E. B. ТАРЛЕ

ПЕЧАТЬ ВО ФРАНЦИИ ПРИ НАПОЛЕОНЕ I

Предисловие

Глава I. Воззрения Наполеона на печать

Глава II. Законодательство Наполеона по делам печати

Глава III. Быт и нравы печати при Наполеоне: журналисты и газеты

Глава IV. Авторы и книги

ПРЕДИСЛОВИЕ

Исследование внутренней жизни Франции и Европы в эпоху наполеоновского владычества еще только начинается в исторической науке, хотя истории Наполеона посвящена уже необозримая литература на всех языках. В частности, малоизвестна культурная история времен Первой империи.

Тот вопрос культурной истории этой эпохи, который я пытаюсь исследовать в предлагаемой небольшой работе, принадлежит к весьма и весьма существенным. До сих пор наука не пыталась дать себе вполне ясный отчет в том, как жила пресса, как работали литераторы в годы наполеоновской эпохи.

Мне показалось важным предпринять специальные изыскания в Национальном архиве, где в разных картонах (иногда самых неожиданных серий) удалось найти, в сущности, все нужные элементы для точного ответа на этот вопрос.

Вот этот ответ: нельзя сравнивать положение печати при Наполеоне ни с положением ее в той же Франции при старом режиме, ни с положением ее, например, в России хотя бы в эпоху Николая I (даже в годы бутурлинского комитета), ни с состоянием прессы в Неаполе при Фердинандах или в Австрии при Меттернихе. Ни Бомарше или физиократы, ни Белинский или Гоголь, или Аксаковы, ни даже реакционный австрийский публицист Гентц, ни совсем аполитичные неаполитанские кропатели стихов и прозы в последние годы злостного деспота, «короля бомбы», были бы абсолютно немыслимы при Наполеоне. Ничто так наглядно не доказывает теснейшей связанности Империи с революцией, как точное и углубленное изучение данного вопроса во всех деталях. Не традиционный устоявшийся быт – перед глазами исследователя, но продолжающаяся гигантская катастрофа, при которой необходимы решительно выходящие из всех рамок и пределов меры, чтобы удержать руль в своих руках и не поддаться урагану, временно притихшему, но могущему возобновиться. В этом отношении Наполеон – прямой продолжатель и наследник традиций Комитета общественного спасения. Ни Директории, как склонен думать Вандаль; ибо сравнительно с эпохой Консульства и Империи времена Директории могут показаться в этом смысле идиллическими и широко либеральными, но именно – Комитета общественного спасения. Никакого урагана, никаких внутренних бурь и непогод при Наполеоне (особенно с 1803 г.) уже не было, но та же ревнивая подозрительность, то же недоверие к льстецам, утверждающим, будто диктатура прочна, та же глубокая и беспредельная вера в необходимость и полную возможность искоренить мысль, искореняя ее выражение, – все те явления, которые печать переживала в 1793–1794 гг., она пережила и в 1799–1814 гг. Я упомянул только что о недоверии к прочности собственной диктатуры. Эти слова требуют пояснения: диктатура Наполеона, покоившаяся на решительных симпатиях крестьянства и подавляющей массы буржуазии, на первой в свете армии, на упорядоченных, процветающих финансах, на подчинении чуть не всего европейского материка, была несравненно прочнее, чем диктатура людей 1793–1794 гг. И несмотря на это, подозрительность императора была нисколько не меньше, чем подозрительность якобинцев. Их подозрительность сопрягалась с холодной суровостью; его подозрительность с гневливым презрением. Из всех своих потенциальных врагов прессу он презирал больше всех. При анализе всех этих явлений знаменателен и другой факт: читатель увидит, до чего дошла пресса народа, среди которого за двадцать лет до начала наполеоновской эры умер Вольтер, какую привычку к безгласному повиновению воспитало в себе уже к началу Консульства все это много пережившее писательское поколение.

Всякий историк, которому приходилось работать над наполеоновским периодом, знает, что пресса времен Первой империи решительно ничего ему дать не может, занимается ли он политической, экономической или культурной стороной этой эпохи. Всякий, кто хоть раз просматривал газеты наполеоновского времени, согласится, что трудно себе представить более бесплодную пустыню, нежели область «интересов», касаться которых было возможно в печати в эти памятные годы. Но, конечно, самый вопрос о положении печати никогда не может быть безразличным при анализе культурного состояния общества, и, в частности, отношение наполеоновского правительства к прессе уже рассматривалось в 1882 г. в книге Henri Welschinger'a («La censure sous le Premier Empire»). Эта книга, собственно, единственная серьезная попытка научного исследования вопроса[240][1]. Но автор, конечно, даже и в малой степени не исчерпывает своей темы. Мне приходилось и приходится, работая над документами, касающимися самых разнообразных сторон истории Первой империи, постоянно наталкиваться на любопытные свидетельства и показания, ускользнувшие от внимания Welschinger'a или просто не вошедшие в намеченный им план исследования. Немало такого же интересного материала попадалось мне и во время долголетнего и непрерывного просматривания и чтения по разным поводам тридцатидвухтомной «Correspondance» Наполеона – настольного издания для всякого, кто занимается западноевропейской историей начала XIX в. Этот постепенно накоплявшийся материал я дополнил более специальным изучением особых картонов Национального архива, где хранятся документы управления по делам печати и другие бумаги того же порядка, касающиеся прессы (особенно F¹⁸ 414–415–416–417–418 и F⁷ 3452 до 3463).

В результате у меня получилась картина бытового, так сказать, характера – изображение повседневного быта печати и отношения власти к печати при Наполеоне, и в предлагаемой небольшой работе я хочу ознакомить читателя с этими документальными свидетельствами. При этом я старался либо вовсе не касаться предметов, уже более или менее известных (вроде преследований против г-жи Сталь) и выясненных в достаточной степени вышеупомянутым французским историком (о личности цензоров, о театральной цензуре и т.п.), либо касаться их как можно более сжато. Моя цель – осветить новыми фактами вопрос о состоянии французской прессы в ту эпоху, когда, по выражению Пушкина, «новорожденная свобода, вдруг онемев, лишилась сил».