Издание подготовлено при содействии Института Философии РАН 16 страница

Я прочитал «Малое прекрасно» спустя три года после публи­кации книги. По мере погружения в исследование сдвига парадиг­мы в различных областях, я убеждался, что книга Шумахера не только выразительно и детально подтверждает мою интуитивную критику американской экономической системы, но и, к моему еще большему восхищению, дает ясную формулировку базовой предпо­сылки, которую я положил в основу своего исследования. Сегодняшняя экономика, как настойчиво подчеркивает Шумахер, являет­ся пережитком мышления XIX века и совершенно несостоятельна в разрешении современных проблем. Она фрагментарна и неполна, ограничивая себя чисто количественным анализом и отказываясь от взгляда на реальную суть вещей. Шумахер распространяет свои обвинения в фрагментарности и отсутствии ценностей и на совре­менную технологию, которая, как он критически замечает, отстра­няет людей от созидательный и полезной работы, которая им боль­ше всего по душе, предоставляя в то же время массу фрагментар­ной и разобщающей работы, которая им совсем не нравится.

Современное экономическое мышление, по мнению Шумахера, одержимо неуправляемым ростом. Экономическая экспансия стала основной целью всех современных сообществ, и любой рост нацио­нального валового продукта считается успехом. «Идея отом, что явление роста может иметь патологический, нездоровый, разлагаю­щий или разрушительный характер »,для него (современного эконо­миста) «является бредовой и не подлежащей рассмотрению», про­должает Шумахер свою уничтожающую критику. Он признает, что рост является важной характеристикой жизни, но подчеркивает, что все виды экономического роста должны быть проанализирова­ны. Он указывает, что что-то должно расти, а что-то уменьшаться, и замечает, что «не надо обладать особой проницательностью, что­бы осознать, что бесконечный рост материального потребления не­возможен в конечном мире».

Наконец, Шумахер устанавливает, что методологии современ­ной экономики и системы ценностей, лежащей в основе современ­ной технологии, присущи игнорирование человеческой зависимос­ти от природы. «Экология должна стать обязательным предметом для всех экономистов», – настаивает Шумахер. Он замечает, что в противоположность всем природным системам, в которые заложе­ны принципы самобалансирования, саморегулирования и самоочи­щения, современное экономическое и технологическое мышление не признает самоограничивающих принципов.

«В тонкой системе природы, – заключает Шумахер, – техно­логия, и в особенности супертехнология современного мира, дейст­вуют как инородное тело, и теперь видны многочисленные призна­ки отторжения».

Книга Шумахера содержит не только ясную и выразительную критику, но также и изложение его альтернативного видения. Это радикальная альтернатива. Шумахер утверждает, что требуется новая система мышления, основанная на внимании к людям, нужна эко­номика, «уважающая человека». Он отмечает, что люди могут быть самими собой только в маленьких, компактных группах, и он делает вывод, что мы должны учиться думать в категориях небольших, управляемых подразделений, — вот почему «малое прекрасно».

Такой сдвиг, согласно Шумахеру, потребует основательной пере­ориентации науки и технологии. Он требует ни больше ни меньше как включить категорию мудрости в саму структуру нашей научной методологии и в наши технологические подходы. «Мудрость, – пишет он, – требует новой ориентации науки и технологии на ограниченное, доброе, ненасильственное, элегантное и прекрасное».

Беседы в Катерхэме

Прочитав «Малое прекрасно», я воодушевился.Я обнаружил ясное подтверждение моему основному тезису в экономике – об­ласти, в которой у меня не было профессиональных знаний. Более того, Шумахер обрисовал мне первоначальные контуры альтерна­тивного подхода, который (по крайней мере, в части, касающейся экологической перспективы), казалось, согласовывался с целост­ным взглядом на мир, открывающимся мне в новой физике. Поэто­му, когда я решил создать группу экспертов для моего проекта, я, конечно, захотел встретиться с Фрицем Шумахером, и, собираясь на три недели в Лондон в мае 1977 года, я написал ему и попросил о встрече с целью обсуждения моего проекта.

Это был тот же визит в Лондон, во время которого я впервые встретился с Р.-Д. Лэйнгом. Вспоминая две эти встречи, я неволь­но поражаюсь некоторым забавным совпадениям. И тот и другой ученый приняли меня очень доброжелательно, но оба не согласи­лись со мной (Шумахер – сразу, Лэйнг – три года спустя в Сарагоссе) по поводу основных тезисов, связанных с ролью физики в сдвиге парадигмы. В обоих случаях расхождения поначалу казались непреодолимыми, но были разрешены в последующих дискуссиях, которые в значительной степени послужили расширению моего кру­гозора.

Шумахер очень тепло ответил на мое письмо и предложил по­звонить ему из Лондона, с тем чтобы договориться о моем визите в Катерхэм, маленький городок в Суррее, где он жил. Когда я позво­нил, он пригласил меня на чашку чая и сказал, что встретит меня на станции. Несколько дней спустя, прекрасным ранним весенним утром, я сел на поезд в Катерхэм, и, пока ехал по буйствующей зеленью провинции, волнение соседствовало у меня с чувством по­коя и умиротворения.

Моя успокоенность укрепилась позже, когда я встретил Фрица Шумахера на станции Катерхэма. Он был изящен и очарователен: высокий джентльмен лет шестидесяти с длинными седыми волоса­ми, добрым открытым лицом и спокойными глазами, сияющими из-под кустистых бровей. Он тепло меня приветствовал и предложил пешком отправиться к нему, и, пока мы совершали неспешную про­гулку, я не мог отделаться от мысли, что фраза «экономист-гуру» совершенно точно отражает внешность Шумахера.

Шумахер родился в Германии, но в конце Второй мировой вой­ны стал британским подданным. Он говорил с довольно изящным немецким акцентом и, хотя он знал, что я австриец, всю беседу вел на английском языке. Чуть позже, когда мы говорили о Германии, мы, естественно, переключились на немецкий ради нескольких вы­ражений и коротких фраз, но после этих коротких экскурсов в родной язык мы всегда возобновляли беседу по-английски. Такое тон­кое использование языка создало у нас с ним очень приятное чувст­во товарищества. Нам обоим не был чужд определенный герман­ский стиль выражений, и в то же время мы разговаривали как граж­дане мира, вышедшие за рамки своей родной культуры.

Шумахер обитал в атмосфере идиллии. Дом в беспорядочном эдвардианском стиле был уютен и открыт со всех сторон. Пока мы сидели внизу за чаем, нас окружало буйство природы. Обширный сад был дик и великолепен. Деятельность насекомых и птиц ожив­ляла цветущие деревья, вся экосистема, казалось, наслаждалась теплым весенним солнышком. Это был мирный оазис, где мир все еще казался единым. Шумахер с огромным энтузиазмом рассказы­вал про свой сад. Многие годы посвятил он изготовлению компоста и экспериментам с различными органическими технологиями садо­водства. Я понял, что в этом заключается его подход к экологии – практический подход, коренящийся в опыте, который он смог ин­тегрировать во всеобъемлющую философию жизни посредством теоретического анализа.

После чая мы прошли в кабинет Шумахера, чтобы поговорить предметно. Я начал беседу, изложив основную идею моей новой книги примерно теми же словами, что и Р.-Д. Лэйнгу несколько дней спустя. Я начал с замечания, что социальные институты не­способны решить основные проблемы нашего времени, потому что они придерживаются концепций устаревшего взгляда на мир, меха­нистического взгляда науки XVII века. Естественные науки, так же как и гуманитарные и социальные, смоделированы по принципу классической ньютоновской физики, и ограничения ньютоно-картезианского мировоззрения проявились сейчас во многих аспектах глобального кризиса. «В то время как ньютоновская модель все еще является доминирующей парадигмой в наших академических уч­реждениях и в большей части общества, – продолжал я, – физики уже пошли дальше этого». Я описал новое мировоззрение, которое по моему мнению, порождено новой физикой – с ее акцентом на взаимосвязанность, взаимозависимость, динамические модели и постоянное изменение и трансформацию, – и выразил надежду, что другие науки в конце концов вынуждены будут изменить лежа­щую в их основе философию, с тем чтобы соответствовать этому новому видению реальности. Я утверждал, что такие радикальные изменения составляют также единственный путь решения насущ­ных экономических, социальных и экологических проблем.

Я очень аккуратно и полно изложил свой тезис и, когда закон­чил, ожидал, что Шумахер согласится со мной по основным вопро­сам. Он выражал подобные взгляды в своей книге, и я был убеж­ден, что он поможет мне сформулировать мой тезис более конкрет­но.

Шумахер взглянул на меня дружелюбным взглядом и медленно сказал: «Мы должны быть очень осторожны, чтобы избежать пря­мого столкновения». Я был ошеломлен его замечанием. Увидев мой смущенный взгляд, он улыбнулся. «Я одобряю ваш призыв к куль­турной трансформации, – сказал он. – Примерно то же я часто говорил себе. Некая эпоха движется к завершению; необходимы фундаментальные перемены. Но я не думаю, что физика может быть нашим проводником в этом деле».

Шумахер продолжал, указывая на разницу между тем, что он назвал «наукой для понимания», и «манипулятивной наукой». Он пояснил, что первую раньше часто называл мудростью. Ее цель – просвещение и освобождение человека, в то время как цель второй – власть. Во время научной революции XVII века, как считает Шумахер, цель науки сместилась от мудрости к власти.

«Знание – сила», – сказал он, цитируя Фрэнсиса Бэкона. Он отметил, что начиная с тех самых времен термин «наука» прочно закрепился за манипулятивной наукой.

«Постепенное устранение мудрости превратило быстрое накоп­ление знаний в наиболее серьезную угрозу, – заявил Шумахер. – Западная цивилизация зиждется на том философском заблуждении, что манипулятивная наука несет истину. Физика явилась причиной этой ошибки, физика же ее и увековечила. Физика ввергла нас в ту путаницу, в которой мы сегодня находимся. Великий космос пред­ставлялся не чем иным, как нагромождением частиц без цели или значения, и последствия этого материалистического подхода чувст­вуются везде. Наука имеет в основном дело со знанием, которое полезно для манипуляций, а манипуляции с природой почти неиз­бежно приводят к манипуляциям с людьми.

Нет, – заключил Шумахер с печальной улыбкой. – Я не верю, что физика может помочь нам в решении наших сегодняшних про­блем».

Я был глубоко поражен страстными доводами Шумахера. Впе­рвые я услышал о роли Бэкона в смещении цели науки от мудрости к манипуляции. Несколько месяцев спустя мне встретился подроб­ный феминистский анализ этой драматической метафоры, а факт присвоения учеными функций управления стал одной из главных тем моих бесед с Лэйнгом. Тем не менее в тот момент, когда я сидел напротив Фрица Шумахера в его кабинете в Катерхэме, я еще не придавал большого значения этим вопросам. Я только очень глубоко почувствовал, что наукой можно заниматься очень по-раз­ному, что физика, в частности, может быть «путем с сердцем», что я и утверждал во вступительной главе к «Дао физики».

Защищая свою точку зрения, я указал Шумахеру, что физики сегодня больше не верят в то, что они имеют дело с абсолютной истиной. «Мы стали более сдержанными в своих подходах, – пояс­нил я. – Мы знаем: что бы мы ни говорили о природе, все это будет выражено в терминах ограниченных и приблизительных мо­делей, и частью этого нового понимания является признание того, что новая физика – это всего лишь часть нового видения реальнос­ти, которое сейчас появляется во многих областях».

Я закончил свою мысль соображением, что физика, тем не ме­нее, может быть все же полезной для других ученых, которые часто сопротивляются восприятию целостной экологической концепции из-за страха ненаучности. Новейшие исследования в области физи­ки могут убедить таких ученых, что подобный подход отнюдь не является ненаучным. Наоборот, он согласуется с самыми передо­выми научными теориями физической реальности.

Шумахер возразил, что, хотя он и признает пользу акцента на взаимосвязанность и динамическое мышление в новой физике, он не видит места категории качества в науке, построенной на матема­тических моделях. «Само понятие математической модели сомни­тельно, – настаивал он. – Ценой за построение такого рода моде­лей является потеря качества, того, что имеет первостепенное зна­чение».

Три года спустя, в Сарагоссе, этот же аргумент лег в основу страстного выступления Лэйнга. К тому времени я уже впитал в себя идеи Бэйтсона, Грофа и других ученых, которые глубоко про­анализировали роль качества, опыта и сознания в современной нау­ке. Поэтому я был уже в состоянии дать обоснованный ответ на критику Лэйнга. В моих же беседах с Шумахером у меня были лишь фрагменты такого ответа.

Я указал на то, что количественные подсчеты, контроль и ма­нипулирование представляют лишь один из аспектов современной науки. Я настаивал, что другим ее менее важным аспектом являет­ся оценка моделей. Новая физика, в частности, уходит от принципа изолированных структур в сторону моделирования взаимных свя­зей. «Этот принцип моделирования взаимосвязанности, – рассуж­дал я, – кажется, как-то приближается к идее качества. И мне представляется, что наука, имеющая дело исключительно с систе­мами взаимозависимых динамических моделей, еще более близка к тому, что вы называете «наукой для понимания».

Шумахер ответил не сразу. Казалось, он на некоторое время ушел в свои размышления. Наконец, взглянув на меня с доброй улыбкой, он сказал: «Знаете, у нас в семье есть физик, и у меня с ним было много подобных бесед». Я ожидал услышать о каком-нибудь племяннике или кузене, который изучал физику, но до того, как я успел сделать вежливое замечание по этому поводу, Шумахер поразил меня, назвав имя моего кумира: «Вернер Гейзенберг. Он женат на моей сестре». Я совершенно не подозревал о близких семейных узах между этими двумя великими мыслителями. Я рас­сказал Шумахеру, как сильно повлиял на меня Гейзенберг, и вспом­нил наши встречи и беседы с ним в предыдущие годы

Тогда Шумахер стал объяснять мне суть своих расхождений с Гейзенбергом и выразил несогласие с моей позицией. «Ту поддерж­ку, которая нам нужна для решения проблем сегодняшнего дня, нельзя найти в науке, – начал он. – Физика не несет никакого философского заряда, потому что не в силах обеспечить верхний и нижний уровень личности качественным познанием. С утверждением Эйнштейна, что все относительно, из науки исчезло вертикаль­ное измерение, а вместе с ним и какая бы то ни было необходи­мость в абсолютных категориях добра и зла».

Затем началась долгая беседа. Шумахер поведал о своей вере в фундаментальный иерархический порядок, включающий четыре уров­ня бытия (минерал, растение, животное, человек) с соответствую­щими характерными элементами (материя, жизнь, сознание, само­осознание). Каждый из этих уровней обладает не только своим ха­рактерным элементом, но и элементами всех нижних уровней. Это, конечно, древняя идея о Великой цепи бытия, пересказанная Шу­махером современным языком и с незаурядным изяществом. Тем не менее он утверждал, что существование этих элементов остается необъяснимой и неразгаданной тайной и что различие между ними представляют собой фундаментальные скачки по вертикали, «онто­логические прерывистости», как он их определил. «Вот почему фи­зика не может нести философского заряда, – повторил он – Она не трактует целое; она имеет дело только с низшим уровнем»

Здесь действительно крылось принципиальное различие в на­ших взглядах на реальность. И хотя я согласился с тем, что физика ограничена определенным уровнем изучаемых явлений, я не видел абсолютной разницы между различными уровнями. Я возражал, говоря, что эти уровни характерны в основном различной степенью сложности и не являются изолированными, но они взаимосвязаны и взаимозависимы. Более того, я заметил, следуя моим учителям Гейзенбергу и Чу, что способ, посредством которого мы делим реаль­ность на объекты, уровни или другие сущности, во многом зависит от наших методов наблюдения. То, что мы видим, зависит от того, как мы смотрим; структуры материи отражают структуры нашего разума.

Я закончил мои возражения, выразив надежду, что наука буду­щего будет способна иметь дело с полным диапазоном природных явлений, используя набор разных, но взаимосостоятельных концеп­ций для описания различных аспектов и уровней реальности. Но во время моей беседы в мае 1977 года я не мог подкрепить это убежде­ние конкретными примерами. В частности, тогда я не знал о возни­кающей теории живых самоорганизующихся систем, которая стре­мится к единому описанию жизни, разума и материи. Однако я изложил Шумахеру свою точку зрения достаточно хорошо для того, чтобы не вызвать последующих возражений. Мы спорили о принци­пиальных различиях в наших философских подходах, причем каж­дый из нас уважал точку зрения другого.

Экономика, экология и политика

С этого момента характер нашего диалога переменился. До­вольно напряженная дискуссия превратилась в гораздо более спо­койную беседу, в которой Шумахеру в основном отводилась роль учителя и рассказчика, в то время как я внимательно слушал и поддерживал разговор, изредка вставляя короткие вопросы и реп­лики. Во время нашей беседы в кабинет Шумахера часто заходили его дети. Помню, я был очень смущен всеми этими сыновьями и дочерьми, некоторые из них принадлежали, казалось, совершенно разным поколениям. У меня как-то не укладывалось в голове, что автор книги «Малое прекрасно» может иметь такую большую се­мью. Позже я узнал, что Шумахер был женат дважды и от каждого брака имел четырех детей.

За время нашей дискуссии о роли физики и о природе науки мне стало ясно, что разница в наших подходах была слишком суще­ственна, чтобы я смог просить Шумахера принять участие в проек­те моей книги в качестве эксперта. Однако в этот день я искренне желал научиться у него как можно большему, поэтому вовлек его в длинный разговор по поводу экономики, экологии и политики.

Я спросил его, видит ли он новую концептуальную систему, которая помогла бы нам решить наши экономические проблемы. «Нет, – ответил он без колебания. – Нам нужна полностью об­новленная система мышления, но сегодня еще нет приемлемых эко­номических моделей. В министерстве угольной промышленности мы убеждались в этом снова и снова. Мы должны были больше пола­гаться на опыт, а не на понимание. Из-за ограниченности и фраг ментарности наших знаний,– продолжал Шумахер с воодушевле­нием,– нам пришлось продвигаться маленькими шажками. Нам нужно было освободить место для незнания[14]: сделай маленький шаг, дождись обратной связи и иди дальше. Понимаете, в малом есть мудрость». Шумахер утверждал, что, по его мнению, величай­шая опасность возникает из-за безжалостного применения частич­ного знания в широких масштабах, и он сослался на ядерную энер­гию как на наиболее опасный пример такого бездумного примене­ния. Он подчеркнул значение соответствующих технологий, которые служили бы людям, а не губили их. Шумахер утверждал, что это особенно важно для стран третьего мира, где наиболее приемлемой формой часто является, как он называл, «промежуточная техноло­гия».

«Что представляет собой промежуточная технология?» – спро­сил я. «Промежуточная технология – это просто указание пальцем на луну, — сказал с улыбкой Шумахер, используя широко извест­ное буддийское выражение. – Луна сама по себе не может быть полностью описана, но в некоторых специфических ситуациях на нее можно указать».

Для примера Шумахер рассказал мне историю о том, как он помог жителям одной индийской деревни изготовить стальные обо­дья для телег. «Чтобы иметь эффективные телеги, нужно оснащать колеса стальными ободьями, – начал он рассказ. – Наши прадеды в небольших количествах гнули сталь довольно качественно, но мы забыли, как это делается без помощи огромных машин где-нибудь в Шефилде. Так как же это делали наши прадеды?

У них был самый быстроходный инструмент, – продолжал Шумахер взволнованно. – Мы нашли такой инструмент в одной французской деревне. Он блестяще задуман, но очень неуклюже изготовлен. Мы принесли его в колледж сельскохозяйственной тех­ники и сказали: «Давайте, ребята, покажите, на что вы способны!» В результате появился инструмент на том же принципе, но улуч­шенный средствами современной технологии. Он стоит пять фун­тов, может быть изготовлен деревенским кузнецом, не требует элект­ричества, и пользоваться им может любой. Вот что такое промеж­уточная технология».

Чем больше я слушал Шумахера, тем яснее я осознавал, что он не столько человек великих концептуальных разработок, сколько человек мудрости и действия. Он пришел к простой системе цен­ностей и принципов и сумел применить ее во многих тривиальных ситуациях для решения множества экономических и технологичес­ких проблем. Секрет его огромной популярности лежит в том заря­де оптимизма и надежды, который он несет людям. Он убежден, что самые необходимые вещи можно делать просто и очень эффектив­но, в малых масштабах, с очень небольшим начальным капиталом, не причиняя вреда окружающей среде. На примере сотен успешных применений своих принципов он все больше убеждался в том, что его «экономика, уважающая людей» и «его технология с человечес­ким лицом» могут быть осуществлены обычными людьми, что дей­ствовать можно и нужно уже сейчас.

В нашей беседе Шумахер часто возвращался к осознанию вза­имосвязи всех явлений и огромной сложности путей развития при­роды и процессов, в которые мы все включены. Мы достигли полно­го согласия в вопросе этого экологического осознания. Мы также разделили надежду, что принцип дополнительности – динамичес­кое единство противоположностей – необходим для понимания жизни. Шумахер выразил это так: «Вся драма экономической жиз­ни, и конечно, жизни вообще, заключается в том, что она постоян­но требует примирения противоположностей». Он проиллюстриро­вал это положение с помощью универсальной пары противополож­ностей, просматриваемой во всех экологических циклах: рост и упа­док Он назвал это «лучшим признаком жизни».

Шумахер указал, что в социальной и политической жизни так­же существуют подобные проблемы противоположностей, которые не могут быть разрешены, но могут быть преодолены мудростью. «Сообществам нужны стабильность и перемены, – утверждал он, – порядок и свобода,традиция и новшества, планирование и не­вмешательство. Наше здоровье и счастье постоянно зависят от одновременного преследования нескольких взаимно противоположных целей».

В завершении нашей беседы я спросил Шумахера, не доводи­лось ли ему встречать политиков, которые ценили бы его взгляды. Он сказал мне, что невежество европейских политиков устрашает, и я почувствовал, что он особенно остро ощущает недостаток при­знания в своей родной Германии. «Даже политики самого высокого ранга удручающе невежественны, – жаловался он. – Это тот случай, когда слепой ведет слепого».

«А как насчет Соединенных Штатов?» – поинтересовался я.

Шумахер полагал, что там ситуация более обнадеживающая. Не­давно он в течение шести недель ездил по США и везде его встре­чали воодушевленные толпы людей. Он сказал, что во время этого турне он также встречался с несколькими политиками и нашел у них больше понимания, чем в Европе. Кульминацией этих встреч явился прием в Белом доме, куда он был приглашен Джимми Кар­тером, о котором Шумахер говорил с восхищением. Президент Кар­тер, казалось, искренне заинтересовался идеями Шумахера и был готов учиться у него. Более того, мне показалось по тому, как Шумахер говорил о Картере, что у этих двух людей замечательные взаимоотношения и они искренне общаются на разных уровнях.

Когда я заметил, что, по-моему, американский политик Джерри Браун наиболее открыт экологическому сознанию и целостному мышлению вообще, Шумахер согласился. Он сказал мне, что высо­ко ценит живой и творческий ум Брауна, и мне показалось, что он ему очень симпатизирует. «Действительно, – подтвердил Шума­хер, когда я сказал ему о своем впечатлении. – Понимаете, Джер­ри Брауну столько же лет, сколько и моему старшему сыну. Я пи­таю к нему отцовские чувства».

Перед тем как проводить меня на станцию, Шумахер провел меня к своему прекрасному благоухающему саду, постоянно воз­вращаясь к своей, по всей видимости, любимой теме, органическо­му садоводству. С великой страстью говорил он о посадке деревьев как о самом эффективном шаге, который можно сделать для реше­ния проблемы голода. «Видите ли, деревья выращивать гораздо лег­че, чем посевные культуры, – объяснил он. – Они помогают вы­жить обитателям различных видов, они вырабатывают жизненно необходимый кислород и кормят животных и людей».

«А знаете ли вы, что на деревьях можно выращивать бобы и орехи с высоким содержанием белка?» – взволнованно спросил Шумахер. Он рассказал мне, что недавно посадил несколько дюжин таких деревьев, вырабатывающих протеин, и пытается распростра­нить свой опыт по всей Великобритании.

Мой визит подходил к концу, и я поблагодарил Шумахера за такой насыщенный и вдохновляющий день. «Я весьма польщен, – ответил он любезно, и после задумчивой паузы добавил с доброй улыбкой: – Знаете, наши подходы отличаются, но мы едины в ос­новных идеях».

Пока мы шли к станции, я упомянул, что жил в Лондоне четы­ре года и что у меня в Англии осталось много друзей. Я сказал Шумахеру, что отсутствовал более двух лет и был более всего по­ражен разительным контрастом между сдержанными статьями об английской экономике, которые я читал в газетах, и оптимистичес­ким, жизнерадостным настроением моих друзей в Лондоне и других районах страны. «Вы правы, – согласился Шумахер. – Люди в Англии живут в новой системе ценностей. Они меньше работают и лучше живут, но наши промышленные боссы этого еще не поняли». «Работайте меньше и живите лучше!» – это были последние запомнившиеся мне слова Шумахера, сказанные им на станции Катерхэма. Он сделал ударение на этой фразе, как будто в ней было для меня что-то очень важное. Четыре месяца спустя я был поражен, узнав о смерти Шумахера очевидно, от сердечного при­ступа – во время лекций в Швейцарии. Его предостережение «Ра­ботайте меньше и живите лучше!» приняло зловещий смысл. Воз­можно, оно, в большей степени было обращено к нему самому, чем ко мне. Тем не менее, когда несколько лет спустя график моих лекций стал излишне плотным, я часто задумывался над последни­ми словами доброго мудреца из Катерхэма. Эти воспоминания очень помогли мне в борьбе за разумное сочетание моих профессиональ­ных обязанностей с обычным наслаждением жизнью.

Раздумья о Шумахере

На обратном пути в Лондон я постарался осмыслить свою бе­седу с Фрицем Шумахером. Как я и ожидал, принявшись за чтение его книги, он оказался блестящим мыслителем с глобальной перспективой и созидательным пытливым умом. Однако гораздо важ­нее то, что я был глубоко поражен его мудростью, его свободной спонтанностью, его спокойным оптимизмом и добрым юмором. За два месяца до визита в Катерхэм, во время беседы со Стэном Гро­фом, я понял одну важную вещь. Я увидел фундаментальную связь между экологическим сознанием и духовностью. Проведя несколь­ко часов с Шумахером, я понял, что он дал реальное воплощение этой связи. Хотя в нашей беседе мы не говорили о религии, я несо­мненно почувствовал, что взгляд Шумахера на жизнь – это взгляд глубоко духовного человека.

Но, не идеализируя мое восхищение Шумахером, я ощутил также значительную разницу в наших взглядах. Вспоминая нашу дискус­сию о природе науки, я пришел к выводу, что эти разногласия коренятся в вере Шумахера в фундаментальный иерархический порядок, в то, что он называл «вертикальным измерением». Моя фи­лософия природы была сформирована под влиянием «сетевого» мышления Чу и в дальнейшем была усовершенствована научным монизмом Бэйтсона. На меня также сильно повлияла неиерархичес­кая концепция буддийской и даосской философии. С другой сторо­ны, Шумахер разработал довольно жесткую, почти схоластическую, философскую систему. Я был крайне удивлен этим. Я приехал в Катерхэм, чтобы встретиться с буддийским экономистом. Вместо этого я оказался втянутым в дискуссию с традиционным христиан­ским гуманистом.

Джермейн Грир – феминистская перспектива

В течение следующих месяцев я много размышлял о жизнен­ной философии Шумахера. Вскоре после смерти ученого была опуб­ликована его вторая книга – «Руководство для растерянных». Это блестящее резюме мировоззрения Шумахера, по сути дела, итог его жизни. Вообще, Шумахер говорил мне, что он только что закон­чил важный для него философский труд. Поэтому когда я читал эту книгу, то не удивился, найдя там отчетливые и полные ответы на вопросы, которых мы касались в нашей беседе. «Руководство» под­твердило многие из моих впечатлений, почерпнутые из визита в Катерхэм. Наконец я заключил, что твердая вера Шумахера в фун­даментальные иерархические уровни была тесно связана с его мол­чаливым приятием патриархального порядка. В нашей беседе мы никогда не обсуждали этот вопрос, но я заметил, что Шумахер часто употребляет патриархальный язык – разум человека, потен­циал всех людей и т.п.[15] Я так же почувствовал, что статус и мане­ра поведения Шумахера в его большой семье соответствовали роли традиционного патриарха.

К тому времени, как я встретился с ним, я стал очень чувстви­телен к сексизму в языке и поведении. Я подошел к осознанию феминистской концепции, которая в последующие годы окажет очень заметное влияние на мои исследования новой парадигмы и на мое собственное развитие.

Впервые я столкнулся с феминизмом, или скорее женским ос­вободительным движением, как его называли в то время, в 1974 году в Лондоне. Тогда я прочитал классический труд Джермейн Грир «Женщина-евнух». Три года спустя после первой публикации книга стала бестселлером. Ее приветствовали как наиболее ясный и откровенный манифест нового, радикального и волнующего дви­жения – «второй волны» феминизма.