Анненков павел васильевич

(1813—1887) — русский публицист, литературовед и критик. Родился в семье помещика Симбирской губернии. Был вольнослушателем филологического факультета Петербургского университета. Сблизился с Белинским, Герценом, Боткиным, Тургеневым. Принадлежал к либеральному крылу западников, сотрудничал в журналах «Отечественные записки» и «Современник». Много путешествовал по Западной Европе. Проживал в Риме вместе с Гоголем. Был лично знаком с Марксом, переписывался с ним. Испытал некоторое влияние его идей. С конца 60-х гг. жил преимущественно за границей. Наиболее значимую часть наследия Анненкова составляют его мемуары, ряд трудов по истории отечественной мысли в 30—40-е гг.

ПИСЬМА ИЗ-ЗА ГРАНИЦЫ

VIIÏ

Париж

29-го ноября 1841 г.

[...] Едва только продерет глаза парижанин, как бежит в один из бесчисленных здешних кафе читать журнал. Каждый божий день выкидывается типографиями оглушительный вопль разнородных мнений', где взаимно подстерегается каждый шаг противника, каждое обвинение встречает оправдание, каждая мысль наталкивается на другую, диаметрально ей противоположную, и эта постоянная, не умолкающая ни на минуту борьба только укрепляет журналистику, сдерживая все возможные партии в каком-то волшебном кругу, из которого ни одна выйти не может. Нет сомнения, что если на этой чудной арене, где идет самый отчаянный бой, а между тем нет убитых, где в ту минуту, как один из гладиаторов начинает одерживать решительное превосходство, все другие забывают взаимную вражду и соединяются, чтоб опрокинуть его, — нет сомнения, говорю, что если на этой арене когда-нибудь будет действительно победитель, то

75Î

==751

АННЕНКОВ ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ

Франция погибнет или в революционном вихре, или в другом каком-либо исключительном направлении. Так все ее значение, по моему убеждению, зависит от этого вечного движения, которое она осуществила не в физическом, а в печатном мире. Странное еще зрелище для непривычного глаза составляет отсутствие людей, имен в этой огромной сшибке. Везде в других землях борется человек с человеком, и имя некоторым образом делается представителем идеи: здесь враждует кто-то, известный под энигматическим² названием: «Débats», «National», «Commerce», и нет тут славы за хорошую мысль никому, и нет тут презрения за порочную.

Само правосудие является в делах печати только тогда, когда, забыв свое абстрактное политическое назначение, печать подымает голос на лицо, и только в этом случае падают на нее удары. Я сказал: «на нее»; я сказал слишком много. По тому же отсутствию лиц, удары падают на какое-то неопределенное, ничего не выражающее и часто совершенно бесталантное имя «управляющего ответчика», gérant responsable, который партией, издающею журнал, за тем и берется, чтоб сидеть в тюрьме; случалось, что три редактора газеты один за другим посажены были в Sainte-Pélagie³, а газета в полной красе и силе продолжала бежать к своей цели на всех парусах. Притом же преступления печати подлежат суду присяжных (jurés), выбранных из граждан, и хитрому адвокату обвиняемого журнала стоит только вкрадчивым манером внушить господам судьям, что в их приговоре может пострадать общее право всех граждан, то вот они и изрекают свое: не виноват, несмотря на все усилия правосудия. Это случается поминутно, и несмотря на это энергия юстиции в преследовании излишеств печати невообразима. В руках ее находится одно, но самое смертоносное орудие — денежный штраф⁴, разрушающий капитал журнала: в тюрьму посадит она невиновного, а деньги возьмет с виновной партии, и вот королевский прокурор накопляет процесс на процесс в той мысли, что если из пяти два удадутся, то партия ослабеет. Но и тут выходит новая беда. Если удалось разрушить партию, то остатки ее, присоединяясь к другой, с которою имеют сочувствие, увеличивают силу последней, и является новый враг, еще страшнейший...Что сказать вам еще? Разве вот что: если в каком-нибудь городе увидите вы человека, читающего одну французскую газету, роялистскую или оппозиционную, не имеющего средств читать их вместе и содержание одной пояснить содержанием другой, то пожалейте о нем и старайтесь отвлечь его от этой вредной, бесплодной и искажающей суждение работы. В будущих

Ï-

==752

АННЕНКОВ ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ

письмах, если я получу от вас подтверждение писать об этом, сообщу как образ полемики, так и главные идеи, историю появления и условие существования важнейших журналов, а до тех пор вот вам табличка, показывающая корифеев этой борьбы, около которых вьется страшное количество второстепенных витязей, а вместе с тем определяющая и число существующих в настоящую минуту журналов: 1) династические или приверженцы установленной власти: «Journal des Débats», «Presse», «Messager»; 2) парламентские или в конституционном духе оппозиции: «Constitutionnel», «Siècle», «Courrier Français»; 3) радикальные, требующие совершенной реформы: «National», «Commerce», «Journal du Peuple»; 4) легитимистские или приверженцы старой династии и монархии: «Gazette de France», «Quotidienne»; 5) листки, которых цель осмеивать всякий факт, всякое лицо, к какой бы партии они ни принадлежали, которые каждое утро поставляют для обихода парижан продовольствие острот, каламбуров, пародий, карикатур, — которые даже и не преследуются за излишество; так согласна и юстиция в необходимости этого насущного злословия для нынешнего общества: «Charivari», «Corsaire». Самый мощный — отдел третий: он беспрестанно увеличивается новыми сподвижниками, хотя и теряет от этого силу, сообщаемую централизацией. Объявляют множество новых изданий. Только что появился по этому отделу журнал «Le XIX Siècle», возвестивший, что в основание своему предприятию положил он — угадайте сколько — 1 200 000 франков! Акции или подписка — 50 франков, и выходит, что для составления полной реализации той суммы, ему надобно было 25 000 подписчиков. Если тут все увеличено вполовину, то и половина еще составляет цифры огромные. А между тем нет ничего удивительного! Понять трудно, как распространено здесь чтение журналов⁵. Не говоря о кафе и (бесчисленных) кабинетах для чтения, всегда битком набитых, вам всовывают в руки журнал, куда бы вы ни пришли: за обедом промеж двух блюд; в театрах промеж антрактов; у парикмахера, покуда он обделывает с любовью пукли на вашей голове; у портного, покуда смеривает он объем богатырской вашей груди и тонину античной вашей талии. Читают их фиакры, облокотясь на передний кончик дышла, читают их привратники, подбоченясь метлой, и у лакея, который аккуратно приходит в девять часов утра затопить камин мой, я, вместо того, чтоб спросить: «А какова погода?», как это делается везде, спрашиваю: «А что нового?» —- «Да, двадцать седьмого декабря назначено быть открытию палаты депутатов», — отвечает мне муж сей, раз-

75"3

==753

АННЕНКОВ ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ

дувая огонь, а из заднего кармана его торчит листок журнала, купленного за 15 сантимов на улице. Даже и обидно сделается!

Но мечом согрешивший мечом и наказан будет. Так эта же самая политика, которою гордится француз, изгнала художественность в произведениях, чистое вдохновение и, что всего заметнее и поразительнее, разъединила в мысли Францию от других народов. Представьте себе, что иностранная идея тогда только начинает появляться и занимать людей здесь, когда приняла в себя какой-нибудь политический элемент: чужое имя делается известным тогда только, когда попало в какой-нибудь водоворот происшествий. От этого собственно журналы, revues, представляют какое-то подобие человека в уединенной комнате, беспрестанно любующегося самим собою, и иностранцу это очень тяжело. Тут Сент-Бев разбирает поэтов французских, которые существовали до Буало и которые никакого значения не имеют ни для искусства вообще, ни для истории искусства; тут исторические статьи в самом близком приложении к Франции и без всякого вывода для человечества; тут разборы некоторых форм правительственных, совершенно местных; тут, наконец, и огромные политические статьи. Но если в мимоидущих газетах личное и произвольное суждение о настоящей минуте имеет силу, как действие первого впечатления, первого порыва, так сказать, мысли к сознанию, то уж в журнальной статье все должно быть на верном основании, на законных выводах, на обдуманной плодотворной идее, готовой ко всяким приложениям, — и, господи, что же выходит? Вот пример: на днях появилось новое «Revue Indépendante», издаваемое гг. Леру, Жорж Зандом и Виардо. Цель журнала — показать раны французского общества. В программе сказано⁶: философам мы опишем состояние человеческого мышления в настоящую эпоху; политикам — общественную политику, приличную нашему времени; ученым — пророчества истории касательно нашего века; артистам — нынешнее состояние искусства; гражданам — индивидуализм и общественность (!!!); всем — будущее общество! Громко, и сказать нельзя, как громко! В первой книжке и появились два начальные параграфа философам и политикам. Я тотчас принялся за первый: «Aux Philosophes: de la situation actuelle de l'esprit humain». Шутка сказать! И что же? «В средние века общество было очень порочно составлено; общество точно такое осталось, как в средние века, — то вот в каком состоянии нынче ум человеческий». Ей-богу, самая верная эссенция статьи! И все подвиги Германии на поприще мысли, и все заслуги прошедшего столетия этим определением, что называется, порешены\ [...]

==754

АННЕНКОВ ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ

Печатается по: Анненков П. В. Паписьма. — М.: Наука, рижские

1984.—С. 43—45

ПРИМЕЧАНИЯ

' ...оглушительный вопль разнородных мнений...— В период Июльской монархии в Париже необычайное развитие получила периодическая печать; на протяжении 18 лет правления Луи Филиппа выходило более 700 наименований газет и журналов, большинство из них в Париже. Правительственной прессе противостоял, с одной стороны, воинствующий отряд республиканской и социалистической печати, с другой — династической оппозиции. Французский журналист Ипполит Кастель называл прессу тех лет «четвертой силой» в государстве.

¹....энигматическим названием...— загадочным названием (от франц. enigmatig).

³ Sainte-Pélagie — Сант-Пелажи, долговая тюрьма в Париже.

⁴ ...самое смертоносное орудие—денежный штраф...— В 1835г. во Франции был введен закон о печати, согласно которому с редактора журнала, обвиняемого в антиправительственных выступлениях, взымался денежный штраф, отчего страдала демократическая пресса, материально плохо обеспеченная.

⁵ ...как распространено здесь чтение журналов.— В 1840-х гг. французская пресса носила массовый характер и имела широкое распространение. Бедные слои населения, не имея средств покупать газеты, читали их в кабачках и кафе. Оппозиционные газеты распространяли специальные разносчики, за которыми постоянно охотилась полиция.

⁶ В программе сказано...— Изложение программы журнала Анненковым отличается, видимо, по цензурным соображениям, от программы, приведенной в N1 «Revue indépendente» за январь 1841 г., где сказано: «Философам и политикам: о современном состоянии ума человеческого. Рабочим: о правильном понимании собственности и подлинном источнике богатства. Ученым: пророчества истории о нашей эпохе. Деятелям искусства: об искусстве нашего времени. Буржуазии и пролетариату: об индивидуализме и социализме».

В письме Анненков упоминает о двух статьях первой книги «Revue indépendente» за ноябрь 1841 г.: «Aux Philosophes: de la situation actuelle de l'esprit humain» и «Aux Philosophes: de la politiques sociale et religieuse que convient à notre époque».

П. В. АННЕНКОВ — МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ

Париж, 6 января 1847 г.

Я очень обязан Вам, дорогой г.-н Маркс, за Ваше любезное письмо от 28 декабря. Ваше мнение о работе Прудона* своей правильностью, ясностью, а главное стремле-

75?

==755

АННЕНКОВ ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ

нием держаться в рамках реального, оказало на меня поистине живительное действие. Нам так часто грозит опасность быть ослепленными ложным блеском абстрактной идеи, ведь мы так часто подвергаемся искушению принять мнимовеликолепные построения ума, всецело поглощенного самим собою, за последнее слово науки и философии! Раздающийся в этот момент дружеский голос, который возвращает нас к экономическим и историческим фактам и показывает их нам в их действительном развитии, куда более многозначительном, чем вымышленное развитие чистых категорий и логических противоречий, — голос, который, наконец, подрывает самую основу чрезвычайно сложного здания системы, оторванной от жизни, истории и подлинной науки, — такой голос целиком заслуживает нашей признательности за то целебное действие, какое он оказывает... Свое долгое молчание, дорогой г-н Маркс, Вы полностью искупили своим последним письмом. Я не перестаю перечитывать его. В то же время благосклонность, с которой Вы ответили на мои первые вопросы, придает мне смелости обратиться к Вам еще с несколькими. И прежде всего, признавая всю произвольность прудоновской классификации экономических эволюции и всю несостоятельность его метода побивать практику теорией и наоборот (нечто вроде заколдованного круга, от которого делается дурно),— я еще не уяснил себе, заслуживает ли серьезного внимания критическая часть его работы. Он раскритиковал некоторые положения официальной экономической школы с убедительностью и силой, значительность которых прекрасно понимают все те, на кого Прудон нападает. За примером ходить недалеко: возьмите удары, которые он нанес доктрине Луи Блана, они произвели здесь очень сильное впечатление и, без сомнения, будут содействовать тому, чтобы навсегда ее дискредитировать. Одного этого было бы уже достаточно, чтобы считать его книгу очень полезной для Франции, но, по-моему, он сделал еще больше. Он осмелился сказать нации, которая в своих самых революционных мечтаниях не идет дальше 93 года и режима Робеспьера, — он осмелился сказать, что всякое правительство, стоящее особняком в государстве, безнравственно. Совокупность этих, а также других причин, и вызвала тот заговор молчания, жертвой которого сейчас является Прудон. По безмолвному соглашению все партии упорно замалчивают его работу, но ненависть и ярость сквозят в самих стараниях скрыть эти чувства. В подобной изоляции Прудона есть своего рода величие. Вы ведь знаете, дорогой г-н Маркс, что надо иметь право, и очень большое право, на то, чтобы вас

==756

АННЕНКОВ ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ

ненавидели. Отсюда я делаю вывод, что книга Прудона, хотя она и не представляла большого значения для общего развития экономических идей, не лишена, однако, важности в том, что касается политики, просвещения и тенденций французской буржуазии.

Мне нечего повторять Вам, с каким нетерпением я жду выхода Вашего произведения. А сейчас мне стоит большого труда побороть в себе соблазн обратиться к Вам с несколькими вопросами о коммунизме. Это в самом деле имеет для меня исключительное значение и важность. Я все чаще задаю себе вопрос, не предполагает ли коммунизм отказа от некоторых преимуществ цивилизации, отречения от некоторых прерогатив личности, завоеванных с таким трудом, и, наконец, не предполагает ли он весьма трудно достижимого высокого уровня всеобщей нравственности. И в этом смысле он прекрасен, но он перестает тогда быть необходимым продуктом человеческого развития. Его придется внедрять и испытывать на практике, как и при всяких других новшествах, принудительно вводимых в обществе. Некоторые возражения Прудона все еще сидят у меня в голове, но я чувствую, как все это довольно ничтожно... Пред оставляю полностью на Ваше усмотрение, давать или не давать мне разъяснений по этим вопросам. [...]

Печатается по: К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия. — М., 1967.—С. 142—143.

ПРИМЕЧАНИЯ

' Имеется в виду хорошо известное письмо К. Маркса П. В. Анненкову, датированное 28 декабря 1846 г. В нем Маркс в ходе подробного разбора книги Прудона «Философия нищеты» дал изложение сути материалистического понимания истории.

==757

Боткин василий петрович

(1811/1812— 1869)—критик, публицист, один из видных представителей западничества, сторонник умеренного либерализма. Родом из семьи крупного московского купца-чаеторговца. Получил образование в частном пансионе. Много путешествовал. Сотрудничал во многих столичных и московских журналах — «Телескоп», «Современник», «Отечественные записки» и др. Разносторонне образованный, хорошо разбирался в вопросах политики, литературы, искусства. В 30—40 гг. был близок с Н. В. Станкевичем, В. Г. Белинским, Т. Н. Грановским, А. И. Герценом. Взгляды Боткина в течение его жизни претерпели серьезную эволюцию. В 30-е гг. увлекался немецким романтизмом и немецкой философией. В начале 40-х гг. социально-политические взгляды Боткина могут быть охарактеризованы как радикальные, революционно-демократические, пронизанные духом социализма. Он с восторгом пишет о Великой французской революции, ее лозунге «свобода, равенство, братство», полон ненависти к христианству и деспотизму. После нескольких лет путешествий вернулся в Россию осенью 1846 г. Очень быстро встал на умеренно-либеральные позиции. Боткин видел все «безобразия» буржуазного строя, отрицательно относился к крепостному праву. Но стоял не за обострение классовой борьбы, а, наоборот, за примирение, за «соединение сословий» и появление надсословной или внесословной буржуазии. После 1848 г. стал активным сторонником мирного реформирования России. Критиковал славянофильство, хотя отмечал, в частности, их заслугу в постановке вопроса о необходимости «национального развития». После крестьянской реформы 1861 г. и особенно после реакции 1863 г. отошел от активной публицистической деятельности.

==758

БОТКИН ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ

ПИСЬМА В. Г. БЕЛИНСКОМУ

22 марта 1842

[...] В настоящее время в Европе начинается новая эпоха. Мир средних веков — мир непосредственности, патриархальности, туманной мистики, авторитетов, верований вступает в борьбу с мыслию, анализом, правом, вытекающим из сущности предмета, идеи, а не привязанным к ним со вне или по преданию и предположению,— и вступает в борьбу не в одиноких, разбросанных явлениях,— что было и в сред[ние] век[а],— а целыми массами. Недаром кричат Шевырев и «Маяк», что Европа находится в гниении, что связи семейства, общества, государства в ней потрясены'. Это так действительно: старые институты семейственности и общественности со всех сторон получают страшные удары. Конец средних] век[ов] и начало нового времени есть собственно 18 век. [...]

Дух нового времени вступил в решительную борьбу с догмами и организмом средн[их] веков. И внимательное созерцание современного положения Европы, действительно, представляет гниение и распадение всего старого порядка вещей. Новые люди с новыми идеями о браке, религии, государстве — фундаментальных основах человеческого общества — прибывают с каждым днем: новый дух, как крот, невидимо бегает под землею и копает ее — чудный рудокоп. Das alte stürzt,— es ändert sich die Zeit, — und neues Leben steigt aus den Ruinen *. [...]

П. В. АННЕНКОВУ

Москва.

28 февраля 1847 года.

17° мороза ι

[...] Можете представить себе, какое странное впечатление произвела здесь книга Гоголя²; но замечательно также и то, что все журналы отозвались о ней, как о произведении больного и полупомешанного человека; один только Булгарин приветствовал Гоголя, но таким язвительным тоном, что эта похвала для Гоголя хуже пощечины³. Этот факт для меня имеет важность: значит, что в русской литературе есть направление, с которого не совратить ее и таланту посильнее

Старь рушится, меняется эпоха. Жизнь новая встает из-под руин

(нем.)

75"5

==759

БОТКИН ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ

Гоголя; русская литература брала в Гоголе то, что ей нравилось, а теперь выбросила его, как скорлупку выеденного яйца. Воображаю, какой удар будет напыщенному невежеству Гоголя, и ничего бы так не желал теперь, как вашей с ним встречи. Он теперь в Неаполе; говорят, что ходит каждый день к обедне и с большим усердием молится богу. Замечательно еще то, что здесь славянская партия теперь отказывается от него, хотя и сама она натолкнула на эту дорогу. Хотелось бы мне сообщить вам обстоятельно о здешних славянофилах, но эти господа так разделены в своих доктринах, так что, что голова, то и особое мнение; разумеется, и в них есть правая и левая стороны, и правой стороне книга Гоголя пришлась совершенно по сердцу. Издали эти славянские стремления имеют много привлекательности: я это испытал на себе; а как присмотришься и прислушаешься, то видишь, что в сущности лежит вопрос о невежестве и цивилизации. В славянском вопросе так, как он поставляется здесь, упущена только безделица — принцип политико-экономический и государственный; это есть не более, как романтические фантазии о сохранении национальных предрассудков. Замечательно, что ни один журнал с славянским направлением здесь не может удержаться; и последний орган их, «Москвитянин», переходя из рук в руки, потеряв подписчиков, теперь сдан каким-то двум студентам. Разработка исторических материалов вместо того, чтоб помочь славянской доктрине, на каждом шагу бьет ее, обличая только безалаберность и скотство древней жизни. А по этой части теперь делается много. [...]

П. В. АННЕНКОВУ

Москва. 20-го марта [1847 года]

[...] Вы знаете, что славяне своего журнала не имеют теперь: это лучшее доказательство, до какой степени эти господа имеют практического смысла. Покойный Языков сбирался было дать капитал на основание славянского журнала, но он умер, и дело стало. Приглядевшись к этим господам, я теперь вижу, что эти господа — все самые отвлеченные теоретики, и притом вовсе лишены государственного смысла. Наконец, скажу вам, рискуя получить от вас упрек в аристократизме, я не понимаю этого обожающего поклонения массам; я чувствую глубокое сострадание к их

К оглавлению

==760

БОТКИН ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ

положению, с скорбию преклоняюсь пред их трагическим жребием, упрекаю эту горделивую цивилизацию в ее бессилии, в ее бессмысленном равнодушии к массам, но это не мешает мне видеть все глубокое невежество масс. Говоря это, я имел в виду новую книгу Мишле, по крайней мере то, что я знаю о ней. Наши славяне книгу Гоголя приняли холодно, но это потому только, что Гоголь имел храбрость быть последовательным и идти до последних результатов, а семена белены посеяны в нем теми же самыми славянами: «Нечего зеркало бранить, когда рожа крива». [...]

П. В.АННЕНКОВУ

Москва. 14-го мая 1847 года

[...] Замечательно, что славянофилы до сих пор печатно постоянно были побиваемы, и на всех пунктах. Славянизм не произвел еще ни одного дельного человека: это — или цыган, как Хомяков, или благородный сомнамбул Аксаков, или монах Киреевский, это — лучшие! Но между тем славянофилы выговорили одно истинное слово: народность, национальность. В этом их великая заслуга; они первые почувствовали, что наш космополитизм ведет нас только к пустомыслию и пустословию; эта так называемая «русская цивилизация» исполнена была великой заносчивости и гордости, когда они вдруг пришли ей сказать, что она пуста и лишена всякого национального корня; они первые указали на необходимость национального развития. Вообще, в критике своей они почти во всем справедливы; и в самом деле, пора была напомнить недорослю, который потому только, что, стыдясь знать свой родной язык, считал себя гражданином мира — что он не более как недоросль. Но в критике заключается и все достоинство славян! Как только выступают они к положению — начинаются ограниченность, невежество, самая душная патриархальность, незнание самых простых начал государственной экономии, нетерпимость, обскурантизм и проч. Оторванные своим воспитанием от нравов и обычаев народа, они делают над собою насилие, чтоб приблизиться к ним, хотят слиться с народом искусственно: так, например, Аксаков не ест телятины, ходит к обедне и ко всенощной. А вот пример их нетерпимости: у Аксакова есть брат, который по несчастию не славянофил; он накануне Вознесенья пошел смотреть Плесси в театр. На другой день

76Î

==761

БОТКИН ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ

вечером были у них гости, и там все славянство восстало с упреками на молодого человека, как мог он в то время, как народ русский слушал всенощную, быть в театре да еще смотреть игру французской актрисы! Он не знал, куда деться от упреков и нападков. А вот еще факт: Соловьев до того вчитался в летописи и старые грамоты, что усвоил себе язык их; он свободно говорит им и пишет. Из шутки завел он на нем переписку с Аксаковым. В одном обществе Аксаков читает одно из «посланий» к нему Соловьева. Вдруг Иван Киреевский, бывший тут, с негодованием восстает, как сметь употреблять язык, на котором написаны наши священные книги, для писания шутливых записок; это так возмутило его, что он сделался болен. Вот корифеи славянства! В этом направлении о цивилизации, освобождении от предрассудков нет помину. В сущности, это не что другое, как допетровская Россия, которая поднимает голову и осматривается и которая вовсе не есть прошедшее, а окружающее нас настоящее, в котором мы составляем самое незаметное, ничтожное меньшинство. А самая большая часть этого soi — disant «образованного» меньшинства только платьем и пущею безалаберностью отличается от массы; мало-мальски умный и дельный человек есть редчайшее исключение из этого безалаберного и ребячески тщеславного класса «образованных». Горсть славянофилов остается изолированною; а какую бы получила она силу, опираясь, например, на купцов, где старая Русь сохраняется во всем своем нравственном и общественном безобразии! [...]

Печатается по: Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма.— М.: Советская Россия, 1984.—С. 244—245, 262—263, 265, 271—274.

ПРИМЕЧАНИЯ

' Шевырев писал о «гниении» Европы в статьях «Москвитянина» — журнала, издававшегося с 1841 г. М. П. Погодиным, а еще больше на эту тему писали С. А. Бурачек и П. А. Корсаков, издатели крайне реакционного журнала «Маяк современного просвещения и образованности» (Петербург, 1840—1845).

² «Выбранные места из переписки с друзьями» (1846).

³ Похвальный отзыв Булгарина о книге Гоголя — Северная пчела.

1847,№ 8 (11 января).

⁴ Если Боткин под «правыми» славянофилами подразумевает Погодина и Шевырева, то он ошибается: оба они отрицательно отнеслись к книге Гоголя, особенно Погодин, оскорбившийся выпадом Гоголя против него.

==762

00.htm - glava52