Античность. убеждаешь меня в чем-то для моей же пользы так, что я не понимаю, — какой мне прок от твоего старания?

убеждаешь меня в чем-то для моей же пользы так, что я не понимаю, — какой мне прок от твоего старания? Это как если бы какой-нибудь врач велел больному взять

Землей рожденное, в траве возросшее, свой дом несущее, крови лишенное

вместо того, чтобы сказать, как все люди, — улитку. У Па-кувия Амфион, обращаясь к афинянам, выражался по­добным образом:

Четвероногое, тихоходяшее, низкое, грубое,

С шеей змеиной, короткой головкой, видом противное,

выпотрошенное и неживое, но с живым голосом.

(Пакувий. Антиопа)

Так как он говорил очень темно, то афиняне сказа­ли ему: «Не понимаем, говори понятно». И он объяс­нил одним словом: «черепаха». — «Так что ж ты, кифа-рист, сразу не мог так сказать?»

LXV. (134) В книге Хрисиппа о сновидениях при­водится такой случай: к снотолкователю обратился некто за советом: ему приснилось, что на ремне под его кроватью висит яйцо. Толкователь ответил: под кроватью зарыт клад. Тот копает и находит i icko-торое количество золота, которое кругом обложено серебром. Он посылает толкователю немного сереб­ра. Тот спрашивает: «А от желтка — нисколько?» По­тому что, по его толкованию, желток яйца указывает на золото, а белок — на серебро.

Что же, разве помимо этого человека, никто дру­гой никогда не видел во сне яйца? Так почему же только один этот неизвестный нашел клад? Сколь много бедняков, вполне заслуживающих помощи от богов, так и не получили от них во сне указания, где найти клад? И почему сообщение о кладе было дано в такой скрытой форме, через сходство с яй­цом? Разве не лучше было открыто указать, где надо искать этот клад, как Симониду было открыто за­прещено пускаться в плавание? (135) Ведь темнота

I

сновидения никак не согласуется с величием богов.

LXVJ. А теперь перейдем к ясным и понятным снам вроде того, что приснился аркадянину, чей друг был убит трактирщиком в Мегарах; или вроде сновидения Симонида, в котором похороненный им покойник предупреждал поэта не пускаться в плавание; или того сна, который приснился однажды Александру, — я удивляюсь, почему ты о нем умол­чал. Птолемей, его близкий друг, в одном из сраже­ний был ранен отравленной стрелой и очень стра­дал от этой раны. А Александр сидел около него, и его одолел сон. И во сне ему, говорят, привиделась змея, которую вскормила мать Александра Олимпи­ада. Эта змея несла во рту корешок растения и вмес­те с тем говорила. Она сказала Александру, где рас­тет мтот корешок (недалеко от того места, где они находились) и что у корми такая сила, что Птолемей от него сразу выздоровеет. Когда проснувшийся Александр рассказал друзьям спой сон, послали лю­дей искан, тот корешок. И его нашли, и, говорят, от него пылсчилсн и Птолемей, и многие воины, ра­ненные того же рода оружием. (136) Ты еще многое рассказывал о сновидениях, вычитанное у разных историков, о снах, которые видели матери Фалари-да, Кира-старшего, мать Дионисия, карфагенянина Гамилькара, Ганнибала, П. Деция. Известный сон о переднем танцоре, сон Гракха и недавний — Цеци­лии, дочери Метелла Балеарского. Но это чужие сны, и нам поэтому трудно судить о них. Некоторые, мо­жет быть, даже выдуманы, кто их знает кем? А что сказать о наших с тобою снах? О твоем, в котором я упал вместе с конем в реку у берега; о моем, в кото­ром Марий с фасциями, увитыми лаврами, повелел отвести меня в свой храм.

LXVIL Все сны, Квинт, имеют одно разумное объ­яснение, и, клянусь богами бессмертными, важно уберечься, чтобы наше суеверие и легковерие не взяли верх над разумом. (137) Как ты думаешь, како­го Мария я видел? Я уверен, что Демокриту показалось бы, что я видел призрак или образ Мария. А откуда взялся этот образ? По Демокриту, от плотных и имею-

щих определенные формы тел истекают «образы» (imagines). А какое тело было тогда у Мария? От того тела, говорит Демокрит, которое у него было [при жизни]; все полно образами, и вот такой образ Мария и следовал за мной на Атинейской равнине, ибо никакой призрак невозможно себе представить без воздействия образов извне. (138) Выходит, эти «образы» настолько послушны нам, что, как только захотим, они прибегают к нам? И даже от таких предметов, которые вовсе не существуют? Ведь душа может вообразить себе такое, что она никогда не видела, о чем только слышала, напри­мер расположение города или человеческую фи­гуру. (139) Так что же, если я мысленно представ­ляю себе стены Вавилона или лицо Гомера, то это потому, что на меня подействовал какой-то образ от них? Но в таком случае мы могли бы знать все, что хотим, потому что думать мы можем обо всем? Нет! Никакие образы не прокрадываются извне в души спящих, и вообще никакие образы не те­кут. И я не знаю другого такого человека, который бы так авторитетно говорил самые пустые вещи. Такова уж сила, такова природа самих душ, что в состоянии бодрствования они движутся без вся­кого внешнего воздействия, но собственным сво­им движением и с невероятной скоростью. С по­мощью членов тела и самого тела и чувств души все очень ясно видят, мыслят, чувствуют. Но когда душа лишена этой поддержки со стороны тела, когда тело спит, тогда душа приходит в движение сама собой, и в ней возникают и мечутся разные образы (formae) и действия, и ей кажется, что она многое слышит, многое говорит. (140) Разумеет­ся, все это в душе расслабленной и предоставлен­ной самой себе проносится в беспорядке, перепу­танное и измененное на все лады. И все это по большей части происходит в душе как следы того, о чем мы в бодрствующем состоянии думали или что делали. Так получилось и с моим сном. В те времена я много думал о Марии, вспоминал, как он неустрашимо и стойко переносил все преврат-

ности своей судьбы. Это, я уверен, и было причи­ной того сновидения.

LXVIII. А тебе, так как ты с тревогой думал обо мне, я вдруг приснился вынырнувшим из реки. Потому что у обоих у нас в душах были следы тех дум, кото­рые владели нами, когда мы бодрствовали. Да еще кое-что к этому добавилось: мне — о храме Мария, а тебе — что конь, на котором я ехал, тоже вместе со мной упал в воду и затем снова появился из воды. (141) Но найдется ли, по-твоему, такая безумная ста­руха, которая бы верила во сны, если б они случайно иногда не сбывались?

Александр увидел во сне говорящую змею. Может быть, все это выдумка про сон, может быть, — правда. В любом случае ничего тут удивительного нет. Ведь он и действительности не слышал говорящую змею, и только видел во сне, что слышит. И более того, что змея говорили, держа во рту корень. Но для спящего нет ничего невозможного. Л и спрошу тебя, почему Александр, который видел этот сои, такой ясный, определенный, больше ни разу не видел ничего по­добного? Что касается меня, то, кроме того сна о Ма­рии, я решительно ни одного не помню. Напрасно, значит, я проспал столько ночей за свою долгую жизнь. (142) А ныне, поскольку мне пришлось отой­ти от общественных дел, я и сократил свои занятия по ночам и стал спать днем после обеда (раньше я так обычно не поступал), но, хотя сплю так много, ни в одном сне не получал я предупреждения о тех в особенности важных событиях. И мне кажется те­перь, что я не вижу во сне ничего лучшего, чем когда я вижу магистратов на форуме или сенаторов в ку­рии. (143)

LXJX. А если говорить о второй части нашего деле­ния, то что это за непрерывность и взаимосвязь в природе, которую, как я уже сказал, греки называют и в силу которой под яйцом надо понимать клад? Ме­дики, те по некоторым признакам узнают и о наступ­лении болезней, и об обострении их. Говорят, что указания на состояние здоровья можно получить по некоторого рода сновидениям, например предстоит

ли нам поправиться или похудеть. Но что общего, ка­кая естественная связь (cognatio naturalis) между сна­ми и кладом, или наследством, или почестью, или по­бедой, и многим другим в том же роде? Говорят, что если человеку приснилось, что он совокупился с женщиной, то это значит, что у него выделились камни. Тут я улавливаю эту «симпатию», ибо спящий видит во сне то, что дает результат, связанный с есте­ственной причиной (vis naturae), а не иллюзорной. Но какая естественная причина породила тот при­зрак, который повелел Симоииду не пускаться в пла­вание? Или какая имелась связь между природой и описанным некоторыми авторами сном Ллкивиа-да? Ему незадолго до его гибели приснилось, что он надел на себя одежду своей любовницы. Когда же он, убитый и брошенный без погребения, лежал всеми покинутый, то его подруга прикрыла труп своим пла­щом. Так что же, все это уже заключалось в будущем и имело естественные причины или и в том, что ему привиделось, и в том, что произошло, сыграл свою роль случай?

LXX. (144) Неужели не ясно, что догадки самих ис­толкователей более обнаруживают остроту их ума, чем силу и согласие природы? Бегун, задумавший вы-ступить на Олимпийских состязаниях, увидел себя во сне едущим на колеснице, запряженной четырьмя лошадьми. Утром он — сразу к толкователю. Тот: «По­бедишь, — говорит, — именно это означает скорость и сила лошадей». После этого он — к Антифонту. А тот. «Быть тебе побежденным! Разве не понятно, что четверо прибежали раньше тебя?»

А вот другой бегун (рассказами об этих снах пол­ны книги и Хрисиппа и Антипатра, но вернусь к бе­гуну) сообщил толкователю, что он во сне сделался орлом. Тот: «Ты победишь! Ведь ни одна птица не ле­тает быстрее орла». А Антифонт тому же бегуну рас­толковал по-другому: «Простофиля ты, — говорит, — разве сам не понимаешь, что будешь побежден? Ведь эта птица, преследуя других птиц в полете, всегда са­ма оказывается позади».

(145) Некая матрона, желавшая родить и бывшая

в сомнении, беременна она или нет, увидела во сне, будто у нее наложена печать на детородные части. Обратилась к толкователю. Один сказал, что не могла она забеременегь, так как ведь была запечатана. А дру­гой: «Беременна, — говорит, — ведь iгустое никогда не бывает запечатано». Каково искусство толкователя с его игрой ума? И что иное обнаруживают рассказан­ные мною сны и еще бесчисленное количество дру­гих, собранных стоиками, как не хитрость людей, ко­торые, основываясь на некотором сходстве, толкуют то так, то этак?

Врачи получают некоторые указания о болезни по пульсу, по дыханию больного и по многому друго­му предвидят будущее. Кормчие на кораблях, когда видят кальмаров, выскакивающих из воды, или дель-финон, наплывающих и порт, соображают, что это предвещает бурю. I [о»ти приметы можно разумно объяснить, их можно легко сообразовать с приро­дой. Тоже, о чем я немного ранее говорил, — никоим образом.

LXXI. (146) Осталось рассмотреть еще один до­вод. Говорят, продолжительные наблюдения над за­мечательными явлениями и записи их сложились в искусство. Но разве можно наблюдать сны? Каким образом? Их ведь бесчисленные разновидности. Нам может присниться столь извращенное, нелепое, чудовищное, что невозможно и представить себе. Как же можно эти бесчисленные и постоянно новые разновидности снов собрать в памяти и собранное записать? Астрологи проследили движение планет и, вопреки прежним представлениям, открыли неиз­менный порядок в их передвижениях. Но, спрашива­ется, какой порядок, какая согласованность может быть у снов? Как можно различать между верными и неверными снами, когда за одинаковыми снами, приходящими к разным людям или даже к одному и тому же человеку, следуют разные события?

Мы обычно не верим лжецу, даже когда он гово­рит правду. Но вот что меня удивляет: если какой-то один сон оправдался, то вместо того, чтобы отказать в вере одному, поскольку множество других не оп-

равдались, поступают наоборот: считают нужным верить в бесчисленное множество, ссылаясь на то, что один оправдался.

(147) Итак, если не Бог — творец снов, и нет у них ничего общего с природой, и не могла из наблюде­ний открыться наука снотолкования, то этим доказа­но, что снам совершенно не следует придавать зна­чения. В особенности еще и потому, что те, кто видят сны, сами не сведущи в дишniai;ии, а те, которые тол­куют чужие сны, основы каются лишь на догадках, а не на естественных причинах — случай же в тече­ние почти бесчисленных веков порождая много бо­лее удивительного наяву, чем в сновидениях, — и, на­конец, потому, что нет ничего более ненадежного, чем толкования [снов], когда один и тот же сон может быть истолкован по-разному, а иногда даже в прямо противоположном смысле.

LXXII. (148) Таким образом, наравне с другими видами дивинации следует отвергнуть и этот — ди-винацию по сновидениям. Ибо, по правде сказать, это суеверие, распространившись среди народов, сковало почти все души и держится оно на челове­ческой слабости. Об этом уже говорилось в моих книгах о природе богов, и в теперешнем обсужде­нии я как только мог старался это показать, так как мне казалось, что и нам самим и нашим согражда­нам мы этим принесем большую пользу. Но (я хочу, чтобы это было правильно понято) если суеверие следует отбросить, то этим вовсе не отбрасывается религия. Ведь мудрому свойственно сохранять и со­блюдать установления предков и священные обря­ды. А красота мира и порядок, который царит на не­бесах, побуждают род человеческий признать суще­ствование некоей вечной превосходной природы и преклоняться перед ней. (149) Поэтому, так же как следует распространять и поддерживать рели­гию, которая сочетается с познанием природы, так суеверие следует вырывать со всеми его корнями. Ибо оно, суеверие, на нас наступает, нам угрожает, нас, куда ни повернись, преследует, — слушаешь ли ты прорицателя или заклинание (omen), соверша-

ешь ли жертвоприношение или наблюдаешь за пти­цей, встречаешь ли халдея или гаруспика, сверкает ли молния, или прогремит гром, или молния во что-то ударит, или что-то похожее на чудо родится или произойдет. А так как подобные факты неизбежно происходят, то никогда наш разум не пребывает в покое. (150) И сон, который, казалось, должен был бы быть для нас прибежищем от всех тягостен и за­бот, сам порождает множество забот и ужасов. Эти ужасы, сами по себе пустые и бессмысленные, и не обратили бы на себя внимания, если бы их не взяли под свое покровительство философы, да не из са­мых последних, а люди острого ума, понимающие, где правильно заключение и где противоречие, счи­тающиеся даже исключительными, превосходными философами. Нсли бы Кариеад не оказал сопротив­ление их произволу, то, право, не знаю, пожалуй, только их и считали бы философами. С ними-то у меня в основном и идет спор и состязание, не по­тому, что я их более всего презираю, а потому, что они как раз особенно умело и умно защищают свои мнения.

А так как Академии свойственно не выдвигать ни­какого своего решения, а одобрять то, что выглядит наиболее похожим на истину, сопоставлять доводы, выставлять то, что можно сказать о каждом из мне­ний, отнюдь не пуская в ход свой авторитет, но пре­доставляя слушателям полную свободу выбора меж­ду ними, то и мы будем придерживаться этого обы­чая, который передан Сократом. Этим методом мы с тобой, брат Квинт, если тебе угодно, и будем как можно чаще пользоваться.

«Для меня, — сказал Квинт, — не может быть ни­чего более приятного».

После этих слов мы поднялись.

«О СУДЬБЕ»

1(1) <...> В других моих книгах — «О природе бо­гов», а также «О дивинации» — я поступал таким обра-

зом, чтобы дать возможность каждой из сторон без перерыва высказать свои мнения, а читателю чтобы легче было одобрить то, что ему покажется наиболее заслуживающим одобрения. Но в этом рассуждении о судьбе некоторое случайное обстоятельство послу­жило мне помехой к применению этого метода.

(2) Случилось так, что, когда я находился в своем Путеоланском имении, в тех местах в то же время на­ходился и Гирций, незадолго до того избранный кон­сулом и один из лучших моих друзей, человек чрез­вычайно увлекшийся теми же занятиями, которым и я с юных лет предавался. Мы много времени проводи­ли вместе, чаще всего обсуждая разные планы, как до­биться установления мира и согласия между гражда­нами. После гибели Цезаря, казалось, везде появились семена новых волнений, и мы считали, что их необ­ходимо было избежать. Почти все наши беседы сво­дились к обсуждению этих вопросов, и это продолжа­лось ряд дней. Но как-то Гирций пришел ко мне в та­кой день, который оказался свободней обычного от посетителей. Сперва мы поговорили о том, что было предметом наших разговоров ежедневно и как бы узаконено — о мире и спокойствии.

//. (3) Затем Гирций сказал: «Теперь ты хотя уп­ражнения в ораторском искусстве совсем, я наде­юсь, не оставил, но, наверно, на первое место поста­вил философию. Так не могу ли я послушать от тебя что-нибудь?»

«Ты можешь, — говорю, — и послушать, и сам по­говорить. Я действительно, — это ты верно сказал, — не оставил занятий ораторским искусством, кото­рым, как я слышал, и ты в последнее время загорелся, хотя и чересчур пылко. И то, чем я сейчас занимаюсь, не только не ослабляет это искусство, но даже дает ему пищу для роста. Ведь ораторское искусство име­ет много общего с той философской системой, кото­рой мы следуем: оратор заимствует у Академии тон­кость мысли, а взамен отдает ей изобилие и красоту речи. Так что, — говорю, — поскольку в нашей власти оба занятия, сегодня тебе выбирать, каким ты пред­почитаешь насладиться». Гирций на это ответил:

«Очень любезно с твоей стороны, и это очень похо­же на тебя, ты ведь всегда охотно шел навстречу мое­му усердию. (4) Но так как с твоими мнениями об ис­кусстве красноречия я достаточно знаком и тебя я часто слушал и буду слушать, а твои «Тускуланские беседы» показывают, что ты действительно следуешь этому методу академиков: при обсуждении оспари­вать любые выдвинутые положения, то сейчас я хотел бы, если это тебя не затруднит, предложить некото­рую тему, о чем я послушал бы». «Разве меня может что-нибудь затруднить, если тебе это будет прият­но, — сказал я, — но учти, что слушать ты будешь рим­лянина и человека, который робко вступает в этот род обсуждений и притом вернулся к подобного рода занятиям после долгого иерсрына».

«Я, — сказал Гирций, — буду также внимательно слушать твои рассуждении, как читал написанное тобой. Итак, начнем».

Ш. (5) [Большая лакуна)... «В некоторых примерах, как с поэтом Антипатром, как с рожденным в день зимнего солнцестояния, как с братьями, одновремен­но болевшими, как с мочой, с нотоши и прочим в том же роде, играет роль взаимодействие в природе, и я этого не исключаю. Но я отрицаю участие в этом фа­тальной силы (vis fatalis). В других же примерах могли иметь место какие-то случайности, как с тем потер­певшим кораблекрушение, с Икадием, с Дафитом. Тут, мне кажется, и Посидоний (прошу прощения у моего учителя) что-то выдумывает. Ведь это же нелепость! Как же так? Если Дафиту была судьба упасть с лошади и от этого погибнуть, так разве с такой «лошади», ко­торая и лошадью-то не была, а только носила это на­звание? Или разве оракул предупреждал Филиппа из­бегать тех колесниц четверней, которые [вырезают] на рукоятках кинжалов? И разве он рукояткой был убит? Как будто разительный пример с тем безымян­ным потерпевшим кораблекрушение, который [при этом спасся, а позже] утонул в сточной канаве? Но ведь автор пишет, что ему было предопределено по­гибнуть в воде! И клянусь Геркулесом, в том, что про­изошло с разбойником Икадием, я тоже не вижу ника-

кой судьбы. Ведь никто не пишет, что Икадию это бы­ло предсказано. Что удивительного в том, что камень из пещеры упал на его голени? Я думаю, что, если бы в то время Икадия и не было в пещере, тот камень все равно должен был упасть. Потому что или совершен­но нет ничего случайного, или это самое могло про­изойти случайно. Вот я и спрашиваю (позже это выяс­нится): если допустить, что судьба вовсе не имеет ни­какого значения, никакой природной силы, а все или почти все происходит случайно, произвольно, по совпадению, то разве то, что происходит, произошло бы по-другому?

К чему впутывать судьбу, если и без судьбы для всех вещей находится основание или в природе, или в фортуне?

IV. (7) Но, пожалуй, Посидония следует по-друже­ски оставить в покое. Обратимся к ловушкам Хри-сиппа. Сперва ответим ему, пожалуй, по поводу это­го самого «взаимодействия вещей», а после займемся остальными вопросами.

Мы видим, как сильно разнится природа различных мест: одни [местности] здоровы, другие гибельны; в од­них местах [жители] страдают от насморка, в них как бы избыток жидкости; в других — высушены, сухоща­вы. И еще во mi югом другом различаются между собой, и очень сильно, разные местности. В Афинах воздух тонкий, из-за чего жители Лттики, как думают, отлича­ются тонким умом. А в Фивах воздух плотный, и поэто­му фиванцы — люди плотные и крепкие. Но не этот тонкий воздух привел кого-то слушать Зенона, или Ар-кесилая, или Теофраста, и не плотный воздух побудил кого-то добиваться победы [в играх] не на Истме, а в Немее. (8) Как могут местные условия стать причи­ной того, что я предпочитаю прогуливаться в портике Помпея, а не на Марсовом поле? Прогуливаться с то­бой, а не с кем-то другим? Во время ид, а не календ? Пусть природные условия на некоторые вещи оказы­вают влияние, на другие — не оказывают никакого.

Также и воздействие звезд влияет, если хочешь, на некоторые вещи, но, бесспорно, не на все. Но, гово­рит [Хрисипп], так как люди сильнейшим образом от-

личаются по своим природным склонностям — одни любят сладкое, другие предпочитают с горчинкой, одни сладострастны, или раздражительны, или жес­токи, или надменны, другие испытывают отвращение к этим порокам; так как люди настолько различны по своей природе, то что удивительного в том, что эти различия произошли от разных причин?

V. (9) Рассуждая таким образом, он явно не пред­ставляет себе, о чем идет речь и в чем состоит при­чина. Ибо если кто-то более склонен к чему-то по ес­тественным предшествующим причинам, то это не потому, что наши желания и стремления также обус­ловлены естественными и предшествующими причи­нами. Если бы дело обстояло таким образом, то ничто не было бы в нашей пласти. Я признаю, что не от нас зависит родиться с острым умом или тупым, сильным или слабым. I iotot, кто и:):-т>го сделает вывод, что не в нашей воле даже сидеть или 1улять, тот не видит, что за чем следует. Пусть верно, что рождение людей та­лантливых или тугодумов, крепких или слабых вызва­но предшествующими причинами, из этого не следу­ет, что даже то, что они сели, или пошли гулять, или де­лают что-то, тоже предопределено и предустановлено изначальными причинами. (10) Стильпон, метарский философ, был, как о нем сообщают, человеком очень тонкого ума и пользовался в свое время большим ува­жением. А друзья его пишут, что он был и к пьянству склонен, и женолюбив. Однако пишут они это не в осуждение Стильпону, а скорее в похвалу, потому что он так сумел наукой обуздать и подавить пороч­ную натуру, что никто никогда не видел его пьяным и не замечал в нем и следа похотливости. А Сократ? Разве мы не читали, как Сократа охарактеризовал Зо-пир, физиогномик (physiognomon), претендовавший на то, что он может определять характер и нрав чело­века по его телосложению, по глазам, лицу, лбу? Этот Зопир определил Сократа как человека глупого и ту­пого, так как у него ключицы не были вогнуты, а эти части тела, как он говорил, являются помехой и пре­пятствием для ума. Вдобавок он нашел в нем женолю­бие, по поводу чего Алкивиад, говорят, разразился хо-

хотом. (1 1) Но если эти пороки могут произойти от естественных причин, то их искоренение и полное уничтожение — так, чтобы тот самый человек, кото­рый был склонен к таким порокам, полностью от них избавился, — зависят уже не от природных причин, а от нашей воли, старания, упражнения (disciplina): и все эти вещи потеряют всякое значение, если на ос­новании дивинации подтвердятся сила и природа

VI. Нош i ipiru iuti. сущсство|ш шс дивииации, то ка-копи основоположения этого искусства? Ибо я уве­рен, что как никакой знаток своего дела не может обойтись без всяких основоположений, так же и те, которые, используя дивинацию, предсказывают буду-1 1;ее. (1 2) У астрологов, к примеру, есть положение та­кс >го рода: «Если кто родился, скажем, при восходе Си­риуса, тот не умрет в море». Берегись же, Хрисипп, как бы тебе не проиграть своего дела, тут у тебя будет ве­ликий спор с очень сильным диалектиком Диодором. Раз, скажет он, истинно умозаключение: «Если кто ро­дился при восходе Сириуса, тот никогда не умрет в море», то истинно также и другое «Если Фабий ро­дился при восходе Сириуса, то Фабий не умрет в мо­рс». Поэтому имеется противоречие между «Фабий родился при восходе Сириуса» и «Фабий есть тот, кто умрет в море». Атак как мы принимаем как достовер-i юс, что Фабий родился при восходе Сириуса, то бу­дет также противоречие между «Фабий существует» и «Ему предстоит умереть в море», равно как и проти­воречие в конъюнкции: «Фабий существует и Фабий умрет в море», ибо по условию этого быть не может., Значит, это «Фабий умрет в море» такого рода, что произойти не может. Итак, все, что ложно говорится о будущем, быть не может.

VII. (1 3) Но это заключение для тебя, Хрисипп, никак неприемлемо, и в этом пункте у тебя с Диодором наи­больший спор. Ибо он говорит, что только то может совершиться, что или истинно, или должно стать ис­тинным. И то, что состоится в будущем, необходимо должно состояться, а то, что не состоится, то, считает он, и не может состояться. А ты, Хрисипп, говоришь,

что может состояться и то, что не состоится. Напри­мер, может разбиться эта гемма, хотя этого никогда и не произойдет. Ты считаешь, что не необходимо бы­ло, чтобы Кипсел стал править в Коринфе, хотя это за тысячу лет было предсказано оракулом Аполлона. Но если ты действительно вполне доверяешь этим бо­жественным предсказаниям, то ты вынужден признать и то, что все, что будет ложно сказано о будущем, не мо­жет состояться. Так, если бы, например, сказали, что [Сципион] Африканский овладеет Карфагеном, и если это истинно было бы сказано о будущем, и это так и произошло бы, то ты должен был бы признать это не­обходимым. (14) Но это все мнения Диодора, расходя-шиеся с вашими. Ибо если считать истинным высказы­вание вроде «Если ты родился при восходе Сириуса, тоне ум реп». в море», то первая часть в нем — «родился при восходе Сириуса» — бесспорно необходима (так j, как все истинное в прошлом i гсобходимо, — это и сам ' Хрисипп признает, расходясь во мнениях со своим учителем Клеанфом, — необходимо, потому что его невозможно изменить, нельзя ведь истинное в про­шлом превратить в ложное); если, стало быть, то, что содержится в первой части этого целого, есть необхо­димое, значит, и то, что за ним следует, также необхо­димо. Однако Хрисипп не признает это необходимым во всех случаях. А если существует естественная причи­на того, почему Фабий не умрет в море, то для Фабия смерть в море невозможна.

VIII. (15) Туг Хрисипп, вспыхнув, может возра­зить, что халдеи и другие прорицатели допускают ошибку, выражая таким образом свои основополо­жения; они должны были вместо: «Если кто родился при восходе Сириуса, тот не умрет в море» — лучше выразиться так: «Нет такого человека, который бы и родился при восходе Сириуса, и умрет в море». За­бавная вольность! Чтобы не столкнуться с Диодо­ром, он учит халдеев, как им следует излагать свои правила. Спрашивается, однако, если халдеи станут так высказываться, что предпочтут отрицания нео­пределенных связей вещей самим неопределенно связанным вещам, то почему бы так не поступить

и врачу? Или геометру? Или другим? Скажем, врач выскажет то, что ему известно из его искусства, не таю «Если у кого пульс бьется вот таким образом, то у того лихорадка», а лучше таю «Нет такого чело­века, у которого пульс бился бы вот так и который не болел бы лихорадкой». А геометр скажет не «В шаре наибольшие окружности пересекаются посредине», а «Нет таких наибольших окружностей в шаре, что­бы не пересекались посредине». (16) И есть ли что-нибудь взаимосвязанное, в чем нельзя было бы этим способом перейти к отрицанию связей. Но ту же са­мую вещь можно преобразовать и другими способа­ми. К примеру, я сказал: «В шаре наибольшие окруж-ности пересекаются между собой посредине», а могу сказать: «Если в шаре будут наибольшие окружнос­ти...», могу сказать: «Так как в шаре есть наибольшие окружности...», и еще многими способами можно выразиться, но ни один из них не будет превратнее того, который Хрисипп советует применить халде­ям в угоду стоикам.

К. (17) Только никто из халдеев так не выражается, потому что, право же, заучить эти речевые выкрутасы потруднее, чем восходы и заходы созвездий.:

Но обратимся к проблеме, так занимающей Диор дора, — проблеме, которую называют nepi 6uvaicovL В ней исследуется, какое значение имеет то, что мо­жет произойти. По мнению Диодора, только то мо­жет произойти, что либо истинно в настоящем, либо будет истинным в будущем. Утверждать так, значит утверждать, что не происходит ничего такого, что не было необходимо, и что все, что может произой­ти, то или уже произошло, или произойдет в буду­щем. А это значит, что не более возможно изменить истинное в ложное из того, что произойдет в буду* щем, чем из того, что уже произошло. Но в отноше-;. нии уже происшедшего эта невозможность очевид­на, а в отношении будущего, поскольку оно скрыто, от нас, это неясно. Так, применительно к человеку,, которого постигла смертельная болезнь, истинт ным будет: «Этот человек умрет от этой болезни»; Но то же самое, если это истинно сказано о челове-

ке, на котором сила болезни не так отразилась, все же должно произойти. И выходит, что и в будущем также ничего невозможно изменить из истинного в ложное. Ведь [выражение] «Сципион умрет» имеет такую силу, что хотя оно высказано о будущем, од­нако оно не может быть обращено в ложное: ведь оно высказано о человеке, а человек необходимо должен умереть. (18) А если бы было сказано: «Сци­пион умрет ночью, в своей постели, насильствен­ной смертью», то это тоже было бы истинное выска­зывание, ибо было бы сказано, что произойдет то, что должно было произойти. А то, что это должно было произойти, доказывается тем, что это дейст­вительно произошло. Так что «умрет Сципион» бы­ло не более истинным, чем «умрет таким вот обра­зом»; умереть Сципиону было 11еизбежно, и не менее неизбежно было ему умереть именно таким обра­зом. «Сципион был убит» не может быть изменено из истинного в ложное, и точно так же не может быть изменено «Сципион будет убит». Но хотя это так, все же напрасно Эпикур, испугавшись судьбы, стал искать защиты у атомов, сбил их с прямого пу­ти и вместе с тем допустил сразу две непостижимые вещи: во-первых, что что-то может произойти без причины, из чего следует ведь, что из ничего может произойти нечто, а этого ни сам Эпикур, ни другой какой физик не может допустить; во-вторых, что когда два атома (individua) несутся через пустоту, то один из них движется по прямой, а другой откло­няется. (19) Ведь Эпикуру, если бы он согласился с тем, что всякое высказывание либо истинно, либо ложно, можно было бы не опасаться, что все необхо­димо происходит в силу судьбы. Не в силу вечных причин, проистекающих из естественной необхо­димости, является истинным то, что высказано в словах «Карнеад поступил в Академию», но и не во­все без причин. Есть ведь разница между причина­ми, случайно предшествующими, и причинами, за­ключающими в себе природное воздействие. Так, всегда было истинным высказывание «Эпикур ум­рет, прожив семьдесят два года, при архонте Пифа-

рете», но вовсе не фатальны были причины, почему это произошло; но так как это событие произошло именно так, то верно, что оно произошло так, как должно было произойти. (20) Те, которые утвержда­ют, что будущее невозможно изменить и что невоз­можно истинное будущее превратить в ложное, во­все не утверждают этим необходимость судьбы. Они только разъясняют значение слов. Но те, которые вводят [для объяснения] извечный ряд причин, те от­нимают у человека свободную волю и превращают его в раба судьбы.

XV. Стоики, настаивающие на том, что все совер­шается судьбой, должны признавать и подобные оракулы, и все остальное, что относится к дивина-ции. Но для тех, кто ограничивается утверждением, что то, что должно произойти в будущем, истинно от вечности, — это признавать нет необходимости. Для них причина не то же самое, что для стоиков. Те более стеснены, у этих мысль не связана и свободна. (34) Потому что они, если даже соглашаются [со сто­иками], что ничто не может произойти без предше­ствующей причины, но раз они считают, что эта причина не связана с извечной цепью причин, то что это дает [стоикам]? Ведь причина здесь та, что произвела то, чему она является причиной, как, на­пример, ранение — смерть, нездоровая пища — бо­лезнь, огонь — тепло. Итак, под причиной следует понимать не все то, что чему-то предшествовало, но что и предшествовало, и совершило то, чему было причиной. Например, то, что я вышел на поле, не было причиной, того, что я стал играть в мяч. И не Гекуба была причиной гибели троянцев из-за того, что она родила Александра, и не Тиндарей, от кото­рого родилась Клитемнестра, был причиной смерти Агамемнона. Ведь [если рассуждать, как стоики], то можно сказать, что путник, так как был хорошо одет, был причиной того, что разбойник его ограбил. Это вроде как у Энния:

(35)0, если б в роще Пелиона не упасть *4р- На землю соснам, топорами срубленным...

Можно по этому пути пойти дальше: «О, если бы на Пелионе никогда не росло бы никаких деревьев!..» и еще дальше: «О, если б совсем не было горы Пели­он!..» И так без конца. Как у Энния:

И никогда оттуда не возник бы тот Корабль...

К чему это обращение к прошлому? Потому что далее следует:

Не бросила бы дома госпожа моя, Медея, злой любовью в сердце ранена.

Хотя вовсе не те были причины, вызвавшие лю­бовь Медеи.

XVI. (36) Они гоиорят, что есть большая разница между тем, без чего что-то не может произойти, и тем, отчего что-то необходимо должно произойти. Нельзя называть причиной то, что не производит собственной своей силой того, чего оно считается причиной. И нельзя называть также причиной то, без чего что-нибудь не происходит; причина — это то, что своим наличием необходимо производит то, чему оно является причиной. До того как Филоктет был укушен змеей, разве была какая-нибудь причина в природе вещей, по которой он должен был быть оставленным на острове Лемносе? Но после укуса появилась эта ближайшая и непосредственно свя­занная с тем, что его оставили, причина. Суть (ratio) события открыла его причину. (37) Но извечно ис­тинным было это высказывание: «Останется на ост­рове Филоктет», и оно не могло из истинного пре­вратиться в ложное. Необходимо, чтобы из двух противоположностей (я здесь называю «противопо­ложностями» два таких [высказывания], из которых одно утверждает то, что другое отрицает), необхо­димо, повторяю, чтобы из двух высказываний по­добного рода, вопреки Эпикуру, одно было истин­ным, другое — ложным; как, например, «Филоктет будет укушен» было извечно истинным, а «не будет укушен» — ложным; если только мы не захотим сле-

довать за мнением эпикурейцев, которые говорят, что подобные высказывания ни истинны, ни ложны. Они же если этого постыдятся, то могут сказать та­кое, что еще постыднее, а именно что дизъюнкции из противоположных высказываний истинны, но по содержанию высказанного в них ни одно не истин­но. (38) Какое поразительное бесстыдство и жалкое невежество в логике! Ведь если что-то в сказанном не истинно и не ложно, то оно определенно не ис­тинно. А так как оно не истинно, то как оно может быть не ложно? Или то, что не ложно, как может быть не истинно? Итак, будем придерживаться того мнения, которое защищает Хрисипп, а именно что всякое высказывание или истинно, или ложно. А от­сюда мы вынуждены сделать вывод, что кое-что мо­жет быть извечно истинным и в то же время не свя­занным с извечными причинами и свободным от необходимости судьбы.

XVII. (39) Мне же все это представляется следую­щим образом. Древние философы выдвинули два мнения: одно, по которому все таким образом про­исходит от судьбы, что эта судьба несет силу необ­ходимости, — этого мнения придерживались Демо­крит, Гераклит, Эмпедокл, Аристотель. Другое мне­ние разделялось философами, считавшими, что самопроизвольные движения души не обусловлены никакой судьбою. А Хрисипп, словно почетный при­миритель, предпочел занять позицию посредине, но склонялся все же более к тем, которые хотели из­бавить душевные движения от [цепей] необходимос­ти. Да запутавшись в своих словах, он попал в труд­ное положение и невольно оказал поддержку сто­ронникам фатальной необходимости. (40) Как это получается, можно увидеть, если угодно, на примере с «одобрениями» («assensiones»), о которых я гово­рил в первой речи. Те древние [философы], которым казалось, что все происходит в силу судьбы, утверж­дали, что и одобрения складываются силой необхо­димости. Другие же философы, несогласные с пер­выми, освобождали одобрения от власти судьбы и утверждали, что если подчинить наши одобрения

 

судьбе, то это значит подчинить их необходимости. Эти рассуждали следующим образом: «Если все про­исходит от судьбы, то, значит, все происходит по предшествующей причине; а если и желания наши происходят [по предшествующей причине], то так­же и то, что является следствием [наших] желаний, значит, также и наши одобрения. Но если причина [наших] желаний не заключается в нас самих, то и сами желания не в нашей власти. А если так, то не от нас зависит и то, что совершается вследствие [на­ших] желаний. Стало быть, ни наши одобрения, ни наши действия не в нашей власти. И выходит, что никак не заслуживаем мы ни похвалы, ни порица­ния, ни почести, ни наказания. По так как это непра­вильно, то, считают эти философы, правдоподобнее заключить, что не все, что происходит, происходит в силу судьбы.

XVIII. (41) Хрисиип же, который и необходимость не признавал, и вместе с тем учил, что ничто не про­исходит без предшествующих причин, предложил различать два рода причин с тем, чтобы и призна­ния необходимости избежать, и судьбу сохранить. Среди причин, говорит он, есть абсолютные и изна­чальные и есть вспомогательные и ближайшие. По­этому, когда мы говорим, что все совершается судь­бою через посредство предшествующих причин, то мы имеем в виду не абсолютные и изначальные причины, но причины вспомогательные и ближай­шие. Итак, против того вывода, которым я только что заключил, он возражает следующим образом: ес­ли все совершается от судьбы, то из этого следует, что все совершается по предшествующим причи­нам, однако не изначальным и абсолютным, а вспо­могательным и ближайшим. И если эти причины са­ми не в нашей власти, то из этого не следует, что и наши желания также не в нашей власти. А послед­нее было бы неизбежным, если бы мы признали, что все происходит по причинам абсолютным и изна­чальным, ибо, когда эти-то причины не в нашей вла­сти, то и желания наши тоже были бы не в нашей власти. (42) Поэтому упомянутое выше заключение

имеет силу против тех, кто вводит судьбу таким об­разом, что присоединяет к ней необходимость, но оно не имеет никакой силы против тех, кто предше­ствующие причины не считает ни абсолютными, ни изначальными. Еще легче, считает он, можно объяс­нить, как понимать сказанное, что одобрения про­исходят по предшествующим причинам. Ибо хотя одобрение не может возникнуть, не будучи вызвано впечатлением (visum), однако поскольку это впечат­ление имеет ближайшую причину, а не изначаль­ную, то, по Хрисиппу, как я уже сказал ранее, получа­ется не то, что одобрение может возникнуть без вся­кого внешнего воздействия (так как необходимо ведь, чтобы оно было вызвано впечатлением), но не­что подобное тому, что происходит с вращающимся цилиндром или хрисипповым волчком: они могут начать двигаться, только получив толчок. Но когда это произошло, то, считает Хрисипп, и цилиндр вра­щается, и волчок крутится по собственной своей природе, что играет главную роль.

XIX. (43) Тот, кто запустил волчок, говорит Хри­сипп, только привел его в движение, но не придал ему вращение. Так и объект, который мы чувственно воспринимаем, как бы оставляет в нашей душе отпе­чаток, знак своего образа, но одобрение будет в на-< шей власти. С одобрением происходит подобное то­му, что сказано о волчке: оно получает толчок извне, а все остальное производится своей собственной силой и природой. Так что, если что-нибудь проис­ходило бы без предшествующей причины, было бы то ложно, что все происходит в силу судьбы; если же правдоподобно, что всему, что бы ни происходило, предшествует причина, то как можно избежать при­знания, что все происходит в силу судьбы? Надо только помнить, что между причинами есть разли­чие и несходство.

(44) При таком объяснении Хрисиппа получается,

•! что если бы те, кто отрицают, что наши одобрения

• происходят от судьбы, вместе с тем признавали, что

' одобрения производятся не без предшествующего

впечатления, то они рассуждали бы иначе, чем он.

Но если они согласны, что впечатления предшеству­ют, и, однако, не признают, что наши одобрения про­исходят от судьбы, так как указанная ближайшая и не­посредственная причина не вызывает одобрения, то они, пожалуй, говорят то же, что и Хрисипп. Ведь и Хрисипп, соглашаясь с тем, что ближайшая и непо­средственная причина одобрения заключается во впечатлении, но что не эта причина необходима для возникновения одобрения, не признает, что если все происходит в силу судьбы, то все совершается по предшествующим и необходимым причинам. Также и те, которые не согласны с этим, но признавая, что не может быть одобрений без предшествующих впе­чатлений, сказали бы, что если бы все совершалось такого рода судьбой, в силу которой ничего не проис­ходило бы бс^%з предшествующей причины, то следо­вало бы признать, что пес происходит в силу судьбы. Из сказанного легко поим п., что поскольку обе сторо­ны, изложив свои мнения, пришли к од! юму и тому же выводу, то, значит, расходились они на словах, а не на деле. (45) Вообще же, если иметь и виду то различие, что о некоторых событиях можно справедливо ска­зать, что предшествующие [им] причины таковы, что не в нашей власти, чтобы не произошло то, чему были эти причины, а о некоторых событиях, тоже вызван­ных предшествующими причинами, можно сказать, что в нашей власти, чтобы это произошло по-иному, то такое различие признают обе стороны. Но одни считают, что когда событиям предшествуют причины такого рода, что не в нашей власти, чтобы эти собы­тия произошли иначе, то эти события производятся судьбой; а которые в нашей власти, к тем судьба не­причастна... [Лакуна]

XX. (46) Стало быть, вот как надо решать это дело, а не искать помощи от блуждающих и уклоняющих­ся от своих путей атомов. «Атом, — говорит Эпи­кур, — отклоняется». Во-первых, почему? По Демо­криту, атомы получают некую силу движения от толчка, который он называет plaga, по-твоему, Эпи­кур, — от тяжести и веса. А что же это за новая причи­на в природе, которая отклоняет атом? Или атомы

бросают между собой жребий, которому отклонить­ся, которому нет? И почему они отклоняются на ни­чтожнейшее расстояние, а не на большее? И почему именно на одно такое расстояние, а не на двойное? Не на тройное? Так проблема не решается. Потому что ты, Эпикур, не объясняешь отклонение и движе­ние атома ни толчком извне, ни какой-нибудь иной причиной, влияющей на него из той пустоты, сквозь которую атом несется, ни какой-то переменой, кото­рая происходит в самом атоме и которая побуждает его изменить свое естесгвенпое днижение под влия­нием тяжести. И вот, не приведя никакой причины, которая могла бы вызвать это отклонение, он, Эпи­кур, считает, что сказал новое слово, высказав такое, что все умные люди с презрением отвергают. А по-моему, больше всех укрепляет веру не только в судь­бу, но и в необходимость и силу всего происходяще­го и больше всех отвергает произвольные движения души тот, кто, сознавая свою неспособность по-дру­гому возразить против судьбы, прибегает к выдуман­ным отклонениям атомов. Между тем пусть даже ато­мы существуют, что, впрочем, мне никто никоим об­разом не сможет доказать, эти отклонения никогда не удастся объяснить. Ибо если атомам присуще ес­тественно-необходимое [движение] от тяжести, по­тому что всякое тело, имеющее вес, если этому ничто не препятствует, необходимо движется и несется [по прямой, сверху вниз], то необходимо, чтобы и движе­ние отклонения было также естественно присуще некоторым или, если [эпикурейцы] того хотят, всем атомам...

титлукреций кар

Тит Лукреций Кар (ок. 99 — ок. 55 до н. э.) — древ­неримский поэт и философ. О его жизни почти ниче­го неизвестно. По всей вероятности, философское образование получил в эпикурейской школе Неаполя. Написал философскую поэму «О природе вещей», ко­торая полностью дошла до пас. Поэма не была опуб­ликована при жш! т автора. После смерти Тита Лук­реция Кара поэму отредактировал и опубликовал Квинт Цицерон (брат:н iumci 1итого оратора, полити­ческого деятеля и философа). Позже поэма была оза­главлена «О природе вещей».

В поэме частично излагается учение Эпикура. Лукреций изложил главным образом Эпикурову физику; что касается учения о критериях (канони­ки) и этики, то он затрагивает их лишь попутно. На­ряду с Эпикуром Лукреций упоминает в поэме гре­ческих философов Эмпедокла, Анаксагора и Герак­лита.

Поэма Лукреция состоит из шести книг. В первых двух излагается атомистическая система мироздания. Книга третья посвящена учению Эпикура о душе, в ней приводятся доказательства, что душа смертна. В четвертой книге — изложение вопросов о человеке и чувственных восприятиях, в которых Лукреций ви­дит основу знаний человека. В книге пятой — вопро­сы космогонии, объяснение происхождения неба, моря, небесных тел и живых существ. Шестая — объ­яснение явлений и ужасов природы, обрушивающих­ся на человека.

Фрагменты поэмы приводятся в извлечениях из перевода Ф. А. Петровского, который многократно

издавался и переиздавался (см., например: ТитЛук-рецийКар. О природе вещей. М., 1985).