Птицы и лягушки
В августе 2010 года в журнале РАН «Успехи физических наук» вы-шла статья одного из крупнейших математиков и физиков-теорети-ков Фримена Дайсона «Птицы и лягушки в математике и физике», основанная на его Эйнштейновской лекции «Еретические мысли о науке и обществе», прочитанной в Москве в марте 2009 года [Дай-сон 2010]. Автор делит ученых на птиц, парящих в высоте и обо-зревающих огромные пространства, и лягушек, для которых на-слаждение — разглядывать конкретные объекты и решать задачи последовательно, одну за другой. Себя Дайсон однозначно относит к лягушкам, что не препятствует его восхищению друзьями и коллега-ми другого типа. В статье описывается главная оппозиция — Фрэнси-са Бэкона ( «лягушки») и Рене Декарта («птицы»), и даже более гло-бально — разбирается противопоставление английской традиции конкретных исследований (бэконовский эмпиризм) и французской (декартовский догматизм). К первым Дайсон относит, в частности, Фарадея, Дарвина и Резерфорда, а ко вторым — Паскаля, Лапласа и Пуанкаре. Особо выделяется и крупнейший российский математик Юрий Манин, опубликовавший в 2007 году книгу «Математика как метафора», позднее переведенную и изданную в России и анализи-рующую разные когнитивные парадигмы познания [Манин 2009]. Очень интересные соображения о стилях мышления в науке можно найти в работах В. Финна [Финн 2009a, 2009b].
Мне представляется очевидным, что такое деление на эмпириков и теоретиков или — даже точнее — на ученых, предпочитающих ин-дукцию дедукции или наоборот, вполне применимо и к иным обла-стям знаний, в частности к лингвистике.
Общеизвестно граничащее с идиосинкразией взаимное неприя-тие генеративистов и функционалистов. История этих противостоя-ний насчитывает десятилетия, но сами военные действия факти-
чески не происходят, поскольку оппозиционные группировки нахо-дятся в разных измерениях, и даже факт значимости противника и возможность реальной борьбы не признается обеими сторонами. «Птицы», воспитанные Хомским и его последователями, не видятсмысла в «ботанике»: наращивание объема гербариев с языковыми фактами вне универсальных алгоритмов кажется им чем-то вроде вы-шивания бисером, что в их понимании, естественно, лежит вне науки.
Еще более яростный отпор встречают их собственные исследова-ния в противоположном лагере, и основной аргумент сводится к то-му, что генеративисты в любых изводах имеют дело с эпифеномена-ми и продуктом картезианских трюков, а не с фактами языка, точнее языков, которые чрезвычайно многообразны и пестры, более того — динамичны и зависимы от контекстов всех видов.
В XXI веке стало ясно, что традиционная наука, фактически ос-нованная в начале XVII века Бэконом и Декартом, свою роль испол-нила и далее обслуживать интеллектуальное пространство едва ли может: научные парадигмы стали столь сложны и многомерны, не-стабильны и зависимы от наблюдателя, что некий когнитивный пе-реворот неизбежен. Жить в ньютоновском мире после Эйнштейна и Бора наивно и нечестно.
Только на первый взгляд эта ситуация не имеет отношения к гуманитарному знанию. Эсхатологические и эпистемологиче-ские аспекты познания мира — проблемы не «местного» значения
и в равной мере релевантны для естественных и гуманитарных наук. Самое главное — не давать умственному взору отвлекаться от созер-цания природных фактов, — утверждал Бэкон. Все, что требуется ученому, — настаивал Декарт, — это постигать законы природы си-лой мысли, твердо следуя законам логики. Эти две стратегии успеш-но сосуществуют уже четыре сотни лет, и непонятно, почему именно в лингвистике борьба эмпириков и «логиков» не утихает, а принцип дополнительности никого не устраивает.
Обвинения хомскианцев в незнании фактов языка и игнориро-вании языкового разнообразия — неоправданны, так как десятки исследователей пристально изучают языки разных типов в рамках генеративистского подхода. Обвинения функционалистов и коннек-ционистов в недостаточной четкости и разработанности теоретиче-ской базы — тоже несправедливы, так как в основе таковой лежат иные принципы и когнитивные стили. Не стоит забывать также, что
и сами эти противоборствующие группы не однородны и не стабиль-ны [Слюсарь 2009].
На первый взгляд, противоречия могли бы быть разрешены с по-мощью экспериментальных исследований, в частности методами
психо- и нейролингвистики. Не стоит, однако, обольщаться: экспе-римент и особенно его трактовка зависят от того, какая именно на-учная парадигма исповедуется автором; одни и те же данные могут быть описаны с акцентом в обе стороны.
Например, проблема организации ментального лексикона стала одной из самых обсуждаемых в психолингвистике конца XX и на-чала XXI века. В частности, дискуссии ведутся вокруг организации морфологических процедур, связанных с регулярным и нерегуляр-ным словоизменением [Черниговская и др., 2009; Черниговская 2010b, 2010c; Gor, Chernigovskaya 2001, 2005].
В литературе принято выделять два основных противостоя-щих друг другу подхода: двусистемный [Marcus et al. 1992, 1995; Pinker 1991; Pinker, Prince 1988, 1994; Prasada, Pinker 1993; Ullman 1999] и односистемный подход — в коннекционистской его версии [MacWhinney, Leinbach 1991; Plunkett, Marchman 1991, 1993, 1996; Rumelhart, McClelland 1986] или в сетевой [Bybee 1985, 1988, 1995]. Основное различие между этими моделями состоит в том, как их сторонники рассматривают процессы обработки и усвоения регу-лярных и нерегулярных форм. Сторонники двусистемного подхода (генеративисты) постулируют независимые механизмы порождения этих двух типов паттернов, согласно которым регулярные глаголы выводятся в соответствии с символическими правилами, а нерегу-лярные извлекаются из памяти целиком. Односистемный подход (в основном функционалистский) основан на идее единого меха-низма порождения форм и придает особый вес лексическим свя-зям, фонологическому и семантическому сходству [Bybee 1988, 1995; Plunkett, Marchman 1991; и т. д.]. Сторонники его считают, что в моз-гу, который является единой нейронной сетью, не существует симво-лических правил и принципиальной разницы в обработке и хране-нии регулярных и нерегулярных форм, поэтому все формы будут в равной степени подвержены влиянию фонологических и частотных факторов.
В основе споров между сторонниками этих двух главных гипо-тез лежит фундаментальное для современной когнитивной науки разграничение процессов, организованных по принципу подобия,
и процессов, основанных на правилах [Hahn, Chater 1998]. Результаты экспериментальных исследований, проводившихся
изначально на материале глагольной морфологии германских язы-ков (главным образом, английского) противоречивы и приводят дан-ные как в поддержку одной, так и другой модели. Однако в послед-нее время обсуждение проблемы перешло на кросс-лингвистический уровень, и данные исследований на базе языков с богатой морфоло-
гией (скандинавские языки [Ragnarsdottir et al. 1999; Blesses 1998; Jensvoll 2003; Veres 2004], итальянский [Matcovich 1998; Say, Clahsen 2001], немецкий [Clahsen 1999], французский [Meunier, Marslen-Wil-son 2000], испанский [Clahsen et al. 2002], польский [Reid, Marslen-Wilson 2001; Dabrowska 2004], русский [Gor, Chernigovskaya 2003, 2005; Черниговская и др. 2008]) приводят все больше аргументов
в поддержку односистемного подхода или даже иной, третьей моде-ли. В языках с богатой морфологией вообще сложно говорить о кате-гориальном разграничении регулярной и нерегулярной обработки
в силу большого разнообразия глагольных классов; кроме того, экс-перименты на базе русского языка показали, что ни одна из пред-ложенных теоретических моделей не может быть применена в том виде, в котором они были сформулированы, к языкам со сложной морфологической системой. Что касается дискуссии между сторон-никами противоборствующих подходов, то использование правил отрицать невозможно, однако вопрос об их статусе (являются ли они символическими, то есть записанными в виде некоторой условной формулы, или вырабатываются по аналогии с формами, хранящи-мися в ментальном лексиконе) остается открытым [Chernigovskaya, Gor 2000; Gor, Chernigovskaya 2001, 2005].
Этот, как многие другие примеры, призывает нас к большей толе-рантности и принятию того факта, что взгляды на язык как на один из самых сложных объектов науки — многообразны, и сама суть его такова, что требует многомерного, почти голографического рассмо-трения, с надеждой описать его многоцветье, изменчивость и универ-салии, присущие языку Homo sapiens, loquens, legens и scribensque, несмотря на разнообразие в пространстве и времени.
|
