Тимофей николаевич

(1813—1855) — русский ученый и общественный деятель, просветитель. Родился в семье чиновника. Образование получил на юридическом факультете Петербургского университета (1832— 1835). В 1836—1839 гг.— научная командировка в Германию, в Берлинский университет. После возвращения в Россию с осени 1839 г.— преподаватель кафедры всеобщей истории Московского университета. Вошел тогда же в кружок передовой московской интеллигенции. Находился в дружеских отношениях с Герценом, Белинским, общался с Бакуниным, Чаадаевым, Огаревым. Будучи по мировоззрению западником, активно выступал против официальной идеологии, крепостничества и произвола власти, вел полемику со славянофилами, •идеализировавшими прошлое народа, отстаивал общность исторического развития России и Западной Европы, выступал за всемерное развитие просвещения. В середине 40-х гг. пережил глубокий духовный кризис, когда в среде западников начали формироваться два лагеря: либерально-буржуазный и революционно-демократический. Грановский не принял идей материализма и утопического социализма. В период реакции 1848— 1855 гг. по ряду важнейших вопросов оставался сторонником просвещения, но в целом стал занимать либеральные позиции. Главной трибуной для пропаганды своих взглядов сделал университетскую кафедру. Герцен, создавший достоверный образ Грановского в «Былом и думах», отмечал, что кафедра Грановского превратилась у него в «трибуну общественного протеста». Чернышевский видел в Грановском не только талантливого ученого, но и «просветителя своей нации».

1. ПИСЬМО К Н. В. СТАНКЕВИЧУ 27 ноября 1839 г.]

[...] Бываю довольно часто у Киреевских. Петр (собиратель русских песен) очень хороший человек, к Ивану, старше-

==763

ГРАНОВСКИЙ ТИМОФЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

му — как-то не лежит сердце. Ты не можешь себе вообразить, какая у этих людей философия. Главные их положения: запад сгнил и от него уже не может быть ничего; русская история испорчена Петром, — мы оторваны насильственно от родного исторического основания и живем наудачу; единственная выгода нашей современной жизни состоит в возможности беспристрастно наблюдать чужую историю; это даже наше назначение в будущем; вся мудрость человеческая истощена в творении св. отцов греческой церкви, писавших после отделения от западной. Их нужно только изучать: дополнять нечего, все сказано. Гегеля упрекают в неуважении к фактам. Киреевский говорит эти вещи в прозе. Хомяков — в стихах. Досадно то, что они портят студентов: вокруг них собирается много хорошей молодежи и впивают эти прекрасные идеи. Иван Киреевский ищет теперь места профессора философии. У него много покровителей, но мешают воспоминания о Европейце. Бесспорно он человек с талантом и может иметь сильное влияние на студентов; последнее даже верно, потому что он фанатик и славно говорит. Наша молодежь тотчас поддастся. Из Киева сюда выписывают адъюнкта для философии; кажется плохая находка. Я его не знаю, но сужу по письмам. Славянский патриотизм здесь теперь ужасно господствует: я с кафедры восстаю против него, разумеется не выходя из пределов моего предмета. За что меня упрекают в пристрастии к немцам. Дело идет не о немцах, а о Петре, которого здесь не понимают и не благодарны к нему. [...]

2. ПИСЬМО К В. Г. БЕЛИНСКОМУ

[начало 40-х гг.]

Боткин прочел мне твое письмо, неистовый Роланд. Письмо очень хорошо, потому что вылилось из души в теплую минуту, но исторической истины в нем нет. Шепелявый друг твой прав, утверждая, что Робеспьер был мелкий, дрянной человек, бывший органом и орудием чужой воли. Об этом предмете мне хочется написать статью, разумеется для тебя только, теперь поговорим вкратце. Тебе нравится личность Робеспьера потому, что он удовлетворяет делами своими твоей ненависти к аристократам и т. д. Но, Боже мой, сколько мелких личных побуждений вмешивается в общие виды Робеспьера. Как бесконечно выше его стоит S. Just,

==764

ГРАНОВСКИЙ ТИМОФЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

ограниченный фанатик, но благородный и глубоко убежденный. Красноречие Робеспьера, несмотря на приводимые тобою отрывки, все-таки далеко не может сравниться с красноречием Жирондистов, не говоря уже о Мирабо. Как государственный человек, в великом значении слова, Робеспьер ничтожен, равно как и S, Just. За него работали Карно, Мерлен, другие даровитые горцы. Он был практический человек, потому что умел опошлить и прикладывать к действительности высшие вопросы, решение которых, очевидно, принадлежит будущности. Т. е. из общих вопросов он извлекал частную пользу для себя и своей партии. Его добродетель, главной чертой которой было то, что он не крал и не искал выгодных должностей, очень похвальна в французский bourgeois, но сама по себе дрянь. Жиронда выше его потому именно, что у нее недоставало так называемого практического смысла. Она понимала значение революции, которая должна была изменить не одни наружные политические формы, но решить все общественные задачи и противоречия, которыми так давно страдает мир. Жиронда определила и указала на все вопросы, о которых теперь размышляет Европа, Жиронда объявила, что революция не есть событие французское, а всемирное, Жиронда сошла в могилу чистая и святая, исполнив свое теоретическое назначение. Робеспьер, хоть он говорил противное, смотрел на революцию, как на событие политическое (исключительно) и французское; он-то доставил среднему сословию то положение, из которого его может выбить только новая революция. Боткин скажет тебе многое на словах — скучно писать об этом на половине листа. — Что ты, мой милый Виссарион? Как живешь? Что читаешь? Смотри, брат, не поддайся берлинской философии, которую собирается привезти к вам Катков. Несмотря на наше разногласие о Робеспьере, почти во всем прочем я с тобой согласен. До смерти хочется, чтобы ты поболее читал: это бы освежило тебя. Читай фр. историков и достань себе Encyclopédie nouvelle, она познакомит тебя с Leroux. Один из самых умных и благородных людей в Европе. Читай, Виссарион, а не то через год тебе трудно будет писать. Прощай друг, жму тебе крепко руку. Пришли скорей письма Станкевича и укажи на статьи его, напечатанные в Телескопе и Молве. Твой Грановский. [...]

Печатается по: Т. Н. Грановский и его переписка.—Том II.—М., 1897.— С. 369—370, 439—442.

==765

ГРАНОВСКИЙ ТИМОФЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

ПИСЬМА К ГЕРЦЕНУ

1. Июнь 1849

Кошелев берется доставить Вам эти письма, друзья мои. Следовательно, можно сказать несколько слов, не опасаясь почтовой цензуры. Положение наше становится нестерпимее день ото дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас новою стеснительною мерою. Доносы идут тысячами. Обо мне в течение трех месяцев два раза собирали справки. Но что значит личная опасность в сравнении с общими страданиями и гнетом. [...] Деспотизм громко говорит, что он не может ужиться с просвещением. Для кадетских корпусов составлены новые программы. Иезуиты позавидовали бы военному педагогу, составителю этой программы. Священнику предписано внушать кадетам, что величие Христа заключалось преимущественно в покорности властям. Он выставляется образцом подчинения, дисциплины. Учитель истории должен разоблачить мишурные добродетели древнего мира и показать величие не понятой историками Империи Римской, которой недоставало одного только — наследственности. Даже учителю танцевания поручена нравственная пропаганда. А между тем в Петербурге открыты три тайные общества разом, и в них много офицеров, вышедших из кад[етских] корпусов... О литературе и говорить нечего. Есть с чего сойти с ума. Благо Белинскому, умершему вовремя. — Много порядочных людей впали в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на происходящее. Когда же развалится этот мир? — Я решил не идти в отставку и ждать на месте свершение судьбы. Кое-что еще можно сделать благородному человеку. Пусть выгоняют сами. [...]

Вопрос об эмансипации оставлен; приняты меры против фабричных работников, за ними строгий надзор. Слышен глухой общий ропот — но где силы для оппозиции? — Тяжело, Герцен, а выхода нет живому. [...]

2. 1851 '

С тяжелым чувством берусь я за перо, чтобы писать к тебе сегодня. До сих пор у нас с тобой часто выходили размолвки вследствие несогласных, между собою мыслей, но никогда еще никто из друзей или врагов твоих не имел права упрекнуть тебя в нехорошем, позволь мне сказать, нечестном деле.

Зачем писал ты твою несчастную книгу о России? Она не дошла до нас, т. е. до читающей публики, но произвела

==766

ГРАНОВСКИЙ ТИМОФЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

впечатление в тех сферах, которые одни пользуются теперь правом читать запрещенные книги. Слухов много, и все, что доходит до нас, неутешительно. Для кого писал ты, для какой цели? Для народа или публики — но при теперешнем состоянии книжной торговли книга твоя не существует для нас. Ее получат и прочтут 5 или 6 аристократов. Все, что я знаю о твоем сочинении, заимствовано из рассказов Блудова. Если ты писал для правительства, то это также напрасный и вредный труд. Оно знает более твоего через Третье отделение и Север[ную] Пчелу, которая не перестает доносить на либеральное направление нашей бедной литературы. Недоставало только собственного признания обвиняемых. Ты своею книгой пополнил этот недостаток. Ты отнял у нас окончательно право на возможность напоминать русской публике о Белинском. Для кого же писал ты? Le mutisme encourage le despotisme*, говоришь ты. Но, кроме новых строгих мер и новых стеснений, ты ничего не доставил нам. И неужели ты до того отвык от России, до того забыл ее, что думал испугать наше правительство своею брошюрой? [...]

Если бы слышал, что теперь говорят о тебе! Герцен, брат мой, я без фразы отдал бы за свидание с тобой несколько лет моей жизни, я люблю тебя бесконечно, но я не смею более говорить о тебе! Я не могу защищать тебя. Если Шевырев или другой негодяй заговорят о тебе дурно (хотя и у них теперь есть право), я могу им зажать procès ** дерзостей, но что скажу благородным людям, которые уважали тебя до этой книги. «Он ушел в теплый угол и для удовлетворения маленького авторского самолюбия доносит на все, что в России есть образованного и благородного».

Вот слова, сказанные публично человеком, которому ты сам не отказал бы в уважении... Время ли было говорить о либеральном направлении в Университете, когда существование Университета снова вопросно? Хорошо ли говорить при теперешней цензуре, что русские книги надобно читать между строками? Хорошо ли было указывать на Отечественные] Зап[иски] и на Современник? Хорошо ли было обличать социальный элемент в славянофилах? Их ты должен был более щадить потому, что они не друзья твои. Друзьями ты мог жертвовать для идеи, так, как Наполеон жертвовал солдатами для своей идеи. Но врагов ты не имел права трогать. Твое указание на статью Кавелина уже отозвалось в объяснении, которое он имел с своим начальником. Ты взял

Молчание поощряет деспотизм. ** процесс [здесь в смысле: поток].

==767

ГРАНОВСКИЙ ТИМОФЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

на душу тяжелую ответственность, Герцен, и спасибо не услышишь ни от одного порядочного русского. Книга твоя

до нас...

[Далее письмо прерывается, продолжение на отдельном

листке]

Не могу более писать. Сердце сжато и голова горит при мысли, что ты, а не другой, сделал это. Не ты ли восставал на иностранцев, писавших о России, не обращая внимания на наше положение и называя лица по именам? А ты поступил хуже. Никто столько не повредил нам, как ты. Да! Не благие плоды принесла до сих пор Русская эмиграция. Мы не будем благословлять ее. Можно ли было тебе стать наряду с Головиным? Сойти до него. Warum hast du uns das gethan?* А знаешь ли, как любила тебя Русская молодежь, как уважала тебя за то, что написано тобой по-Русски. И все это должно погибнуть под влиянием жалкой брошюры. Прощай. Обнимаю тебя и всех твоих. На первом листке карандашом, рукой Огарева] Не жги этого письма, Герцен, сохрани его, как хранят в памяти печальные события. Николаевский террор частью оправдывает его. Нам остается только простить и страшно пожалеть, что Он умер не покаявшись. Что-то душит, Герцен, и плакать хочется.

Печатается по: «Звенья». — Сборник VI.—М,—Л.: Academia, 1936.— С. 356—360.

ПРИМЕЧАНИЕ

' Письмо Грановского написано в 1851 г., как отклик на выход в свет в Париже в том же году брошюры Герцена (на французском языке) «О развитии революционных идей в России». В примечании в главе V брошюры Герцен писал: «Не без некоторого страха приступаю я к этой части моего обозрения. Читатель поймет, что у меня нет возможности все сказать, а во многих случаях — и назвать имена людей; чтобы говорить о каком-нибудь русском, надо знать, что он в могиле или в Сибири. И лишь по зрелом размышлении решился я на эту публикацию; молчание служит поддержкой деспотизму, то, о чем не осмеливаешься сказать, существует лишь наполовину». Слова Герцена из этого примечания — «молчание служит поддержкой деспотизму» — в несколько измененном виде использованы Грановским в своем письме. Позднее Герцен вспоминал о том, что брошюра эта «принесла ему упреки только из России». Одним из тех, кто высказал Герцену свои упреки, был его близкий друг — Т. Н. Грановский.

Почему ты это причинил нам?

==768

00.htm - glava53

Герцен