался в том, что его «экономика, уважающая людей» и «его технология с человечес­ким лицом» могут быть осуществлены обычными людьми, что дей­ствовать можно и нужно уже сейчас.

В нашей беседе Шумахер часто возвращался к осознанию вза­имосвязи всех явлений и огромной сложности путей развития при­роды и процессов, в которые мы все включены. Мы достигли полно­го согласия в вопросе этого экологического осознания. Мы также разделили надежду, что принцип дополнительности – динамичес­кое единство противоположностей – необходим для понимания жизни. Шумахер выразил это так: «Вся драма экономической жиз­ни, и конечно, жизни вообще, заключается в том, что она постоян­но требует примирения противоположностей». Он проиллюстриро­вал это положение с помощью универсальной пары противополож­ностей, просматриваемой во всех экологических циклах: рост и упа­док Он назвал это «лучшим признаком жизни».

Шумахер указал, что в социальной и политической жизни так­же существуют подобные проблемы противоположностей, которые не могут быть разрешены, но могут быть преодолены мудростью. «Сообществам нужны стабильность и перемены, – утверждал он, – порядок и свобода,традиция и новшества, планирование и не­вмешательство. Наше здоровье и счастье постоянно зависят от одновременного преследования нескольких взаимно противоположных целей».

В завершении нашей беседы я спросил Шумахера, не доводи­лось ли ему встречать политиков, которые ценили бы его взгляды. Он сказал мне, что невежество европейских политиков устрашает, и я почувствовал, что он особенно остро ощущает недостаток при­знания в своей родной Германии. «Даже политики самого высокого ранга удручающе невежественны, – жаловался он. – Это тот случай, когда слепой ведет слепого».

«А как насчет Соединенных Штатов?» – поинтересовался я.

Шумахер полагал, что там ситуация более обнадеживающая. Не­давно он в течение шести недель ездил по США и везде его встре­чали воодушевленные толпы людей. Он сказал, что во время этого турне он также встречался с несколькими политиками и нашел у них больше понимания, чем в Европе. Кульминацией этих встреч явился прием в Белом доме, куда он был приглашен Джимми Кар­тером, о котором Шумахер говорил с восхищением. Президент Кар­тер, казалось, искренне заинтересовался идеями Шумахера и был готов учиться у него. Более того, мне показалось по тому, как Шумахер говорил о Картере, что у этих двух людей замечательные взаимоотношения и они искренне общаются на разных уровнях.

Когда я заметил, что, по-моему, американский политик Джерри Браун наиболее открыт экологическому сознанию и целостному мышлению вообще, Шумахер согласился. Он сказал мне, что высо­ко ценит живой и творческий ум Брауна, и мне показалось, что он ему очень симпатизирует. «Действительно, – подтвердил Шума­хер, когда я сказал ему о своем впечатлении. – Понимаете, Джер­ри Брауну столько же лет, сколько и моему старшему сыну. Я пи­таю к нему отцовские чувства».

Перед тем как проводить меня на станцию, Шумахер провел меня к своему прекрасному благоухающему саду, постоянно воз­вращаясь к своей, по всей видимости, любимой теме, органическо­му садоводству. С великой страстью говорил он о посадке деревьев как о самом эффективном шаге, который можно сделать для реше­ния проблемы голода. «Видите ли, деревья выращивать гораздо лег­че, чем посевные культуры, – объяснил он. – Они помогают вы­жить обитателям различных видов, они вырабатывают жизненно необходимый кислород и кормят животных и людей».

«А знаете ли вы, что на деревьях можно выращивать бобы и орехи с высоким содержанием белка?» – взволнованно спросил Шумахер. Он рассказал мне, что недавно посадил несколько дюжин таких деревьев, вырабатывающих протеин, и пытается распростра­нить свой опыт по всей Великобритании.

Мой визит подходил к концу, и я поблагодарил Шумахера за такой насыщенный и вдохновляющий день. «Я весьма польщен, – ответил он любезно, и после задумчивой паузы добавил с доброй улыбкой: – Знаете, наши подходы отличаются, но мы едины в ос­новных идеях».

Пока мы шли к станции, я упомянул, что жил в Лондоне четы­ре года и что у меня в Англии осталось много друзей. Я сказал Шумахеру, что отсутствовал более двух лет и был более всего по­ражен разительным контрастом между сдержанными статьями об английской экономике, которые я читал в газетах, и оптимистичес­ким, жизнерадостным настроением моих друзей в Лондоне и других районах страны. «Вы правы, – согласился Шумахер. – Люди в Англии живут в новой системе ценностей. Они меньше работают и лучше живут, но наши промышленные боссы этого еще не поняли». «Работайте меньше и живите лучше!» – это были последние запомнившиеся мне слова Шумахера, сказанные им на станции Катерхэма. Он сделал ударение на этой фразе, как будто в ней было для меня что-то очень важное. Четыре месяца спустя я был поражен, узнав о смерти Шумахера очевидно, от сердечного при­ступа – во время лекций в Швейцарии. Его предостережение «Ра­ботайте меньше и живите лучше!» приняло зловещий смысл. Воз­можно, оно, в большей степени было обращено к нему самому, чем ко мне. Тем не менее, когда несколько лет спустя график моих лекций стал излишне плотным, я часто задумывался над последни­ми словами доброго мудреца из Катерхэма. Эти воспоминания очень помогли мне в борьбе за разумное сочетание моих профессиональ­ных обязанностей с обычным наслаждением жизнью.

Раздумья о Шумахере

На обратном пути в Лондон я постарался осмыслить свою бе­седу с Фрицем Шумахером. Как я и ожидал, принявшись за чтение его книги, он оказался блестящим мыслителем с глобальной перспективой и созидательным пытливым умом. Однако гораздо важ­нее то, что я был глубоко поражен его мудростью, его свободной спонтанностью, его спокойным оптимизмом и добрым юмором. За два месяца до визита в Катерхэм, во время беседы со Стэном Гро­фом, я понял одну важную вещь. Я увидел фундаментальную связь между экологическим сознанием и духовностью. Проведя несколь­ко часов с Шумахером, я понял, что он дал реальное воплощение этой связи. Хотя в нашей беседе мы не говорили о религии, я несо­мненно почувствовал, что взгляд Шумахера на жизнь – это взгляд глубоко духовного человека.

Но, не идеализируя мое восхищение Шумахером, я ощутил также значительную разницу в наших взглядах. Вспоминая нашу дискус­сию о природе науки, я пришел к выводу, что эти разногласия коренятся в вере Шумахера в фундаментальный иерархический порядок, в то, что он называл «вертикальным измерением». Моя фи­лософия природы была сформирована под влиянием «сетевого» мышления Чу и в дальнейшем была усовершенствована научным монизмом Бэйтсона. На меня также сильно повлияла неиерархичес­кая концепция буддийской и даосской философии. С другой сторо­ны, Шумахер разработал довольно жесткую, почти схоластическую, философскую систему. Я был крайне удивлен этим. Я приехал в Катерхэм, чтобы встретиться с буддийским экономистом. Вместо этого я оказался втянутым в дискуссию с традиционным христиан­ским гуманистом.

Джермейн Грир – феминистская перспектива

В течение следующих месяцев я много размышлял о жизнен­ной философии Шумахера. Вскоре после смерти ученого была опуб­ликована его вторая книга – «Руководство для растерянных». Это блестящее резюме мировоззрения Шумахера, по сути дела, итог его жизни. Вообще, Шумахер говорил мне, что он только что закон­чил важный для него философский труд. Поэтому когда я читал эту книгу, то не удивился, найдя там отчетливые и полные ответы на вопросы, которых мы касались в нашей беседе. «Руководство» под­твердило многие из моих впечатлений, почерпнутые из визита в Катерхэм. Наконец я заключил, что твердая вера Шумахера в фун­даментальные иерархические уровни была тесно связана с его мол­чаливым приятием патриархального порядка. В нашей беседе мы никогда не обсуждали этот вопрос, но я заметил, что Шумахер часто употребляет патриархальный язык – разум человека, потен­циал всех людей и т.п.[15] Я так же почувствовал, что статус и мане­ра поведения Шумахера в его большой семье соответствовали роли традиционного патриарха.

К тому времени, как я встретился с ним, я стал очень чувстви­телен к сексизму в языке и поведении. Я подошел к осознанию феминистской концепции, которая в последующие годы окажет очень заметное влияние на мои исследования новой парадигмы и на мое собственное развитие.

Впервые я столкнулся с феминизмом, или скорее женским ос­вободительным движением, как его называли в то время, в 1974 году в Лондоне. Тогда я прочитал классический труд Джермейн Грир «Женщина-евнух». Три года спустя после первой публикации книга стала бестселлером. Ее приветствовали как наиболее ясный и откровенный манифест нового, радикального и волнующего дви­жения – «второй волны» феминизма.

Действительно, Грир открыла мне глаза на целый мир проблем, о существовании которых я и не подозревал. Я был знаком с жен­ским освободительным движением и его основными обвинениями: широкое распространение дискриминации женщин, ежедневная не­справедливость и случайные обиды, постоянная эксплуатация в обществе, управляемом мужчинами. Но Грир пошла дальше этого. В своей острой проникновенной прозе, языком сколь сильным, столь и изысканным, она проанализировала основные заблуждения отно­сительно женской природы, процветающие в нашей культуре, ори­ентированной на мужчин. Глава за главой она исследовала и иллю­стрировала, как женщин заставляют верить в патриархальные сте­реотипы, касающиеся их самих; смотреть на себя – свое тело, свою сексуальность, свое мышление, свои чувства, на всю свою женственность – глазами мужчин. Грир утверждает, что это изо­щренное и безжалостное давление искажает тела и души женщин. Женщина кастрирована патриархальной властью, она стала евну­хом.

Книга Грир была встречена с гневом, с одной стороны, и с радостью – с другой. Она провозгласила, что главный долг женщи­ны не перед мужем и детьми, а перед самой собой. Она призывала своих сестер освободить самих себя, вступив на феминистский путь самопознания. Такой вызов был столь решительным, что его стра­тегия все еще до сих пор не разработана. Даже будучи мужчиной, я был воодушевлен этими призывами, которые убедили меня в том, что освобождение женщин – это так же освобождение и мужчин. Я ощутил радость и возбуждение от очередной победы разума, и действительно, Грир сама писала об этой радости в самом начале книги. «Свобода ужасает, но она же и воодушевляет, – заявляет она. – Та борьба, что не радостна, – неправедная борьба».

Моим первым другом среди феминисток была Лин Гэмблс, анг­лийский режиссер-документалист, с которой я познакомился, когда читал Джермеин Грир. Я вспоминаю наши многочисленные беседы с Лин в небольших «альтернативных» ресторанах и кафе, широко распространившихся тогда по всему Лондону. Лин была прекрасно знакома со всей феминистской литературой и являлась активист­кой женского движения, но наши дискуссии никогда не были антагонистическими. Она с радостью делилась со мной своими откры­тиями, и мы вместе изучали новые типы мышления, новые ценнос­ти и новые взаимоотношения. Мы оба были чрезвычайно взволно­ваны освобождающей силой феминистского сознания.

Кэролин Мерчант – феминизм и экология

Возвратясь в Калифорнию в 1975 году, я продолжал изучать феминистские идеи, в то время как мои планы исследования сдвига парадигмы постепенно крепли и я начал первый раунд дискуссий с моими экспертами. Оказалось очень просто разыскать феминист­скую литературу и вступить в дискуссию с феминистскими акти­вистами в Беркли, который был и остается главным интеллектуаль­ным центром американского женского движения. Среди множества дискуссий тех лет я особо выделяю беседы с Кэролин Мерчант, историком науки из Беркли. До этого несколько лет назад я встре­чался с Мерчант в Европе на конференции по истории квантовой физики.

Тогда ее исследования касались исключительно Лейбница, и на конференции мы несколько раз беседовали о сходстве и различиях между «бутстрэпной» моделью Чу и взглядом Лейбница на мате­рию, которые он изложил в своей «Монадологии». Пять лет спус­тя, когда я снова встретил Кэролин Мерчант в Беркли, она была воодушевлена своими последними изысканиями, которые не только обогащали новыми идеями историю научной революции в Англии XVII века, но также имели далеко идущие воплощения в феминиз­ме, экологии и во всей культурной трансформации.

Исследования Мерчант, опубликованные ею позже в книге «Смерть природы», касались решающей роли Фрэнсиса Бэкона, которую он сыграл в сдвиге цели науки от мудрости к манипуля­ции. Когда она рассказала мне о своей работе, я сразу же осознал ее важность. За несколько месяцев до этого я посетил Шумахера, и его страстное осуждение манипулятивной природы современной науки все еще жило в моей памяти.

В работе, которую она дала мне прочитать, Мерчант показала, что Фрэнсис Бэкон служил олицетворением очень важной связи между двумя принципиальными позициями старой парадигмы: ме­ханистической концепцией реальности и мужским стремлением к господству и контролю в патриархальной культуре. Бэкон первым сформулировал четкую теорию эмпирического подхода в науке и страстно отстаивал его, нередко с помощью сомнительных форму­лировок. Я был поражен бэконовским языком насилия, представ­ленным Мерчант в ее работе. Бэкон писал, что природу следует «преследовать в ее блужданиях», «поставить на службу» и сделать «рабом». Ее следует «заточить в темницу», и задача ученого состо­ит в том, чтобы «выпытать у нее ее секреты».

В своем анализе этих высказываний Мерчант утверждает, что Бэкон использует традиционное представление природы в образе женщины. Его апология выпытывания секретов природы с помо­щью механических устройств сильно напоминает широко распро­страненную пытку женщин во времена «охоты на ведьм» на заре XVII столетия. Действительно, Мерчант показала, что Фрэнсис Бэкон, будучи генеральным прокурором короля Джеймса I, был очень хорошо знаком с системой суда над ведьмами. Она предполагает, что он перенес метафоры судебного разбирательства в свои науч­ные труды.

Я был глубоко впечатлен этим анализом, который вскрывает драматическую и пугающую связь между механистической наукой и патриархальными ценностями. Я убедился в сильном влиянии «бэконовского духа» на все развитие современной науки и техноло­гии. С античных времен целью науки были мудрость, понимание природного порядка и существование в гармонии с ним. В XVII веке ее целью стало знание, которое можно использовать для господства и управления природой. И по сегодняшний день наука и технология используются исключительно для целей, которые опасны, губитель­ны и глубоко антиэкологичны.

Вместе с Кэролин Мерчант мы провели много часов, обсуждая многочисленные приложения ее исследований. Она убедила меня в том, что связь между механистическим мировоззрением и патриар­хальной идеей «человека-мужчины», господствовавшего в природе, характерна не только для работ Бэкона, но также, в большей или меньшей степени, для Рене Декарта, Исаака Ньютона, Томаса Гоббса и других «отцов-основателей» современной науки. Мерчант пояс­нила, что со времени появления механистической науки эксплуа­тация природы идет рука об руку с эксплуатацией женщины. Та­ким образом, античное сопоставление женщины и природы связы­вает историю женщины и историю природы и роднит феминизм с экологией. Я понял, что Кэролин Мерчант открыла мне исключи­тельный важный аспект нашего культурного перерождения. Она первая привлекла мое внимание к тому естественному родству между феминизмом и экологией, которое я продолжаю изучать до сих пор.

Адриен Рич – критика с позиций радикального феминизма

Очередной важный этап в формировании моего феминистского сознания начался весной 1978 года во время семидневного визита в Миннесоту. В Миннеаполисе я подружился с Мириам Монаш, те­атральной актрисой, драматургом и общественной активисткой, ко­торая ввела меня в широкий круг артистов и общественных деяте­лей. Мириам была также первой радикальной феминисткой на моем пути. Она горячо одобрила мой интерес к феминистским идеям, но также указала на то, что многие из моих подходов и моделей пове­дения все еще сексистски ориентированы. Чтобы исправить ситуа­цию, она посоветовала мне прочитать «Женщиной рожденная» Адриен Рич и дала мне экземпляр книги.

Эта книга изменила все мое восприятие социальных и культур­ных перемен. В последующие месяцы я внимательно перечитывал ее несколько раз, составил систематический конспект ее основных положений и накупил множество экземпляров книги для моих дру­зей и знакомых. «Женщиной рожденная» стала моей феминист­ской библией, и с тех пор борьба за пропаганду и внедрение феми­нистского сознания превратилась в составную часть моей работы и моей жизни.

Джермейн Грир показала мне, в какой степени наше воспри­ятие женской природы обусловлено патриархальными стереотипа­ми. Адриен Рич развила это направление и в то же время радикаль­но распространила феминистскую критику на восприятие челове­ческой натуры в целом. По мере того как она начинает с читателем объемлющий и научный, но все же страстный разговор о женской биологии и физиологии, рождении детей и материнстве, динамике семьи, социальной организации, истории культуры, этике, искусст­ве и религии, все более раскрывается засилье патриархата. «Патри­архия – это власть отцов,– начинает Рич свой анализ,– семейно-социальная, идеологическая, политическая система, в которой муж­чины – под принуждением, прямым давлением или через ритуалы, традицию, закон, язык, обычаи, этикет, образование и разделение труда – определяют, какую роль должна или не должна играть жен­щина; и в которой женщина везде подчинена мужчине».

Пока я работал над обширными материалами Адриен Рич, я испытал радикальное изменение в своем восприятии, что ввергло меня в пучину интеллектуального и эмоционального хаоса. Я по­нял, что осознать засилье патриархата в полной мере чрезвычайно трудно из-за того, что оно всепроникающе. Оно влияет на наши базовые идеи о человеческой природе и о нашей связи со Вселен­ной – природе «человека (мужчины)» и о «его» взаимоотношениях со Вселенной, говоря патриархальным языком. Это единственная система, которая до недавнего времени открыто не подвергалась сомнению и доктрины которой воспринимались столь универсаль­но, что казались законами природы; в действительности их таковы­ми и представляли.

Опыт этого моего кризиса восприятия можно сравнить с опы­том физиков, разрабатывавших квантовую теорию в 20-е годы, что так живо описал мне Гейзенберг. Так же как и те физики, я поста­вил под вопрос мои фундаментальные представления о реальности. Это были представления не о физической реальности, но о природе человека, обществе и культуре. Этот процесс вопрошания имел непосредственную личностную ориентацию. В то время как книга Джермейн Грир касалась представлений о женской природе, я чув­ствовал, что Адриен Рич заставила меня критически подойти к моей собственной человеческой природе, к моей роли в обществе и к моей культурной традиции. Я вспоминаю те месяцы как время силь­ных волнений и частого гнева. Я хорошо разобрался в некоторых своих патриархальных ценностях и моделях поведения и раззадори­вал себя в спорах с друзьями, обвиняя их в таком же сексистском поведении.

Критические работы радикальных феминистов до сих пор при­влекают меня своим интеллектуальным очарованием. Это то оча­рование, которое испытываешь на себе в те редкие моменты, когда сталкиваешься с совершенно новым методом исследования. Гово­рят, что студенты, изучающие философию, открывают такой но­вый метод, читая Платона, а студенты общественных наук – при знакомстве с Марксом. Для меня открытие феминистской концепции послужило опытом сравнимой глубины, потрясения и привле­кательности. Это попытка переосмыслить, что значит быть челове­ком.

Как теоретик, я был особенно поражен влиянием феминистско­го сознания на наш способ мышления. Согласно Адриен Рич, все наши интеллектуальные системы несовершенны, так как, будучи созданными мужчинами, они не обладают той полнотой, которую в них могло бы привнести женское сознание.

«В действительности освободить женщин, – утверждала Рич, – значит изменить само мышление: реинтегрировать все то, что называется неосознанным, субъективным, эмоциональным, в струк­турное, разумное, интеллектуальное». Эти слова были мне очень близки, так как одной из моих главных задач при написании «Дао физики» была попытка реинтегрировать разумный и интуитивный способы осознания.

Связь между обсуждением женского сознания у Андриены Рич и моими исследованиями мистических, традиций шла даже дальше. Я установил, что телесный опыт во многих традициях считается ключом к мистическому опыту реальности и что многочисленные системы духа специально развивают тело для этой цели. Это как раз то, к чему Рич призывает женщин в одном из наиболее ради­кальных и фантастических отрывков своей книги:

Когда заходит разговор о том, что мы еще до сих пор не иссле­довали или не поняли нашей биологической основы, чуда и пара­докса женского тела и его духовного и политического значения, я спрашиваю совершенно серьезно, почему бы женщине наконец не начать мыслить посредством своего тела, чтобы соединить то, что было так безжалостно разрушено.

Детские воспоминания о матриархате

Я часто спрашивал себя, почему восприятие феминизма далось мне легче, чем другим мужчинам. Этот вопрос занимал меня в тече­ние всех трех месяцев интенсивных исследований весной 1978 года. В поисках ответа я мысленно вернулся в 60-е. Я вспоминаю те сильные ощущения, когда я смог продемонстрировать женственную сторону своей натуры, отрастив длинные волосы, надев украшения и яркую одежду. Я вспомнил женщин, фольк- и рок-звезд того вре­мени – Джоан Байес, Джони Митчел, Грейс Слик, – которые олицетворяли вновь обретенную независимость, и я понял, что дви­жение хиппи определенно подорвало патриархальные стереотипы мужской и женской природы. Тем не менее это не давало полный ответ на вопрос, почему я лично был так открыт феминистскому сознанию, что появилось в 70-е годы. Ответ я нашел случайно во время бесед о психологии и психоанализе со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом. Эти беседы, естественно, привели меня к идее проанализировать влияние на меня моего собственного детства. Я обнару­жил, что структура семьи, в которой я рос между четырьмя и две­надцатью годами, имела решающее влияние на мое отношение к феминизму в зрелом возрасте. В течение тех восьми лет мои роди­тели, мой брат и я жили в доме моей бабушки в Южной Австрии. Чтобы избежать тягот Второй мировой войны, мы переехали из нашего дома в Вене в ее имение, которое функционировало как полностью автономное хозяйство. В имении жило много народу: наши родственники – мой дедушка, мои родители, две тетушки и два дяди и семеро детей – плюс несколько семей беженцев, кото­рые были как бы частью семьи.

Эта большая семья управлялась тремя женщинами. Моя ба­бушка исполняла роль главы семейства и духовного авторитета. Имение и всю семью знали под ее именем. Поэтому когда бы меня в этом городке ни спросили, кто я такой, я всегда представлялся Тойффенбахом, именем моей бабушки и матери. Старшая сестра моей матери работала в поле и обеспечивала нас материально. Моя мать, поэтесса и писательница, была ответственна за обучение нас, детей, следя за нашим интеллектуальным ростом и обучая нас пра­вилам социального этикета.

Сотрудничество этих трех женщин было гармоничным и эф­фективным. Большинство решений, касающихся нашей жизни, при­нималось в их кругу. Мужчины были на вторых ролях, частично из-за их долгого отсутствия во время войны, но также по причине твердого характера этих женщин. Я очень живо помню, как каждый день после обеда моя тетушка выходила на балкон гостиной и дава­ла властные и четкие инструкции работниками и слугам, что соби­рались внизу во дворе. С тех самых времен у меня никогда не было проблем с принятием идеи о власти женщин. Большую часть детст­ва я провел в матриархальной системе, которая работала исключительно хорошо. Я пришел к выводу, что этот опыт подготовил поч­ву для принятия феминистских идей, которые появились 25 лет спустя.

Шарлей Спретнак – синтез феминизма, духовности и экологии

В 1978 и 1979 годах я медленно проникался объемлющей кон­цепцией радикального феминизма, изложенной Адриен Рич в ее силь­ной книге «Женщиной рожденная». В результате дискуссий с авторами и активистами феминизма и по мере того как постепенно крепло мое собственное феминистское сознание, многие идеи этой концепции были прояснены и развиты дальше в моем сознании и стали интегральной составляющей моего мировоззрения. В частности, я стал все больше убеждаться в наличии важной связи меж­ду феминистской перспективой и другими аспектами возникающей новой парадигмы. Я пришел к пониманию роли феминизма как глав­ной силы культурного перерождения, а женского движения как катализатора синтеза различных общественных движений.

В последние семь лет огромное влияние на мое осмысление феминистских идей оказывают мои профессиональные связи и, ко­нечно, дружба с Шарлей Спретнак, одним из ведущих теоретиков феминизма. Ее труды являются примером сплава трех основных направлений в нашей культуре: феминизма, духовности и экологии. Основное внимание Спретнак уделяет духовности. Опираясь на изучение нескольких религиозных традиций, свой многолетний опыт буддийской медитации и женское знание эмпирики, она исследова­ла различные аспекты того, что она называет «женской духовнос­тью».

Согласно Спретнак, недостатки патриархальной религии стано­вятся все более очевидными, и, по мере того как патриархат будет увядать, наша культура будет эволюционировать в сторону различ­ных постпатриархальных форм духовности. Она видит женскую духовность в ее акценте на единстве всех форм существования и на циклических ритмах обновления, как пути в новом направлении. Как это описывает Спретнак, женская духовность надежно коре­нится в опыте связи с важнейшими жизненными процессами. Та­ким образом, она очень экологична и близка американской природ­ной духовности, даосизму и другим жизнеутверждающим, природоориентированным духовным традициям.

В своих ранних работах в качестве «культурного феминиста», Спретнак исследовала допатриархальные мифы и ритуалы гречес­кой античности и их связь с современным феминистским движени­ем. Она опубликовала свои изыскания в научном трактате «Забы­тые богини ранней Греции». Эта замечательная книга наряду с серьезными обсуждениями содержит прекрасные поэтические ис­толкования доэллинских мифов о богинях, которые Спретнак акку­ратно воссоздала в оригинале, используя различные источники.

В научной части Спретнак очень убедительно доказывает, не­однократно ссылаясь на литературу по археологии и антропологии, что в патриархальной религии нет ничего «естественного». В мас­штабе всей эволюции человеческой культуры это достаточно недав­нее изобретение, которому предшествовали более двадцати тысяче­летий религий богинь в матриархальных культурах. Спретнак пока­зывает, как классические греческие мифы, в том виде, как они за­писаны Гесиодом и Гомером в VII веке до н.э., отражают борьбу между ранней матриархальной культурой и новой патриархальной религией и социальным порядком и как доэллинская мифология богинь искажается и кооптируется в новую систему. Она также замечает, что различные богини, которым поклонялись в разных частях Греции, являются лишь производными от Великой Богини, верховного божества, обожествляемого в течение тысячелетий в разных концах света.

При встрече с Шарлей Спретнак в начале 1979 года я был поражен ясностью ее мышления и силой ее аргументов. В это вре­мя я только что начал работу над «Поворотным пунктом», она занималась составлением антологии «Политика женской духов­ности», которая позже стала классикой феминизма. Мы оба увиде­ли большое сходство в своих подходах и с большим энтузиазмом находили взаимное подтверждение и воодушевление в работах друг друга. С годами мы с Шарлей стали близкими друзьями, совместно издали книгу и работали вместе над некоторыми другими проекта­ми. Испытывая радости и разочарования писательского труда, мы поддерживали и помогали друг другу.