ЖИЗНЕОПИСАНИЯ И МНЕНИЯ ЗНАМЕНИТЫХ ФИЛОСОФОВ 59 страница

 

Далее, я полагаю, нам необходимо признать, что с самого начала существования культуры возникла необходимость в ее передаче посредством символически оформленных общих принципов. Знание, отчасти воплощенное в физических умениях и навыках, а также сформулированное и сконцентрированное в некоторых принципах и определениях, касающихся материальных технологических процессов, также возникло из прагматических, или инструментальных, причин; этот фактор не мог не присутствовать даже в самых древних проявлениях культуры. Магию и религию, на мой взгляд, можно функционально истолковать как незаменимое дополнение к чисто рациональным и эмпирическим системам мышления и тради-

 

К оглавлению

 

==700

 

 

Б. Малиновский. Функциональный анализ

 

ции. Использование языка для размышлений о прошлом, характерное для всякого систематического мышления, должно было на самых ранних этапах привлечь внимание людей к неопределенности их чисто интеллектуальных предсказаний. Заполнение брешей, имевшихся в человеческом знании, и восполнение лакун в понимании судьбы и своего предназначения привели людей к убеждению в существовании сверхъестественных сил. Жизнь после смерти — это, вероятно, одна из самых древних мистических гипотез, связанная, возможно, с какими-то глубочайшими устремлениями организма; однако очевидно, что она вносит вклад в стабильность социальных групп и укрепляет в человеке чувство того, что его порывы и дерзновения не столь ограниченны, как о том свидетельствует чисто рациональный опыт. Идеи, гласящие, с одной стороны, что человек может в определенной мере воздействовать на ход событий, а с другой стороны, что в самой природе существует некое благосклонное или мстительное начало, откликающееся на человеческие деяния, содержат в себе зерна таких более развитых понятий, как Провидение, моральный смысл творения и цель человеческого существования. Для функционального объяснения искусства, досуга и общественных церемоний необходимо, вероятно, обратиться к непосредственным физическим реакциям организма на ритм, звук, цвет, линию и форму, а также на складывающиеся из них сочетания. Что касается декоративных искусств, то их следует поставить в один ряд с мануальными умениями и совершенствованием технологии, а также связать их с религиозным и магическим мистицизмом.

 

IX. Выводы

 

Каждому должно быть ясно, что здесь он имеет дело с предварительным наброском. Тем не менее, необходимо дать более полный и конкретный ответ на вопрос, возможно ли изучение культурных феноменов, объединенных в естественные единицы организованной деятельности. Я полагаю, что понятие института, вкупе с общим очерком его структуры и полным перечнем его основных типов, дает лучший ответ на этот вопрос.

 

Теория первичных и производных потребностей дает нам более определенный функциональный анализ соотношения между биологическим, психологическим и культурным детерминизмом. Я не вполне уверен, что мое краткое определение функций каждого типа институтов останется чем-то окончательным и завершенным. В чем я более убежден, так это в

 

==701

 

 

Методы интерпретации культуры

 

том, что мне удалось функционально соотнести различные типы культурных реакций, в частности экономические, правовые, воспитательно-образовательные, научные, магические и религиозные, с системой потребностей — биологических, производных и интегративных.

 

Функциональная теория, представленная здесь, претендует на то, чтобы служить в качестве предпосылки полевого исследования и сравнительного анализа феноменов различных культур. Она может стимулировать конкретный анализ культуры, направленный на институты и присущие им особенности. Если вообразить полевого этнографа, снабженного такими путеводными картами, то можно предположить, что они помогут ему выделить феномены и найти связи между ними. Прежде всего предполагалось снабдить полевого исследователя ясной перспективой и подробными инструкциями относительно того, что следует наблюдать и как надо описывать наблюдаемое.

 

Функционализм, что мне хотелось бы особенно подчеркнуть, не питает никакой враждебности ни к исследованию распределения культурных элементов, ни к реконструкции прошлого посредством изучения эволюции, истории и диффузии. Он всего лишь настаивает на том, что до тех пор, пока мы не определим культурные феномены через их функцию и форму, над нами висит опасность впасть либо в такие фантастические эволюционистские схемы, какие были созданы Морганом, Бахофеном и Энгельсом, либо в такие раздробленные истолкования отдельных элементов, какие были предложены Фрэзером, Бриффо и даже Вестермарком. Опять-таки, если исследователь распределения элементов будет выделять фиктивные и реально не существующие сходства, труды его будут напрасными. Таким образом, функционализм твердо настаивает на том, что основное его назначение есть предварительный анализ культуры, и только он может снабдить антрополога надежным критерием идентификации культурных явлений.

 

Перевод В. Г. Николаева

 

 

A A30(03)-96

© Издательский центр «ΤΈΡΡΑ», 1996

ISBN 5-300-00714-

В истории античной идеологии, пожалуй, нет иной фи­лософской школы, кроме кинической, которой бы так не повезло. Ученые нового времени не баловали ее внимани­ем, а если уж занимались ею, то относились с явным пре­небрежением и предубеждением, всячески принижая ее роль и значение, пытаясь выдать за нечто совсем непримет­ное, непритязательное и стороннее среди буйного цветения творческого эллинского духа (Д. Дадли, ф. Сейер, В. Тарн и др.). Историки философии часто рассматривают кинизм как «образ жизни, способ существования, линию поведе­ния» (way of life). А все дело в том, что эта философия, стихийно вобравшая в себя и отразившая протест социаль­ных низов (нофы, метэки, изгнанники, вольноотпущенни­ки, рабы, свободная трудящаяся беднота, неимущая интеллигенция, женщины) в эпоху кризиса античного по­лиса, выпадала из удобной схемы, в которой не было места для идеологии бесправных и угнетенных масс.

Кинизм — плод собственно греческих противоречий и неурядиц конца V и начала IV в. до н. э. — просущест­вовал почти тысячу лет, до самого конца античности. Та­кая живучесть кинизма объясняется тем, что социальная база его не суживалась, а постоянно росла по мере разо­рения среднего и мелкого собственника — основы поли­сной устойчивости. Другой же светской философии, близкой ей, беднота не знала — орфизм или появившееся значительно позднее христианство были чисто религиоз­ными формами сознания, уводящими страждущих людей от мучительных жизненных проблем в сферу идеального. В силу исторической ограниченности и пестроты социаль­ного состава, несмотря на процесс интеграции низов, уче­ние киников страдало рядом кричащих противоречий и на протяжении столетий меняло свой характер, то станови­лось ригористичным и радикальным, то смягчалось и включало в себя элементы примирительного отношения к

действительности (так называемый гедонизирующий ки-низм).

Кинизм представлял собой форму мировоззрения, систе­му взглядов и жизнеотношения, для которых прежде всего характерно отрицание, тотальное неприятие всего рабовла­дельческого строя, всех институтов рабовладельческого го­сударства, его законов, норм, стереотипов, морали, идеоло­гии. Киник не просто молчаливо отрицал, но, напротив, всем своим поведением и высказываниями эпатировал со­временное общество, открыто демонстрируя свою социаль­ную любовь и ненависть. Кинизм вырос не на голом мес­те — обычно он отталкивался от общепринятых взглядов и вырабатывал новые, прямо противоположные существую­щим, пользуясь своеобразным методом «негативной филиа­ции идей» (у киников это называлось «перечеканкой моне­ты»). Отдельные, характерные для кинизма этические идеи «носились в воздухе» и встречались в философии софистов, у Сократа, у Еврипида, но специфически новое звучание эти идеи (индивидуализма, внутренней свободы, естествен­ного равенства людей, опрощения и бедности, равноправия женщин, космополитизма и др.) приобрели лишь выстроен­ные в систему, образуя единый комплекс, ибо любое уче­ние начинается не с нулевой отметки, а впитывает, отби­рает и перерабатывает на свой лад уже имеющийся подходящий мыслительный материал. Элементы низовой идеологии можно обнаружить и у общепризнанных филосо­фов, и у великих писателей античности, но не в них за­ключается пафос их творений.

При всем своем нарочитом равнодушии к умозритель­ным концепциям и чистой теории кинизм поставил немало важнейших вопросов, впоследствии долго еще волновавших человечество: свобода мнимая и истинная, внешняя и внут­ренняя, моральная автономия и ответственность личности в обществе, исторический детерминизм и свобода выбора, культура и природа, человек и природа, роль науки, «им­манентная разумность природы», пределы самоограниче­ния, подчинение человека долгу, роль революционного отрицания, критика и переоценка конвенциональных цен­ностей, внешних благ, нравственный идеал бедняка, жизнь как деяние, проблема дефиниций, диалектика общего и единичного, слово и значение, «номинализм», «реализм» и пр. Это ли не свидетельство незаурядной исторической ро­ли кинизма? Но эта сторона деятельности киников обычно остается в тени, настолько форма вызова, брошенного ими

обществу, различные эксцентричные выходки и действия, эпатирующие античного мещанина, заслоняли теоретиче­ское содержание кинизма. К тому же сами киники питали иллюзии насчет эффективности проповеди действием, счи­тая, что она важнее словесной и литературной пропаганды, ибо «добродетель состоит не в словах, а в делах» (Диоген Лаэртский, VI, 11).

Кинизм отнюдь не является высшим достижением антич­ной философии, несмотря на весь его демократизм, и не нуж­дается в идеализации. В философии киников было немало ошибочного, примитивного и даже реакционного, что вовсе не противоречит его демократическим социальным корням, так как у народа встречаются не только «разум», но и «нера­зумие», предрассудки, отсталые взгляды, иллюзорные пред­ставления о путях к счастью и об окружающем мире. Материализм киников поражал своей недиалектичностыо, природа в своей нетронутости и первобытной дикости идеа­лизировалась, наука и культура вызывали протест, первич­ные материальные сущности объявлялись непознаваемыми и т. д. Словом, кинизм можно обвинить в тысячах грехов. Но основоположники марксизма не метали громы и молнии про­тив реакционной религиозной оболочки многих ранних рево­люционных движений, стараясь увидеть за ней реальные проблемы униженных и оскорбленных, взбунтовавшихся против унижений и оскорблений. С позиции сегодняшнего знания можно, конечно, сетовать по поводу примитивности кинической онтологии, гносеологии или логики, но прежде всего нужно увидеть в них крупицы большой исторической правды, мятущуюся душу брошенного на дно жизни челове­ка, который все же стремится к справедливости, пытается отыскать истину и сбросить с себя путы многовекового соци­ального и идеологического гнета. Киники не могли вырабо­тать передовой, с современной точки зрения, теории. Да и смешно было бы от них этого требовать, поэтому не будем судить их слишком строго и свысока. Будем благодарны им за то, что они приоткрыли завесу над думами и чаяниями народных низов, бесконечно далеких от сложной и нередко туманной, хоть и великой мысли Платона.

В «гигантской битве за понятие бытия» (Платон, Со­фист, 246А), которую вели основатели кинизма Антисфен и Диоген с творцом теории идей, отразилась борьба двух основных философских направлений, в которой киники вы­ступили на стороне материализма. Борьба киников против Платона, несмотря на все заслуги великого идеалиста в

области диалектики понятий и несмотря на примитивность аргументации киников, наносила чувствительный удар по идеализму. Эта борьба смыкается с кинической критикой традиционных религиозных представлений, антропомор­физма и официального культа олимпийских богов (жерт­воприношений, молитв, оракулов, жречества и т. п.). В противовес господствующей доктрине киники выдвигают идею единого бога «по природе», которая представляет со­бой модификацию материальной первосущности в духе «единого» элеатов. Что касается кинического неприятия на­уки, то здесь на передний план выдвигается его классовая сущность, ибо эксплуатируемыми низами на ранних стади­ях сознания научно-культурный комплекс, вся «мудрость века» воспринимаются лишь как атрибут и привилегия гос­подствующего класса. Данный тезис подтверждается как лозунгами «руссоистского» толка в истории христианства и различных революционных ересей средних веков, так и данными современной этнографии. Из настороженного, ес­ли не враждебного, отношения к науке и материальным благам вырастают киническая идеализация первобытного «естественного человека», моралистическое восприятие жи­вотного мира, лозунг «назад к природе», «антипрометеизм» и пессимистическая концепция исторического развития как отхода от блаженства «золотого века», находившегося в не­запамятном прошлом.

Этика, составляющая «душу» кинизма, связана с его сенсуалистическим материализмом, не оставляющим места для религиозной морали, а также с логическим сингуляриз-мом и номинализмом, противоречащими замкнутому кол­лективизму господствующей полисной морали. Киническая этика исходит из принципиального фронтального отрица­ния и неприятия всего морального кодекса среднего рабо­владельца со стороны социальных низов, представленных в кинизме. Поэтому она прежде всего негативная, «перечека­нивающая» общепринятые ценности и требующая «отуче-ния от зла», то есть разрыва со всеми старыми нравственными нормами, освящавшими социальное зло, причем дело не обходилось без «цинических» эксцессов.

Враждебность ко всему существующему строю исходила от порабощенных и обездоленных трудящихся, поэтому ки­ническая этика носит отчетливо низовой, демократический характер, прославляя честную бедность и трудолюбие (philoponia), объявляя самый труд благом (Диог.. Лаэрт., VI, 2) и делая его таким образом впервые в истории мери-

лом человеческой ценности. Киническая пропаганда обла­гораживала и поэтизировала труд, подчеркивая его нравст­венную и даже эстетическую ценность. Доказывая, что нормальная человеческая природа основана на свободном труде, киники тем самым утверждали человеческую цен­ность угнетенных и порабощенных, объективно размывали существующие социальные, психологические, этнические, этические и прочие границы, разделяющие рабов и свобод­ных. Признание труда благом объективно возвышало всех людей труда, включая рабов, и, следовательно, содейство­вало гуманизации общества, основанного на рабстве.

Провозглашение необходимости добровольного труда оз­начало его космическую (в античном смысле слова) право­мерность и снимало с него печать векового проклятия и рабской обязанности; сведение его до рамок необходимого создавало химерическое убеждение о работе на себя, иначе говоря, якобы возвращало человеку его отчужденную сущ­ность, так как «отчужденный труд отчуждает от человека его собственное тело, как и природу вне его, как и его духовную сущность, его человеческую сущность»¹. В своих ведущих тенденциях киническая этика направлена против морали господ, против их нравственного идеала «калокага-тии», объективно имевшего прогрессивное значение.

Этика киников эгалитарная, ибо ставит перед всеми классами, слоями и сословиями одну и ту же нравственную задачу — служение добродетели, перед которой все равны. Добродетель у киников — принцип универсальный. Этика киников практическая, утилитарная, признает доброде­тель лишь в делах, конкретных поступках своих «мудре­цов», достойных подражания, а не в хитросплетениях слов и теорий. Киники понимали, что нравственность «должна быть не в словах, а в деле» (Белинский), чтобы служить примером и увлекать. Этот практицизм, несмотря на харак­терную для киников недооценку теории, имел свои преиму­щества, ибо давал выход энергии протеста, и к тому же нельзя забывать, что практика «выше (теоретического) познания, ибо она имеет не только достоинство всеобщно­сти, но и непосредственной действительности»². Практиче­ский уклон всей кинической философии продиктован реальным положением низов: «Поскольку классовое обще­ство основывается на разделении между умственным и фи-

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 42, с. 94. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 195.

зическим трудом, идеи эксплуатируемого класса, активного в сфере физического, но пассивного в духовной сфере, носят скорее практический, конкретный и субъективный, нежели теоретический, абстрактный и объективный характер»³. Именно поэтому у киников более значительное место зани­мают действия в их неповторимой индивидуальности, чем общие понятия и теоретизирование. С этим же связана вы­сокая оценка силы личного примера, на которой постоянно настаивают корифеи школы. «Я считаю важным приносить человеческому роду пользу больше других людей не только тем, что у меня есть, но и самой своей личностью», — говорил Диоген (Письма, XLVI). «Всякая жизнь, прожитая в воздержании, заставляет и тебя жить достойно и справед­ливо, не позволяет совершать дурные и позорные поступки, но, напротив, побуждает говорить и поступать справедли­во», — полагал Кратет (Письма, X, 2; ср.: XX).

Этика киников субъективная и волюнтаристская, ибо основана на «свободе воли», на силе духа, характера, на незаурядной способности к независимому существованию и самоограничению (автаркия), самоотречению и способности к перенесению трудностей (аскеза), к освобождению от пут религии, государства, семьи и т. п. Всем этим достигается внутренняя свобода, иллюзорная, фиктивная, но изменяю­щая в сфере духа всю существующую структуру общества, вплоть до разложения самой идеи государства. Слабость ее в том, что острие борьбы она переносит из области внешней, политической в область внутреннюю, этическую, отражая бессилие угнетенных изменить что-либо реально.

Киническая этика натуральная, ибо исходит из приори­тета природы, но не из природы-максимума, а из природы-минимума, узаконивающей низший уровень потребностей и лишь экономно-необходимую норму потребления. Идеал счастливой жизни «по природе» киники видели в мире жи­вотных, в быте первобытных, «варварских» народов или в примитивном «коммунизме» золотого века Кроноса. Поиски идеалов в прошлом, антикультурнический пафос киников объясняется тем, что цивилизация ассоциировалась у них только с неравенством и угнетением. То же касается и морали.

В оценке условно-природной нормы главную роль играл разум, здравый смысл, народная трезвость, поэтому киниче-ская этика рационалистическая, ставящая интеллект, рас-

Томсон Дж. Первые философы. М., 1959, с. 223.

судок впереди эмоций, рассчитывающая только на ум и на­ходчивость, полученные людьми от природы, а не на богат­ство или знатность, полученные от людей или через людей.

Киническая этика эвдемонистическая, ставящая перед собой задачу — дать человеку спасение и счастье, но это сча­стье бедности, умеренности, которыми должен довольство­ваться добродетельный и разумный человек, презирающий роскошь и удовольствия. В центре кинической философии стоял человек с его невыдуманными заботами, потому в це­лом она отличается гуманным характером. Киник ищет нор­му в своей природе, в человеке и не ждет божественных указаний. Религиозное свободомыслие киника, смеющегося над всем внешним, показным благочестием, вступало в кон­фликт с ходячей моралью, так как в обществе, где он жил, «безбожный», «нечестивый», «неверующий» и подобные эпи­теты воспринимались как обозначение аморальности и нрав­ственной испорченности человека, ибо любое доброе дело считалось исполнением долга перед небожителями.

Что и говорить, условия благоденствия и «преуспеяния» в жизни, поставленные киниками перед людьми, были не всем по плечу. Максималистская мораль киников подчас предъявляла непомерные требования к человеку, требовала повседневного героизма от тех, кто хотел ей следовать. Осо­бенно это касалось учителей кинизма. Неспроста Диоген говорил, что подражает хормейстерам, дающим участникам хора более высокую ноту, чтобы они придерживались нуж­ного тона (Диог. Лаэрт., VI, 35).

Наконец, этика киников индивидуалистическая, ибо все поведение человека в обществе ориентируется на дости­жение независимости от общества, налагающего на него чуждые ему и враждебные обязанности. Но, являясь реак­цией на всепроникающее давление государственного пресса, индивидуалистический протест киников не выродился в рав­нодушие к чужим страданиям, в эгоизм, готовый удовлетво­рять желания одного за счет других людей. В нем нет ничего сознательно антиобщественного и есть нечто от «разумного эгоизма», по существу подчиненного своеобразно понятому общественному служению, претендующему на свободу вы­бора своего предназначения, миссии учителя и целителя человечества. Противоречия кинического индивидуализма привели к принципу «внутренней свободы», а такая свобода добывается прежде всего путем борьбы с самим собой, а не с социальным злом. Этот принцип отражал не только сла­бость кинизма как учения, но и слабость, незрелость осво-

бодительных движений в античности, не имеющих ни перс­пектив, ни ясных целей. Только всепоглощающая ненависть к существующему строю и инстинктивно-революционные поступки с предельной очевидностью говорят о классовых корнях кинической морали. Популярность ее принципов за­ставила в дальнейшем стоиков взять их на вооружение, но основательно перетряхнуть и приспособить к интересам пра­вящих верхов. Этические идеи киников сказались на их эстетическом идеале, на выработке принципов художествен­ного познания действительности, на всем характере их ли­тературного творчества и особенно в жанре нравственной проповеди — диатрибы.

В античном обществе, несмотря на всяческое давление сверху, литература далеко не всегда воспевала действитель­ность, и даже в эпоху расцвета, когда она изображала лю­дей «такими, какими они должны быть»; уже в самом этом принципе таился элемент критицизма, а в кризисные пери­оды все громче и громче слышались насмешливые или от­чаявшиеся голоса недовольных. В лагере последних оказались киники. Формальные открытия их словесности (cynicos tropos) приглянулись всем, кто, не разделяя кини-ческих догм, чувствовал человеческую и гражданскую от­ветственность, кто пытался хотя бы нравственно исправить общество адресованными ему сатирами и моральными про­поведями. Именно среди кинических подражателей мы встречаем имена многих выдающихся философов-морали­стов и поэтов-сатириков (Зенон, Эпиктет, Сенека, Мусоний Руф, Дион Хрисостом, Филон, Варрон, Луцилий, Персии, Ювенал, Гораций, Петроний, Плутарх, Лукиан, Юлиан и др.), проповедников раннего «бунтарского» христианства.

Эстетические идеи, высказанные киниками порой в кос­венной и даже анекдотической форме, оказались не менее продуктивными. Их афоризмы и хрии, с которыми в исто­рии древней философии вообще нередко приходится иметь дело, наряду с известными теоретическими высказывания­ми позволяют сделать некоторые выводы.

1. Неприятие всех социальных, политических и мораль­ных установок рабовладельческого общества, враждебного киникам и построенного на крайнем, абсолютном «отчужде­нии» угнетенной личности, конституировало весь их идей­но-эмоциональный мир и привело к отрицанию классиче­ского этико-эстетического идеала калокагатии, носившего отчетливо выраженный аристократический характер. Прин­цип «перечеканки ценностей» (paracharattein to nomisma)

коснулся и эстетической области, всей сферы искусства и литературы. Искусство, с точки зрения киников пассивное, созерцательное или несущее чуждые им идеи, отвергалось и заменялось искусством наступательным, активным, дина­мичным, доходчиво несущим в массы нужные им мысли и чувства. Правильные слова, не подтверждаемые делами, уподоблялись кифаре, способной издавать приятные звуки, но лишенной чувств и слуха (Диог. Лаэрт., VI, 64). Старые эстетические нормы сменялись новыми, не только подчас чуждыми классической эстетике, но иногда начисто враж­дебными ей. Вместе с тем нельзя полностью отрывать кини-ческую эстетику от искусства поздней классики и эллиниз­ма, для которого характерны интерес к личности с ее духовным миром, к быту и частной жизни (мелкая пласти­ка), экспрессивность и динамизм, патетика.

2. Краеугольным камнем эстетики киников был прин­цип «естественности», критерий «природы» (cata physin), из которого следовал простой и очевидный вывод, переклика­ющийся с классическими взглядами: все естественное, при­родное, простое прекрасно, все искусственное, украшатель­ское, лакировочное и вычурное безобразно, ибо оно искажает «природу». Природа вдохновляла киников и объ­являлась ими единственной учительницей и критерием жизни и искусства.

3. Киники отстаивали искусство, открыто поставленное на службу их философии, обращенной к личности из народ­ных низов, искусство содержательное, публицистическое, тенденциозное, «учительское», пропагандирующее опреде­ленную оценку действительности. Киническая эстетика за­менила физическую красоту космоса духовной красотой «естественного» человека, которой внешнее безобразие не только не мешает, но иногда и помогает проявиться. Эта черта чужда классической эстетике. У киников духовное доминирует, их философия ищет «красоту духа» (Диог. Ла­эрт., VI, 53), они провозглашают примат содержания (ta legomena) над формой (Письма Анахарсиса, I, 20). Чем на­стойчивее общество, в котором он жил, доказывало бедня­ку-работяге и особенно рабу, что он «служебное тело» (söma oiceticon), «одушевленное орудие» (organon empsychon) (Аристотель), то есть стремилось к его деперсонализации, тем энергичнее он старался утвердить себя как личность, заявить о своем духовном превосходстве над «столпами об­щества», противопоставить богатство истинное, духовное бо­гатству вещному, ложному.

 

4. Эта гуманистическая и антропологическая эстетика придерживается классовых оценок прекрасного. Прекрас­ное, с точки зрения господ, у киников оказывалось непрек­расным. Прекрасное и безобразное менялись местами: прославленный красавец-атлет, воспеваемый поэтами — объект кинической насмешки и всяческих издевательств, а внешне уродливые Сократ или Кратет и гонимый раб Эзоп возводились в идеал и служили образцом истинно прекрас­ного. Во многом эстетика киников определялась требовани­ями их морали. Связывая эстетическое с этическим, киники отнюдь не делали красоту символом нравственности. Этим символом могло вполне послужить и внешнее безобразие.

5. Метафизическая логика киников (А равно А и не равно В) на уровне этики и эстетики оборачивалась при­знанием определенности и устойчивости критериев, объек­тивно противостояла разгулу случайности и волюнтаризму, вела к признанию естественных, «неписаных» законов и норм, выработанных многими поколениями в толще народ­ной. Поэтому, отрицая официальную культуру, культуру господ, киники признавали прекрасным то, что всегда по­читал и ценил народ, — эпос Гомера и мифы, народную поэзию, фольклор и великих поэтов прошлого, здоровую красоту, восхищались «большим и прекрасным». Здесь они иной раз впадали в противоречие со своим лозунгом всеоб­щей «переоценки ценностей».

Отрицание киников не было пустым и бессодер­жательным. В глубине его бил живой родник народного здравомыслия, враждебного пустопорожнему нигилизму. Отсюда — кажущиеся и действительные противоречия между экстремизмом их теоретических постулатов, отрица­ющих всех и вся, даже возможность науки и искусства, и практической деятельностью, немыслимой вне современной им науки, литературы, искусства.

6. Бели в первый период становления школы киники больше занимались теорией и выработкой основных поло­жений, излагая их в традиционных трактатах и диалогах, то в последующие эллинистический и эллинистическо-рим-ский периоды они, приспосабливая эти положения к изме­нившейся действительности и социальной среде, но не изменяя их духу, обращались к массе в новых формах художественно-публицистической литературы. В своей ли­тературной практике на первых порах воспринимая и паро­дируя старые виды и жанры, киники выступили затем с прямым отрицанием установившихся канонов, смело соеди-

няли различные стилистические пласты, не боясь разру­шить «единство» стиля, вводили в литературный язык про­сторечия и вульгаризмы, в прозу — приемы поэтической речи и стихи; утверждали принцип «серьезно-смешного» (spoudaiogeloion), преподнося читателю под видом развле­кательности горькую правду жизни; смешение разнородно­го — один из коренных эстетических принципов кинизма. Все эти черты составляли особенности кинического стиля, свидетельствовавшего о кризисе классической античной эс­тетики. Выше всего ценя «свободу слова» (parrhesia), кини­ки не могли не писать сатир. Принцип «естественности» в литературе приводил их нередко к физиологическому нату­рализму, парадоксально связанному с неосознанным стрем­лением утвердить свое человеческое достоинство. В мифологии, художественной и народной словесности кини­ки всегда искали поучение, аллегорию, «скрытый смысл» (hyponoia), видя в раскрытии последнего главную задачу интерпретации.

7. Все кинические жанры (диатриба, мениппова сатира, апофтегма, хрия, письма и др.) полны «примеров» (paradeigma). Это свойство кинической литературы глубоко связано с сущностью кинизма, предпочитавшего практику, конкретное дело отвлеченным спекуляциям и дедукции. Воспитательную силу живого примера они ставили выше самых красноречивых слов. Поэтому у них не пользовался большой популярностью жанр философского трактата. Да­же систему своих взглядов они выводили из поступков и линии поведения (ее ton ergon) своих героев (Геракл, Со­крат, Диоген) (см.: Юлиан, VI, 189Ь), а не наоборот, что дает нам основание не считать кинизм таким уж бедным источниками. На этом основании киники создали целую плеяду своих героев и «антигероев» (Крез, Сарданапал, Александр, Ксеркс и др.). Такой методологией пользовалось и раннее христианство, строя свою философию на «житиях» и «деяниях» (praxeis) Христа и апостолов.