Издание подготовлено при содействии Института Философии РАН 19 страница

– Она появилась во времена научной революции, в эпоху Про­свещения, – ответила Хендерсон. Она напомнила мне, что в те времена критическая аргументация, эмпиризм и индивидуализм стали доминирующими ценностями. Вместе с мирской и материалисти­ческой ориентацией это привело к развитию производства личного имущества и предметов роскоши и к манипулятивной ментальности промышленного века. Новые обычаи и виды деятельности привели к созданию новых социальных и политических институтов и напра­вили академическую науку на стезю теоретизирования о наборе специфических видов экономической деятельности. – Теперь эти виды деятельности – производство, распределение, кредитование и т.п. – вдруг стали нуждаться в солидной поддержке. Они требу­ют не только описания, но и рационалистического объяснения.

Картина, обрисованная Хендерсон, впечатлила меня. Я ясно видел, как изменение мировоззрения и ценностей в XVII столетии создало тот самый контекст для экономической мысли.

– Ну а как же насчет физики? – настаивал я. – Видите ли вы какое-нибудь прямое влияние ньютоновской физики на экономи­ческое мышление?

– Хорошо, давайте посмотрим, – согласилась Хендерсон. – Строго говоря, современная экономика была основана в XVII веке сэром Вильямом Петти, современником Исаака Ньютона, который, я полагаю, вращался в тех же самых лондонских кругах, что и Ньютон. Я думаю, можно сказать, что «Политическая арифмети­ка» Петти во многом инспирирована идеями Ньютона и Декарта.

Хендерсон пояснила, что метод Петти состоял в замене слов и аргументов числами, весами и мерами. Далее он выдвинул целый набор идей, которые стали обязательной составной частью теорий Адама Смита и более поздних экономистов. Например, Петти рас­сматривал «ньютоновские» идеи о количестве денег и скорости их обращения, которые до сих пор обсуждаются школой монетарис­тов.

– Фактически, – заметила Хендерсон с улыбкой, – сегодняшние экономические модели, которые обсуждаются в Вашингтоне, Лондоне и Токио, не вызывали бы никакого удивления со стороны Петти, разве что его поразил бы факт, что они так мало изменились.

Другой камень в основании современной экономики, по мне­нию Хендерсон, заложил Джон Локк, выдающийся философ эпохи Просвещения. Локк предложил идею, что цены объективно опреде­ляются спросом и предложением. Этот закон спроса и предложе­ния получил высокий статус наравне с ньютоновскими законами механики, и этот статус достаточно высок даже сегодня для боль­шинства экономистов. Она заметила, что это замечательная иллю­страция ньютоновского духа экономики. Интерпретация кривых спроса и предложения, которая присутствует во всех учебниках по началам экономики, основана на допущении, что участники рыноч­ных отношений будут автоматически «притягиваться» безо всякого «трения» к «равновесной» цене, определяемой точкой пересечения двух кривых. Здесь тесная связь с ньютоновской физикой была оче­видна для меня.

– Закон спроса и предложения также идеально согласуется с новой математикой Ньютона, дифференциальным исчислением, – продолжала Хендерсон. Она пояснила, что экономике предписыва­лось оперировать с постоянными изменениями очень малых вели­чин, которые наиболее эффективно могут быть описаны с помощью этого математического метода. Эта идея заложила основу для пос­ледующих усилий превратить экономику в точную математическую науку. – Проблема заключалась и заключается в том, – утвержда­ла Хендерсон, – что переменные, используемые в этих математи­ческих моделях, не могут быть точно просчитаны, а определяются на основе допущений, которые часто делают модели совершенно нереалистичными.

Вопрос о базовых допущения, лежащих в основе экономичес­ких теорий, привел Хендерсон к Адаму Смиту, наиболее влиятель­ному из всех экономистов. Она развернула передо мной живую картину интеллектуального климата эпохи Адама Смита – виля­ние Дэвида Юма, Томаса Джефферсона, Бенджамена Франклина и Джеймса Ватта – и могучего импульса начинающейся промышлен­ной революции, которую он встретил с энтузиазмом.

Хендерсон пояснила, что Адам Смит принял идею о том, что цены должны определяться на «свободных» рынках с помощью ба­лансирующего влияния спроса и предложения. Он основал свою экономическую теорию на ньютоновских понятиях равновесия, за­конах движения и научной объективности. Он вообразил, что ба­лансирующие механизмы рынка будут действовать почти мгновен­но и безо всякого трения. Мелкие производители и потребители с равными возможностями и информацией должны встретиться на рынке. «Невидимая рука» рынка должна была направлять индивидуальные, эгоистические интересы в сторону всеобщего гармонич­ного улучшения, причем «улучшение» отождествлялось с производ­ством материальных благ.

– Эта идеалистическая картина все еще широко используется сегодняшними экономистами, – сказала Хендерсон. – Точная и свободная информация для всех участников рыночной сделки, пол­ная и мгновенная мобильность перемещаемых работников, природ­ных ресурсов и оборудования – все эти условия игнорируются на большинстве сегодняшних рынков. И все же большинство эконо­мистов продолжают применять их в качестве основы для своих тео­рий.

– Вообще, сама идея свободных рынков кажется сегодня про­блематичной, – вставил я.

– Конечно, – категорично согласилась Хендерсон. – В боль­шинстве индустриальных сообществ гигантские корпоративные ин­ституты контролируют предложение товаров, создают искусствен­ный спрос посредством рекламы, имеют решающее влияние на на­циональную политику. Экономическая и политическая мощь этих корпоративных гигантов пронизывает каждую область обществен­ной жизни. Свободные рынки, управляемые спросом и предложени­ем, давно канули в лету. Сегодня они существуют только в вообра­жении Милтона Фридмана, – добавила она со смехом.

От зарождения экономической науки и ее связи с ньютоно-картезианской наукой наша беседа перешла к дальнейшему анали­зу экономической мысли в XVIII–XIX веках. Я был зачарован жи­вой и доходчивой манерой Хендерсон, в которой она рассказывала мне эту длинную историю – подъем капитализма; систематические попытки Петти, Смита, Рикардо и других классических экономис­тов оформить новую дисциплину в виде науки; благие, но нереаль­ные попытки экономистов-утопистов и других реформаторов; и, на­конец, мощная критика классической экономики Карлом Марксом. Она описывала каждую стадию эволюции экономической мысли в рамках широкого культурного контекста и связывала каждую но­вую идею со своей критикой современной экономической практики.

Мы долго обсуждали идеи Карла Маркса и их связь с наукой его времени. Хендерсон утверждала, что Маркс, как и большинство мыслителей XIX века, очень заботился о том, чтобы быть научным, и часто пытался сформулировать свои теории на картезианском языке. И все же его широкий взгляд на социальные явления позво­лил ему вырваться из рамок ньютоно-картезианской концепции в некоторых очень важных направлениях. Он не занимал классичес­кую позицию объективного наблюдателя, он пылко защищал свою роль участника, утверждал, что его социальный анализ неотделим от социальной критики. Хендерсон также заметила, что, хотя Маркс часто становился на защиту технологического детерминизма, кото­рый делал его теорию более приемлемой в качестве некой естест­венной науки, у него также были и серьезные открытия, касающие­ся взаимосвязанности всех явлений. Он рассматривал общество как органическое целое, в котором идеология и технология важны в равной степени.

С другой стороны, мысль Маркса была совершенно абстрактна и достаточно далека от скромных реалий локального производства. Так, он разделял взгляд интеллектуальной элиты своего времени на добродетели индустриализации и модернизации того, что он назы­вал «идиотизмом сельской жизни».

– А как насчет экологии? – спросил я. – Было ли у Маркса какое-то экологическое сознание?

– Безусловно, – ответила Хендерсон без колебания. – Его взгляд на роль природы в процессе производства был частью его органичного восприятия реальности. Маркс подчеркивал важность природы в социально-экономической структуре во многих своих работах.

– Мы, конечно, должны понимать, что экология не была цент­ральной проблемой в его время, – предостерегла Хендерсон. – Раз­рушение окружающей среды не ощущалось так остро, поэтому мы не можем ожидать, чтобы Маркс делал на этом ударение. Но он, безус­ловно, ощущал влияние капиталистической экономики на экологию. Давайте посмотрим, может быть, я разыщу для вас несколько цитат.

С этими словами Хендерсон подошла к своим внушительным книжным полкам и достала книгу «Хрестоматия Маркса-Энгель­са». Пролистав ее, она процитировала из «Экономико-философ­ских рукописей» Маркса:

Работник не может создать ничего без природы, без чувственно­го, внешнего мира. Это тот материал, на котором проявляется его труд, в котором он действенен, из которого и посредством кото­рого он производит.

Поискав еще немного, она прочитала из «Капитала»:

Весь прогресс капиталистического земледелия заключается в совершенствовании искусства не только обкрадывать работника, но и саму землю.

Мне было очевидно, что эти слова сегодня более актуальны, чем во времена Маркса. Хендерсон согласилась и заметила, что, хотя Маркс не подчеркивал экологических аспектов, его подход мог быть использован для прогнозирования экологической эксплуата­ции при капитализме. «Конечно, – улыбнулась она, – если бы марксисты честно посмотрели на экологическую ситуацию, они были бы вынуждены признать, что социалистическое общество также не преуспело в этой области. Их экологические проблемы ослаблены более низким уровнем потребления, который они, тем не менее, стараются поднять».

Здесь мы вступили в живую дискуссию о различиях между экологическим и социальным активизмом. «Экологические знания – очень тонкая материя, их трудно положить в основу массового движения, – отмечала Хендерсон. – Секвойи или киты не дают революционного толчка для изменения человеческих институтов». Она предположила, что, может быть, поэтому марксисты так долго игнорировали «экологического Маркса». «Тонкости органичного мышления Маркса неудобны для большинства социальных активис­тов, которые предпочитают объединяться вокруг более простых идей», – заключила она и после некоторого молчания печально добавила: – «Может быть, поэтому Маркс в конце своей жизни провозгласил: «Я не марксист».

Мы с Хейзл оба устали от этой длинной и насыщенной беседы и, так как время приближалось к обеду, вышли прогуляться на свежий воздух. Наша прогулка закончилась в местном диетическом ресторане. Ни один из нас не был расположен к длинному разгово­ру, но, после того как мы возвратились в дом Хендерсон и устрои­лись в ее гостиной за чашечкой чая, наша беседа опять вернулась к экономике.

Обозревая базовые концепции классической экономики – та­кие, как научная объективность, автоматическое балансирующее воздействие спроса и предложения, «невидимая рука» Адама Смита и т.д., – я удивлялся тому, как все это можно совместить с актив­ным вмешательством наших правительственных экономистов в на­циональную экономику.

– Это невозможно, – быстро ответила Хендерсон. – Идеаль­ный объективный наблюдатель был выброшен за борт после Вели­кой депрессии не без помощи Джона Мейнарда Кейнса, который, безусловно, был самым значительным экономистом нашего столе­тия. Она пояснила, что Кейнс приспособил так называемые нео­классические методы свободного ценообразования к нуждам целе­направленного вмешательства со стороны правительства. Он ут­верждал, что состояния экономического равновесия являются лишь специальными случаями, исключениями, в отличие от законов ре­ального мира. Согласно Кейнсу, наиболее характерной особеннос­тью национальных экономик являются колеблющиеся циклы эконо­мической активности.

– Это, должно быть, явилось радикальным шагом, – предпо­ложил я.

– Действительно, – согласилась Хендерсон. – Кейнсианская экономическая теория оказала определяющее влияние на современ­ную экономическую мысль. – Она объяснила, что для того, чтобы оправдать необходимость вмешательства со стороны правительст­ва, Кейнс сдвинул акцент от микроуровня к макроуровню – эконо­мическим параметрам вроде национального дохода, общего уровня безработицы и т.д. Установив упрощенные взаимосвязи между эти­ми параметрами, он сумел показать, что они восприимчивы к крат­ковременным воздействиям, которые могут быть оказаны посредст­вом соответствующей политики.

– И это то, что пытаются осуществить правительственные экономисты?

– Да. Кейнсианская модель была тщательно внедрена в основ­ные направления экономической мысли. Сегодня большинство эко­номистов пытаются «настроить» экономику, применяя кеинсианские меры, заключающиеся в печатании денег, повышении или пониже­нии нормы прибыли, налогов и т.п.

– Итак, классическая экономическая теория забыта?

– Нет. Знаете, это забавно. Экономическое мышление сегодня в значительной степени шизофренично. Классическую теорию уже почти поставили с ног на голову. Экономисты, независимо от убеж­дений, сами определяют циклы деловой активности посредством своей политики и прогнозов. Потребители насильно делаются безвольны­ми вкладчиками, а рынок управляется правительственными и муни­ципальными акциями, в то время как неоклассические теоретики все еще говорят о «невидимой руке».

Я нашел все это крайне запутанным и предположил, что для самих экономистов ситуация выглядит не лучшим образом. Кажет­ся, их кеинсианские методы работают не очень хорошо.

– Совершенно верно, – подтвердила Хендерсон, – потому что эти методы игнорируют сложную структуру экономики и каче­ственную природу ее проблем. Кейнсианская модель недейственна, потому что она игнорирует слишком много факторов, которые су­щественны для понимания экономической ситуации.

Когда я попросил Хендерсон конкретизировать свою мысль, она пояснила, что кейнсианская модель концентрирует внимание на внутренней экономике, абстрагируясь от ее связи с глобальной эко­номической системой и игнорируя международные соглашения. Она недооценивает политическую мощь многонациональных корпораций, не уделяет внимание политической обстановке и игнорирует соци­альные и экологические издержки экономической деятельности. «В лучшем случае, кейнсианский подход может дать набор возможных сценариев, но не в силах обеспечить нас конкретными прогнозами, – заключила она. – Как и большинство картезианских концепций, этот подход не является сейчас плодотворным».

Когда вечером я ложился спать, моя голова гудела от новой информации и идей. Я был так возбужден, что долго не мог заснуть. Проснувшись рано утром, я снова попытался проанализировать свое понимание мыслей Хендерсон. К тому времени, когда после завтра­ка мы с Хейзл приготовились к очередной беседе, я подготовил длинный список вопросов, обсуждению которых мы и посвятили утро. Снова я поражался ее четкому восприятию экономических проблем в рамках широкой экологической концепции и ее способ­ности ясно и кратко объяснить текущую экономическую ситуацию.

Помню я был особенно ошеломлен длинной дискуссией об ин­фляции, которая представляла самую запутанную экономическую проблему того времени. Уровень инфляции в США критически рос, в то время как уровень безработицы также оставался на высоком уровне. Ни экономисты, ни политики, казалось, не представляли себе, что происходит и как с этим справиться.

– Что такое инфляция, Хейзл, и почему она так высока?

Без малейшего колебания Хендерсон ответила одним из своих самых блестящих и саркастических афоризмов.

– Инфляция – это всего лишь сумма тех параметров, которые экономисты упускают в своих моделях.

Некоторое время она наслаждалась эффектом своего порази­тельного определения, а затем добавила серьезным тоном.

– Все эти социальные, психологические и экологические пара­метры теперь преследуют нас.

Когда я попросил ее развить свою мысль, она заявила, что не существует одной-единственной причины инфляции, но можно вы­делить несколько основных источников, совокупность которых включает те параметры, которые были исключены из современных эко­номических моделей. Первый источник корениться в том факте (все еще игнорируемом большинством экономистов), что благосостоя­ние основано на природных ресурсах и энергии. По мере того как ресурсная база истощается, сырье и энергию приходится добывать из все более скудеющих и все менее доступных источников; таким образом, все больше и больше вложений требует процесс добычи. Далее, неизбежное истощение природных ресурсов сопровождает­ся беспрестанным подъемом цен на ресурсы и энергию, что стано­вится основной движущей силой инфляции.

—Чрезмерная зависимость нашей экономику, от энергии и ре­сурсов явствует из того факта, что в ней интенсивность капитала превышает интенсивность труда, – продолжала Хендерсон. – Ка­питал представляет собой потенциал для деятельности, полученной от предыдущей эксплуатации природных ресурсов. Если эти ресур­сы уменьшаются, капитал сам становится скудеющим ресурсом. Несмотря на это, во всей нашей экономике имеется сильная тен­денция подменять труд капиталом. Руководствуясь узкими понятия­ми о производительности, деловые круги постоянно ратуют за налоговые кредиты для инвестиций капитала, многие из которых приводят к сокращению занятости через внедрение автоматизации. Как капитал, так и труд создают изобилие, – пояснила Хендерсон, – но экономи­ка с интенсивным капиталом также интенсивна в отношении ресур­сов и энергии и поэтому весьма предрасположена к инфляции.

– В таком случае, Хейзл, вы утверждаете, что капиталоемкая экономика будет порождать инфляцию ибезработицу.

– Именно так. Видите ли, привычная экономическая мудрость считает, что в условиях свободного рынка инфляция и безработица являются просто временными отклонениями от устойчивого состо­яния и будто бы сменяют друг друга. Но устойчивые модели такого рода сегодня уже лишены смысла. Предполагаемая обоюдная сме­няемость инфляции и безработицы относится к крайне нереалис­тичным концепциям. Мы живем в «стагнафляционные» 70-е. Ин­фляция и безработица стали стандартными характеристиками всех индустриальных сообществ.

– И все это из-за нашей приверженности к капиталоемкой экономике?

– Да, это одна из причин. Чрезмерная зависимость от энергии и природных ресурсов и исключительный уровень вложений в капи­тал, а не в труд приводят к инфляции и массовой безработице. Ужасно то, что безработица стала настолько неотъемлемой чертой нашей экономики, что правительственные экономисты говорят о «полной занятости», когда более пяти процентов рабочей силы про­стаивает.

– Исключительная зависимость от капитала, энергии и при­родных ресурсов относится к экологическим параметрам инфляции, – продолжал я. – А как насчет социальных параметров?

Хендерсон указала, что постоянно растущие социальные из­держки, вызванные неограниченным экономическим ростом, явля­ются второй важной причиной инфляции. «В своем стремлении уве­личить доходы, – продолжала она свою мысль, – индивидуумы, компании и предприятия пытаются отпихнуть от себя все социаль­ные и экологические издержки».

– Что это значит?

– Это значит, что они исключают эти издержки из своих ба­лансовых счетов и спихивают их друг на друга, гоняя их по системе и сваливая их наконец на окружающую среду и на будущие поколе­ния. – Хендерсон продолжала иллюстрировать свою точку зрения многочисленными примерами, называя стоимость судебных издер­жек, борьбы с преступностью, бюрократической координации, фе­дерального планирования, защиты потребителя, здравоохранения т.д. – Заметьте, что ни одна из этих областей не добавляет ничего к реальному производству, – заметила она. – Вот почему все они только усиливают инфляцию.

Другой причиной быстрого роста социальных издержек Хен­дерсон считает растущую сложность наших промышленных и тех­нологических систем. По мере того как эти системы все более ус­ложняются, их становится все труднее моделировать. «Но систе­мой, которую нельзя смоделировать, нельзя управлять, – утверж­дает она, – и эта неуправляемая сложность теперь порождает ужасающий рост непредвиденных социальных издержек».

Когда я попросил Хендерсон привести мне некоторые примеры, она без колебаний сказала: «Издержки на уборку мусора, – и страст­но продолжала: – Издержки на заботу о жертвах всей этой неуп­равляемой технологии – бездомных, лиц, занятых неквалифициро­ванным трудом, наркоманах, всех тех, кто не смог выбраться из лабиринта городской жизни». Она также напомнила мне о всех тех авариях и несчастных случаях, что случаются с увеличивающейся частотой, порождая все более непредвиденные социальные издерж­ки. «Если вы подведете итог всему сказанному, – заключила Хендерсон, – вы увидите, что на поддержание и регулирование систе­мы расходуется больше времени и средств, чем на производство полезных товаров и услуг. Все эти службы, поэтому, ведут к по­вышению инфляции».

– Знаете, – добавила она, заканчивая свою мысль, – я часто повторяла, что мы столкнемся с социальными, психологическими и концептуальными лимитами прогресса раньше, чем с лимитами
физическими.

Я был глубоко потрясен проницательной и страстной критикой Хендерсон. Она открыла мне глаза на то, что инфляция является нечто большим, чем экономической проблемой, что ее надо рассматривать как экономический симптом социального и технологи­ческого кризиса.

– Неужели ни один из экологических и социальных парамет­ров, о которых вы говорили, не фигурирует в экономических моде­лях? – спросил я, с целью вернуть нашу беседу в сферу экономики.

– Ни один. Вместо этого, экономисты применяют традицион­ные кейнсианские методы для инфлирования или дефлирования эко­номики и создают кратковременные колебания, которые только за­туманивают экологические и социальные реалии. – Традиционны­ми кейнсианскими методами нельзя больше решить ни одной нашей экономической проблемы. Эти проблемы можно просто двигать по кругу внутри системы социальных и экологических взаимоотноше­ний. – Вы можете снизить инфляцию с помощью этих методов, – утверждает она, – или даже инфляцию и безработицу. Но в ре­зультате вы можете получить большой дефицит бюджета или боль­шой дефицит внешней торговли, или космический взлет нормы при­были. Видите ли, сегодня никто не может контролировать все эти экономические параметры одновременно. Существует слишком много порочных кругов и петель обратной связи, которые не позволяют «настроить» экономику.

– В чем же тогда состоит решение проблемы высокой инфля­ции?

– Единственно реальное решение состоит в том, – ответила Хендерсон, опять обращаясь к своей любимой теме, – чтобы изме­нить саму систему, переструктурировать нашу экономику, децентрализовав ее, развивая щадящие технологии и поддерживая систе­мы с более умеренным вовлечением труда и людских ресурсов. Такая ресурсосберегающая экономика с полной занятостью будет по сути неинфляционной и экологически правильной

Сейчас, осенью 1986 года, когда я вспоминаю нашу беседу вось­милетней давности, я поражаюсь тому, как последующее экономи­ческое развитие подтвердило предсказание Хендерсон, и тому, как мало ее слушали правительственные экономисты. Администрация Рейгана снижала инфляцию посредством рецессии, а затем тщетно пыталась стимулировать экономику массовым снижением налогов. Эти манипуляции вызвали огромные трудности среди многих групп населения, особенно среди групп со средним и низким достатком. Их результатом явилось повышение уровня безработицы более чем на семь процентов и свертывание или значительное сокращение многих социальных программ. Все это преподносилось как панацея, которая в конце концов спасет нашу больную экономику, но про­изошло нечто противоположное. В результате «рейгономики» американская экономика оказалась пораженной тройной раковой опу­холью – гигантским дефицитом бюджета, постоянно ухудшающим­ся внешне торговым балансом и огромным внешним долгом, который превратил США в крупнейшего должника в мире. Под угрозой этого трехголового кризиса правительственные экономисты продол­жают зачарованно глазеть на мерцающие экономические индикато­ры и в отчаянии пытаются применить отжившие кейнсианские кон­цепции и методы.

Во время нашей дискуссии об инфляции, я часто замечал, что Хендерсон использует лексику теории систем. Например, она отме­чала «взаимосвязанность экономических и экологических систем» или говорила о «прогнозе социальных издержек во всей системе». В тот же день, позже, я прямо обратился к области теории систем и спросил ее, не находит ли она полезной эту концепцию.

– О да, – мгновенно отреагировала она, – я думаю, что системный подход существенен для понимания наших экономичес­ких проблем. Это единственный подход, который может внести ка­кой-то порядок в настоящий концептуальный хаос.

Я с удовлетворением воспринял это высказывание, так как не­давно я пришел к мысли, что концепция теории систем дает идеаль­ный язык для научной формулировки экологической парадигмы. Тут мы погрузились в длительную и увлекательную дискуссию. Я живо вспоминаю наше волнение, когда мы обсуждали потенциал систем­ного мышления в социальных и экологических науках, стимулируя друг друга внезапными открытиями, вместе вырабатывая новые идея и находя множество замечательных совпадений в наших мировоз­зрениях.

Хендерсон начала беседу, выдвинув идею о том, что экономика является живой системой, состоящей из человеческих существ и социальных институтов находящихся в постоянном взаимодействии с окружающими экосистемами.

– Изучая экосистемы, можно узнать массу полезных вещей об экономических ситуациях, – утверждала она. – Например, можно увидеть, что в системе все движется циклически. В таких экосисте­мах линейные причинно-следственные связи встречаются редко, поэтому они также не слишком полезны и для описания вложенных экономических систем.

Мои беседы с Грегори Бэйтсоном предыдущим летом убедили меня в важности признания нелинейности всех живых систем, и я заметил Хейзл, что Бэйтсон назвал такое признание «системной мудростью».

– Вообще, – предположил я, – системная мудрость говорит вам, что если вы делаете что-то хорошее, то не обязательно, что увеличение этого хорошего приведет к лучшему результату.

– Совершенно верно, — ответила Хендерсон с воодушевлени­ем. – Я всегда придерживалась того же мнения, говоря, что ничто так не портит, как успех.

Я рассмеялся над ее остроумным афоризмом. В типичной для себя манере, Хендерсон своей сжатой формулировкой системной мудрости сразу расставила точки над i: стратегии, успешные на одной стадии развития, могут быть совершенно неприемлемы на другой.

Нелинейная динамика живых систем навела меня на мысль о важности рециклирования. Я заметил, что сегодня уже непозволи­тельно выбрасывать старые вещи и сваливать промышленные отхо­ды где-нибудь в другом месте, потому что в нашей глобально взаи­мосвязанной биосфере уже нет «другого места».

Хендерсон была полностью согласна со мной. «По той же са­мой причине, – сказала она, – не существует такого понятия как «даровая прибыль», независимо от того, выужена она из чужого кармана, или получена за счет окружающей среды или будущих поколений».

Другим аспектом нелинейности является проблема масшта­ба, внимание к которой постоянно привлекал Фриц Шумахер, – продолжала Хендерсон. – Существуют оптимальные размеры для любой структуры, любой организации, каждого института, и увели­чение любого отдельного параметра неизбежно привлечет к разру­шению объемлющей системы.

– Это то, что называют «стрессом» в медицине, – вставил я. – Увеличение отдельного параметра в колеблющемся живом орга­низме приведет к потере гибкости в пределах всей системы, а про­должительный стресс такого типа вообще может привести к болез­ням.

Хендерсон улыбнулась.

– То же самое верно и для экономики. Повышение уровня доходов, эффективности или национального валового продукта сделает экономику более жесткой и вызовет социальный и экономи­ческий стресс.

Мы оба получали огромное удовольствие от этих скачков меж­ду системными уровнями, взаимно обогащаясь возникающим у каж­дого из нас озарением.

– Итак, взгляд на живую систему как на совокупность много­численных, взаимозависимых колебаний также применим и к эко­номике? – спросил я.

– Безусловно. Кроме тех кратковременных циклов деловой ак­тивности, рассматриваемых Кейнсом, экономика проходит через несколько более длительных циклов, на которые манипуляции Кейнса очень мало влияют. – Хендерсон рассказала мне, что Джей Фор-рестер и его группа системной динамики исследовали многие из этих экономических колебаний. Они отметили, что совершенно осо­бым видом колебаний является цикл роста и распада, который характерен для всей жизни.

– Вот это никак не могут осознать чиновники, – добавила она с горестным вздохом. – Они просто не могут понять, что во всех живых системах угасание и смерть являются предисловием воз­рождения. Когда я приезжаю в Вашингтон и общаюсь с людьми, кото­рые руководят большими корпорациями, я вижу, что они все напуга­ны. Все они знают, что грядут тяжелые времена. Но я говорю им.

– Посмотрите, предположим, в чем-то происходит спад, но, может быть, одновременно с этим что-то растет. Всегда присутст­вует циклическое движение, и вам только нужно поймать попутный ветер.

– И что же вы говорите руководителям бедствующей фирмы? Хендерсон ответила одной из своих широких, сияющих улыбок.

– Я говорю им, что некоторым фирмам должно быть дозволено умереть. И это естественно, если люди будут иметь возможность перейти из умирающих фирм в те, которые на подъеме. Мир
от этого не рушится, как я говорю своим деловым друзьям. Рушатся только некоторые вещи, и я показываю им некоторые сценарии культурного возрождения.