Письмо CJV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я убежал к себе в Номентанскую усадьбу, — от чего, по-твоему? От города? — Нет, от лихорадки, — той, что подкрадывается исподволь. Она уже нало­жила на меня руку, но я сразу велел закладывать по­возку, хоть Паулина меня и удерживала. Врач гово­рил, что это только начало, потому что биение жил неспокойно и неровно, его обычная мера наруше­на. Я настаивал на отъезде. На устах у меня были слова господина моего Галлиона, который, захворав лихорадкой в Ахайе, тотчас поднялся на корабль, восклицая, что болезнь обитает не у него в теле, а в тамошней местности. (2) Это я и сказал Паулине, ради которой мне приходится думать о здоровье. Зная, что ее жизнь стала едина с моею, я начинаю щадить себя, так как щажу ее, и, хотя старость сдела­ла меня во многом храбрее, я теряю это преимуще­ство моего возраста. Мне приходит на ум, что моя старость вобрала в себя чужую молодость, которую нужно беречь. И так как я не добиваюсь от Паулины, чтобы она была мужественней в любви ко мне, то она добивается, чтобы я был прилежнее в любви к себе. (3) Ведь высоким чувствам нужно идти навст­речу, и порой, вопреки напору обстоятельств, во имя близких возвращаться к жизни даже и с мукой, зуба­ми удерживая вылетающий дух; ведь человеку добра нужно жить, сколько велит долг, а не сколько прият­но. Кто ни жены, ни друга не ценит настолько, чтобы ради них продлить себе жизнь и не упорствовать в намеренье умереть, тот просто избалован. Если поль­за близких требует, душа может даже приказать себе положить конец не только желанью смерти, но и са­мой смерти, когда она началась, — только бы уго­дить близким. (4) Вернуться к жизни ради других — признак наибольшего величия души, и величайшие мужи часто так поступали. Но и то, по-моему, свиде-

- • тельствует о высочайшей человечности, что ты обе-^;:регаешь свою старость, величайшее благодеянье ко­торой — возможность беспечнее относиться к себе и смелее пользоваться жизнью, и заботишься о ней, зная, что кому-нибудь из твоих она мила, полезна и дорога. (5) И за это нам достается в награду нема­лая радость: разве не самое отрадное — когда жена I так тебя любит, что ты сам начинаешь любить себя ^больше? И выходит, что Паулина может поставить мне в заслугу не только страх за нее, но и за меня са­мого.

(6) Но ты спрашиваешь, чем кончился мой замы­сел уехать? Едва я выбрался из давящего города, от запаха дымящихся кухонь, которые, едва их зато­пят, изрыгают вместе с пылью все таившиеся в них ядовитые пары, как тотчас самочувствие мое изме­нилось. А как ты думаешь, сколько сил прибавилось.у меня, когда я добрался до виноградников? Выпу­щенный на пастбище, я накинулся на мой корм. Я снова нашел самого себя: не осталось слабости в не­надежном, замышлявшем дурное теле, я опять всей душой предался занятиям.

(7) Но место мало поможет в этом, если душа не '.будет принадлежать сама себе, — а она, если захочет, •найдет способ уединиться даже в гуще дел. Напро­тив, кто выбирает то ту, то эту местность в погоне за досугом, всюду найдет отвлеченья. Рассказывают, еще Сократ, когда кто-то жаловался на то, что не по­лучил пользы от путешествий, ответил: «И недаром: ведь ты путешествовал с тобою!» (8) Как хорошо бы­ло бы некоторым уехать подальше от себя! А не то они сами себя теребят, портят, пугают. Что пользы \ ^пересекать моря и менять города? Если хочешь бе- '•* жать от того, что не дает тебе покоя, другим должно 'быть не место а ты. Представь себе, что ты приехал 'в Афины, приехал на Родос; выбирай какую угодно страну; разве важно, какие в ней нравы? Ведь твои-то нравы — с тобою! (9) Ты считаешь богатства благом; стало быть, тебе будет мучительна бедность и — са­мое печальное! — бедность мнимая: ведь ты, хоть имеешь много, будешь воображать, будто тебе не

хватает ровно столько, на сколько превзошел тебя имеющий больше. Ты считаешь благом почести: так тебе будет плохо оттого, что такой-то стал консу­лом, а такой-то — даже во второй раз; ты будешь за­видовать всякому, чье имя чаще попадается в годо­вых списках. И честолюбие настолько лишит тебя разума, что при виде одного обогнавшего ты забу­дешь обо всех, кого оставил позади. (10) Ты счита­ешь смерть величайшим злом, хотя если есть в ней что-то плохое, так только одно: ее боятся раньше, чем она приходит. Тебя будут пугать не то что опас­ности, а подозрения, ты постоянно будешь мучиться пустыми страхами. Что пользы, если

Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян?

Даже мир даст тебе поводы бояться; однажды пав духом, ты и самой безопасности не будешь верить. Привыкшая к слепому страху, душа неспособна будет заботиться о собственном спасенье: она не избегает, а убегает, а опасности легче ударить нас сзади. (11) Са­мым тяжким злом ты считаешь потерю любимых, — а это так же глупо, как оплакивать листья, падающие с красивых и украшающих твой дом деревьев. На все, что тебе приятно, смотри так же, как смотришь на эти листья, покуда они зелены. Тот или этот день непре­менно отнимет у тебя того или этого; но и утрата тех, кого ты любишь, кого считаешь усладой своей жизни, не тягостней паденья листьев: снова родятся листья, снова появятся близкие, хоть прежние вновь и не ро­дятся. (12) «Вот именно, не прежние!» — Так и ты не будешь прежним! Всякий день, всякий час ты меня­ешься, — но что похищено у других, то явно, а украд­кой похищенного у нас мы не видим. Других у нас от­нимают, а самих себя мы теряем незаметно. Об этом ты не думаешь и не ищешь лекарства для ран, — на­против, ты сам сеешь причины для треволнений, на то надеясь, в этом отчаиваясь. Но разумный всегда примешивает к надеждам долю отчаянья, к отчая­нью — долю надежды.

(13) Чем может помочь странствие само по себе?

Оно не умерит страсти к наслажденьям, не обуздает алчности, не утишит гневливости, не отразит не­укротимого натиска любви, не избавит душу от дру­гих зол, не прояснит суждений, заблуждений не рассеет, — разве что па короткое время займет тебя новизной, как мальчика, который дивится невидан­ному. (14) В остальном же езда только усиливает не­постоянство духа, когда он нездоров, делает его еще легкомысленней и беспокойней. Те, кто жадно стре­мился в иные места, покидают их еще более жадно, перелетают как птицы, уезжают быстрей, чем приеха­ли. (15) Путешествие даст тебе узнать другие племена, покажет горы необычайных очертаний, нехоженые пространства равнин, орошенные неиссякаемыми водами долины или, если ты понаблюдаешь, природу какой-нибудь реки, которая либо набухает от летнего паводка, как 11нл; либо, как Тигр, скрывается из виду, а потом, такая же полноводная, появляется из тайни­ков, через которые текла; либо, как Меандр — предмет упражнений и игры для всех поэтов, — вьется часты­ми излучинами, близко подступает к собственному руслу и опять поворачивает, не успевши влиться в се­бя самое. Но путешествие не сделает тебя ни лучше, ни здоровее.

(16) В ученых занятиях, в общении с чиноначаль-никами мудрости должны мы проводить время, что­бы усвоить исследованное, исследовать неоткрытое. Так нуждающаяся в искуплении душа отпускается на свободу из жалкого рабства. А пока ты не знаешь, от чего бежать, к чему стремиться, что необходимо, что не нужно, что справедливо и что честно, будешь ты не путешествовать, а блуждать. (17) Никакой пользы не даст тебе эта езда: ты ведь будешь путеше­ствовать вместе со своими страстями, и твои беды от тебя не отстанут. Если бы только не отстали! Тогда они были бы еще далеко: а так они не с тобою, а в те­бе и, значит, везде будут томить тебя и мучить одина­ковыми неприятностями. Больному следует искать не новых мест, а лекарства. (18) Человек сломал бед­ро, подвернул сустав: не в повозку и не на корабль должен он садиться, но позвать врача, чтобы тот

срастил сломанную кость, вправил вывих. Так не­ужели, по-твоему, можно вылечить переменою мест душу, сломанную и вывихнутую во многих местах? Слишком силен этот недуг, чтобы лечить его прогул­ками в носилках. (19) Путешествие никого не сдела­ет ни врачом, ни оратором; местность не учит ника­кому искусству; так неужели мудрости, которая пре­выше всего, можно набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет тебя прочь от влече­нии, от гнева, от страха, — а будь такая дорога, весь род человеческий пустился бы по ней сомкнутым строем.

Все эти недуги будут томить тебя и иссушать в странствиях по морям и по суше, пока ты будешь носить в себе их причины. (20) Ты удивляешься, что бегство тебе не помогло? Но все, от чего ты бежишь, с тобою. Значит, исправься сам! Сбрось с себя бремя, удерживай желания в неких пределах, выскобли из души всякую порчу! Если хочешь приятно путешест­вовать, вылечи твоего спутника! Будешь жить вместе со скупым и алчным — жадность пристанет к тебе; будешь общаться со спесивцем — к тебе перейдет чванство; в дружбе с палачом ты не избавишься от жестокости; возьми в товарищи развратника — рас­палится и твоя похоть. (21) Хочешь освободиться от пороков — сторонись порочных примеров. Скупец, развратитель, жестокий, коварный — все, что повре­дили бы тебе, будь они близко, — в тебе самом. Уйди от них к лучшим, живи с Катонами, с Лелием, с Тубе-роном, а если тебе по душе греки — побудь с Сокра­том, с Зеноном. Один научит тебя умереть, когда это необходимо, другой — раньше, чем будет необходи­мо. (22) Живи с Хрисиппом, с Посидонием. Они пе­редадут тебе знание божественного и человеческо­го, они прикажут быть деятельным и не только крас­но говорить, сыпля словами для удовольствия слушателей, но и закалять душу и быть твердыми против угроз. В этой бурной, как море, жизни есть одна пристань: презирать будущие превратности, стоять надежно и открыто, грудью встречать удары судьбы, не прячась и не виляя. (23) Природа произ-

 

вела нас на свет высокими душой и, подобно тому как одних животных она наделила свирепостью, других — хитростью, третьих — трусостью, так нам она дала дух славный и божественный, ищущий, как жить честнее, а не как безопасней, подобный все­ленной, — ибо с нею он состязается, за ней следует, насколько это возможно человеческому шагу. Он жаждет отличиться и верит, что его заметят и похва­лят. (24) Он — господин всего, он над всем и, значит, ничему не покоряется. Ничто не кажется ему ни тяж­ким, ни способным согнуть мужа.

Гибель и тягостный труд — ужасные видом обличья;

вовсе нет, если кто сможет посмотреть на них прямо и пробиться взглядом сквозь тьму. Многое, что но­чью представляется ужасным, день делает смехо­творным.

•• Гибель и тягостный труд — ужасные видом обличья.

Наш Вергилий сказал превосходно: они ужасны не на самом деле, а только видом, то есть кажутся та­кими, а казаться — не значит быть. (25) Так ли они, повторяю, страшны, как гласит молва? И скажи, Лу-цилий, молю: с чего мужу бояться труда, человеку — смерти?

Сколько раз попадались мне считающие невоз­можным все, чего сами они не могут, и говорящие, будто мы требуем больше, чем выдерживает челове­ческая природа. (26) Насколько же лучше я думаю о них! Ведь и они многое могут, да не хотят. А кому из тех, кто пытался, изменял успех? Разве, когда возь­мешься, все не оказывается легче? Мы не потому не осмеливаемся, что трудно, — трудно оттого, что мы не осмеливаемся. (27) Если вам нужен пример, возь­мите Сократа, старца необычайной выносливости, прошедшего через все невзгоды, но не побежденно­го ни бедностью, еще более гнетущей из-за домаш­него бремени, ни тяготами, которые он нес и на вой­не, и дома должен был сносить, — вспомни хоть его

жену с ее свирепым нравом и дерзким языком, хоть тупых к ученью детей, больше похожих на мать, чем на отца. И почти всю его жизнь была то война, то ти­рания, то свобода более жестокая, чем война и власть тиранов. (28) Двадцать семь лет шли битвы; закончились бои — государство предано было зло­вредности тридцати тиранов, большинство из кото­рых были ему врагами. И наконец — приговор по са­мым тяжким статьям: ему ставили в вину и святотат­ство, и развращение юношества, которое он, мол, натравливал на богов, на родителей, на государст­во; а после этого — темница и яд. Но все это на­столько не изменило его души, что он даже в лице не изменился. Вот удивительное и редкое свойство! А Сократ сохранил его до последнего часа: никто не видел его ни веселее, ни печальнее, — он был по­стоянно ровен среди постоянных преследований фортуны.

(29) Хочешь другой пример? Возьми того Катона, что жил недавно, которого фортуна гнала с еще боль­шей враждебностью и упорством. Во всем она стави­ла ему преграды, даже под самый конец не давала уме­реть, а он доказал, что мужественный может и жить, и умереть против воли фортуны. Вся его жизнь про­шла или в пору гражданских войн, или в ту, что была уже чревата гражданской войною. И о нем ничуть не меньше, чем о Сократе, можно сказать, что он жил под игом рабства, если только ты не считаешь Гнея Помпея, и Цезаря, и Красса сторонниками свободы. (30) Никто не видел, чтобы Катон менялся при всех переменах в государстве: он явил себя одинаковым во всем — в преторской должности и при провале на вы­борах, при обвиненье и в провинции, на сходке наро­да, в войсках, в смерти. Наконец, когда трепетало все государство, когда по одну сторону был Цезарь, под­держанный десятью легионами и таким же многочис­ленным прикрытием из иноземных племен, по дру­гую — Помпеи, который один стоил всех этих сил, когда эти склонялись к Цезарю, те — к Помпею, — один лишь Катон составлял партию приверженцев республики. (31) Если ты захочешь охватить в душе

картину того времени, то по одну сторону ты уви­дишь плебеев и чернь, готовую устроить переворот, по другую — оптиматов и всадническое сословие и все, что было в городе почтенного и отборного; а посреди осталось двое — Катон и республика. Ты удивился бы, увидав, что

Здесь и Атрид, и Приам, и Ахилл,, обоим ужасный,

ибо он обоих порицает, обоих разоружает. (32) Вот какой приговор выносит Катон обоим: «Если победит Цезарь, я умру; если Помпеи — отправлюсь в изгна-нье». Чего было ему бояться, если он сам себе — и по­бежденному, и победителю — назначил то, что мог бы назначить разгневанный противник? Он и погиб по собственному приговору. (33) Ты видишь, что люди могут переносить тяготы: через пустыни Африки он пешком провел свое войско. Видишь, что можно тер­петь и жажду: увлекая за собой по иссохшим холмам остатки побежденного войска, безо всякой поклажи, он выносил недостаток влаги, а когда случалась вода, пил последним. Видишь, что можно презреть и почет и бесчестье: в самый день своего провала он играл на площади собраний в мяч. Видишь, что можно не бо­яться могущества вышестоящих: он бросал вызов сра­зу и Цезарю, и Помпею, меж тем как остальные если и осмеливались задевать одного, то лишь в угоду дру­гому. Видишь, что можно презреть и смерть, и изгна-нье: он сам себе назначил и изгнанье, и смерть, а до того — войну.

(34) Значит, мы можем набраться довольно муже­ства, чтобы всему этому противостоять, — лишь бы нам захотелось высвободить шею из ярма. Прежде всего надо отвергнуть наслаждения: они ослабляют, изнеживают и многого требуют, — потому-то мно­гого приходится требовать от фортуны. Потом надо презреть богатства: они — залог рабства. Так отсту­пимся от золота, от серебра и всего, чем отягощены счастливые дома: свободы не добыть задаром. А если ты высоко ее ценишь, то все остальное придется це­нить ни во что. Будь здоров.