ВОЗЗРЕНИЯ НАПОЛЕОНА НА ПЕЧАТЬ

Как всегда, когда речь идет о правительственной политике во Франции в эпоху Первой империи, нужно начинать с воззрений самого императора на тот или иной предмет. Он, правда, и в этой области, в деле обуздания печати, нашел ряд очень активных помощников и исправных исполнителей (достаточно назвать министров полиции – сначала Фуше, потом Савари, и директоров управления по делам печати – сначала Порталиса, потом генерала Поммереля); но и здесь, как и во всех других областях государственной политики, Наполеон не только царствовал, но и управлял, и его железная воля господствовала и в главном, и в частностях.

Как же Наполеон относился к печатному слову?

Не буду много распространяться о книгах, о философско-политических направлениях. Наполеон, как известно, ненавидел «идеологию», ненавидел всю общественно-философскую литературу XVIII столетия и все умственное течение, характерное для революционной эпохи, вышедшее из литературы XVIII в. и еще не исчезнувшее из жизни, несмотря на всю реакцию в обществе. В частности, – как я имел случай выяснить в другом месте[241][2], – он с особым отвращением и презрением относился к социально-экономическим построениям физиократов и их эпигонов. Поэтому нечего много говорить о том, что все книги и статьи, имевшие какое-либо идейное отношение (даже враждебное, но сопряженное со сколько-нибудь обстоятельной критикой) к литературе философской и философско-религиозной XVIII столетия, сплошь и рядом запрещались, уничтожались новые издания, конфисковывались при случае старые. Придирчивость при этом обнаруживалась немалая. Например, в августе 1811 г., когда нашествие на Россию было уже делом месяцев и когда Наполеон, казалось, всецело был поглощен дипломатической и военной подготовкой гигантского предприятия, он все же нашел время рассмотреть каталог старых книг, которые распродавались наследниками одного библиофила, и приказал изъять при этом восемнадцать названий[242][3]. Вот некоторые из этих опальных книг: издание труда публициста XVI столетия Бодэна, вышедшее в 1755 г. в сокращенном виде; сочинение Мирабо-отца «Lettres de législation», вышедшее в 1775 г.; сочинения Мабли, Мерсье де ла Ривьера, свободно появлявшиеся при Людовике XVI; «Похвала Монтеню», написанная Ла Димери и вышедшая в свет в Париже в 1771 г.; целый ряд книг чисто религиозного и, в частности, деистического содержания второй половины XVIII столетия и т.п. Все это Наполеон приказал немедленно изъять даже из каталога. В таком духе он действовал в течение всего царствования.

Кроме этой общей и постоянной тенденции, у Наполеона, сообразно с потребностями и текущими задачами политики, появлялись те или иные симпатии и антипатии, с которыми обязаны были считаться не только живые авторы, но и произведения минувших веков. Так, нельзя было писать о революции, о последних Бурбонах, с 1809 г. нельзя было писать с хвалой о римской курии, о папе Пии VII, и вообще рекомендовалось поменьше писать о папах; до 1807 г. можно было писать о России, но по возможности бранное, после 1807 г. тоже можно, но непременно похвальное, с 1811 г. опять можно, но больше бранное, нежели похвальное. При этом, сообразно с колебаниями в настроениях Наполеона, иногда оказывался подлежащим конфискации даже царь Соломон со своими притчами, ибо и в этих притчах усматривались подозрительные намеки, – и никто из издателей и авторов не мог предугадать ближайшего поворота, никто не мог уверенно ответить на вопрос, что именно в предстоящем месяце окажется неподходящим.

Наполеон понимал, что с книгами, с трактатами, имеющими несколько отвлеченный характер, бороться труднее, нежели с газетами, именно потому, что нельзя же писать циркуляры, которые бы через известный промежуток времени указывали, как смотреть на церковь, на историю всех европейских стран и т.п. В таких случаях император либо вообще запрещал касаться того или иного предмета, либо приказывал написать и издать два, три примерных, так сказать, труда, по которым должна была бы равняться вся пресса.

Стоя в центре разгромленной Австрии, в 1809 г. Наполеон, уже предрешивший долгое пленение римского папы, спешит заказать два «исторических» труда, которые бы подготовили оправдание всех мероприятий французского императора. Первый труд должен называться: «История конкордата Льва X» (в XVI столетии), а другой так: «История войн, которые папы вели против держав, имевших преобладание в Италии, и особенно против Франции». Немного неуклюже, но император за изяществом стиля не гонится, ему важно, чтобы точно Понята была его мысль. Нужно, чтобы написал эти труды человек, «который постоянно остается в принципах религии», но вместе с тем «строго» различает пределы светской и духовной властей. И чтобы вообще автор вставлял «поменьше своего» (qu'en général il mette peu du sien), но чтоб умел ловко цитировать, – император даже указывает, что именно: документы, исходящие от врагов папской власти. В письме Наполеона министру указывается точно, какие именно выводы должен получить тот автор, который возьмет на себя этот заказ[243][4].

Я сказал, что иногда, вместо издания таких примерных трудов, император прибегал к простому запрещению касаться данной темы. В особо трудных случаях оба способа комбинировались. В данном случае почва для появления этих заказных трудов была предусмотрительно расчищена.

Когда Наполеон полагал, что тот или иной его поступок настолько громко говорит за себя, что никакими газетными статьями его не оправдаешь, тогда он призывал министра полиции хранить глубокое молчание. Так было и тут: ряд насилий над папой и вообще римские дела – все это как-то плохо выходило в газетных апологиях, и император не любил этой скользкой темы. «Я вижу с неудовольствием, что вы хотели составить статьи о Риме. Это дурной путь. Не следует об этом говорить ни в хорошую, ни в дурную сторону, и об этом не должно быть речи в газетах. Люди осведомленные знают, что не я напал на Рим, а ханжей (les faux dévots) вы не перемените...»[244][5] На фоне этого полного молчания заказанные Наполеоном труды должны были остаться, вне каких бы то ни было критических отзывов, единственным голосом науки и общественного мнения о римском первосвященнике и об истории папской власти вообще. И не только нельзя было писать о папской курии, – нет, еще раньше император категорически воспретил газетам вообще говорить о церкви. Было это еще в 1807 г.

Едва только вернувшись из Тильзита, Наполеон приказал арестовать журналиста Герара, осмелившегося написать в газете «Le Mercure» статью, в которой были усмотрены нападки на галликанскую церковь (с точки зрения интересов папского преобладания). Вот именно по этому поводу император и подчеркнул, что «церковью можно заниматься только в проповедях», но отнюдь не в газетах[245][6].

Нельзя писать ни книг, ни статей о политике, нельзя касаться ничего связанного с церковными вопросами и темами, рекомендуется поменьше писать даже об отвлеченных вопросах философии и не трогать политико-экономических сюжетов, дабы не заговорить даже нечаянно о «вредной секте» физиократов. Таково было отношение Наполеона к книгам, к работам тяжеловесным более или менее абстрактного содержания. В дальнейшем я представлю некоторые иллюстрации того, как цензура осуществляла эти основные тенденции императора, а пока обратимся от книг к газетам и установим, к чему сводились наполеоновские воззрения на роль прессы.

Наполеон смотрел на газеты, как на такое зло, без которого вовсе обойтись уже, к сожалению, невозможно. Мне всегда казалось, что когда он выражал скорбь по тому поводу, что его деятельность протекает не на востоке, что он не может, подобно Александру Македонскому, провозгласить себя сыном бога[246][7] и т.п., то он имел при этом в виду, между прочим, именно прессу, больше всего виновную самым фактом своего существования в таком стесненном положении французского императора сравнительно с македонским царем. У Наполеона антипатия к периодической печати всегда смешивалась с презрением. Он этой печати как будто не боялся и вместе с тем зорко, с болезненной подозрительностью следил за ней, выдумывал небывалые вины. Он начисто изъял из сферы обсуждения всю внутреннюю и всю внешнюю политику и считал великой милостью дозволение редким уцелевшим при нем органам прессы помещения лишь самых коротеньких чисто информационных заметок «политического характера», т.е. попросту заметок о новостях, коротеньких сообщений о фактах. И все-таки эти запуганные льстивые газеты, не смевшие ни о чем иметь свое суждение (даже, как увидим, в театральных и чисто литературных статьях и рецензиях, т.е. в единственной области, остававшейся в их распоряжении), даже эти жалкие листки казались всемогущему властелину все-таки ненужными и неприятными, и вечно он возвращался к мысли, нельзя ли из многих газет сделать немногие, а из немногих одну. И то приказывал из 73 газет сделать 13, а из 13 – четыре, то намечал еще дальнейшие планы уничтожения. В течение всего его царствования над немногими уцелевшими редакциями висел дамоклов меч, тем более грозный, что решительно нельзя было догадаться, за что именно и когда именно он упадет и убьет.

Не было того унижения, на которое бы не шли редакторы и издатели, и все напрасно. Только к нерасположению, которое питал к ним Наполеон, все более прибавлялось презрение.

Ежедневно трепеща за свою участь, редакторы уцелевших газет выбивались из сил, чтобы внушить правительству самое твердое убеждение в их беспредельной преданности императору. Они, например, повадились вставлять, ни с того, ни с сего, в самых даже неподходящих случаях, раболепные панегирики Наполеону, превозносили новую династию в ущерб Бурбонам, обличали друг друга в недостаточном рвении и усердии. Но Наполеону все это тоже не нравилось: в газетной поддержке он вовсе не нуждался, а доносы, по крайней мере печатные, представлялись ему излишними. «Все читают «Journal de l'Empire», и если он станет стремиться причинить зло государству, то мы не нуждаемся в том, чтобы «Courrier Français» нас об этом предупреждал»[247][8], – писал император министру полиции в апреле 1807 г., в промежуток времени между сражениями при Эйлау и при Фридланде. Он намерен даже закрыть «Courrier Français» за его излишнюю ретивость, за то, что он смеет вообще говорить о новой династии, хотя бы восхваляя ее, и о Бурбонах, хотя бы пороча их. «В первый же раз, как эта газета заговорит о Бурбонах или о моих интересах, закройте ее». Вообще ему не нравится, когда газеты полемизируют, даже если полемика касается совсем посторонних политике сюжетов. «Я не придаю никакого значения спорам этих дурачков», – говорил он, – и однако грозил прогнать редактора «Journal de l 'Empire» и заменить его другим именно вследствие полемических увлечений: «Придет время, когда я приму меры и отдам эту газету, единственную, какую читают во Франции, в руки более разумного и хладнокровного человека»[248][9].

Как увидим дальше, смертный час для всех почти газет пробил в 1811 г. Издатели были объяты трепетом, едва только пронесся слух о предстоящем закрытии почти всех газет. Некоторые бросились с самыми униженными мольбами в министерство полиции, другие обнародовали торжественные манифесты с изъявлением своих чувств к правительству. Вот образчик: «Journal du soir» существует уже двадцать лет... Никогда он не был ни приостановлен, ни арестован. У него четыре тысячи подписчиков... Его дух –в том, чтобы не высказывать политических мнений, кроме тех, которые правительство считает подходящим распространять (слова son esprit набраны курсивом в цитируемом листке – Е. Т.)... Он обязан своим процветанием своему постоянному беспристрастию и своей осторожности, именно этим, кажется, он приобрел права на благосклонное покровительство правительства, которому никогда не был в тягость, в котором никогда не возбуждал неудовольствия». Но и этого мало: «Journal du soir» хотел бы отныне стать совсем правительственным (le pamphlet du gouvernement) и быть еще полезнее казне[249][10] и т.д. Все эти изъявления чувств не помогли, и «Journal du soir» был, в числе прочих, уничтожен. Вообще на Наполеона никакие унижения со стороны представителей прессы нисколько не действовали. Общий тон насмешливой грубости и нескрываемого презрения к печати никогда у него не менялся сколько-нибудь заметно.

Излишек усердия ему вообще не нравился ни в прессе, ни в академии. В академии поговорили о Мирабо, поговорили, конечно, в самом благонамеренном тоне и с лестными сравнениями между Империей и предшествующей эпохой. Наполеон недоволен. Делится он своим неудовольствием с лицом, которому надлежит и за академией посматривать: с министром полиции. «Есть в этом заседании академии такие вещи, которые мне не нравятся: оно было слишком политическим, не дело президента ученого общества говорить о Мирабо. Если уж он должен говорить о нем, – он должен был говорить о его слоге, только это могло его касаться... Когда же каждый человек будет иметь достаточно здравого смысла, чтобы замкнуться в круг своих обязанностей? Что общего у французской академии – с политикой? Не больше, чем у грамматических правил с военным искусством»[250][11]. Но закрыть академию он не хотел, а закрыть газеты, которые бы провинились в том самом, в чем провинилась академия, – в «ненужных», хотя бы и благонамеренных разговорах о Мирабо, император всегда был готов.

1 апреля 1811 г. «Gazette de France», отличавшаяся необычайным низкопоклонством и льстивым тоном, сочла долгом своим напечатать следующую заметку: «Передают, что в день разрешения от бремени ее величества императрицы было подано его величеству императору прошение, адресованное римскому королю (т.е. новорожденному наследнику – Е. Т.). Император, находившийся вблизи колыбели новорожденного принца, прочел прошение вслух и прибавил с добротой: «Кто ничего не говорит, тот согласен. Согласен за римского короля»[251][12]. Заметка была в том духе и тоне елейного подобострастия, в каком вообще писались в те времена статьи и заметки, касавшиеся императорской семьи. Но Наполеон рассердился: он не любил умиленного и почтительно-игривого тона. Редактора прогнали в тот же день. «Господин герцог Ровиго, кто позволил «Gazette de France» поместить очень глупую статью, которая сегодня напечатана там, обо мне? Не господин... (пропуск слова – Е. Т.)?Поистине, этот молодой человек делает слишком много пошлостей (trop de niaiseries). Отнимите у него редактирование газеты!» Так писал Наполеон министру полиции Савари, как только прочел статью[252][13].

Газеты с первых же месяцев 1811 г. не переставали печатать самые низкопробные вирши в честь беременности ее величества, самые читаемые органы вроде «Gazette de France» печатали: «С 1 января в Медоне родилось 24 детей, из них 19 мальчиков. Отсюда извлекают вывод, благоприятный для чаяний Франции»[253][14] и тому подобные нелепости. А уж когда родился наследник, то не помещать стихов в честь события, а выражать свое счастье прозой стало для газет небезопасно. Вот какое nota-bene[254][15] читаю я на полях ежедневного бюллетеня, представлявшегося министром полиции императору с вырезками из газет: «Все газеты публикуют стихи и песни о рождении римского короля. Единственно лишь «Journal des Curés» не дает их»[255][16]. Но эти славословия сделались столь чудовищно безвкусными и курьезными по беспредельному сервилизму своему, что министр полиции уже 31 марта 1811 г. запретил без разрешения его превосходительства печатать стихи и прозу о римском короле[256][17], т.е. обыкновенного надзора показалось мало для необузданной лести, сердившей властелина.

Вообще отсутствие всякой меры в лести и низкопоклонстве очень часто раздражало его. Нет года, когда бы несколько таких случаев не было отмечено в полицейских делах. Очень было хлопотливо полиции с этими слишком ретивыми хвалителями, особенно хлопотливо потому, что император сильно сердился. Не довольствуясь непрерывным, ежедневным воспеванием побед, походов, подвигов Наполеона, отдельных полков и всей армии, разных родов оружия и т.д., поэты писали оды по самым прозаическим, самым неподходящим поводам. Дошло до того, что 14 августа 1813 г. в «Journal de la Marne» появилась ода в честь свекловичного сахара, производство которого, как известно, Наполеон весьма поощрял (надеясь изгнать этим привозной колониальный сахар). Полиция обозлилась: «Ведь стихи кончаются четверостишием, похожим на эпиграмму»[257][18]. Но нет, это не было эпиграммой, это была благонамереннейшая ода в полуказенной провинциальной газете, которая уже давно выбивалась из сил, чтобы стать образцом верноподданнического органа. Прямо становилось серьезной задачей полиции: умерить слишком необузданные восторги прессы.

Но рвение более ловких авторов восторженных стихов на разные случаи не оставалось без награды, хотя далеко не все ею пользовались. Вот доклад, который находится в бумагах министра полиции за 1811 г. (подписан министром полиции 14 августа 1811 г.): «Государь, в эпоху женитьбы вашего величества большое количество авторов составили разные стихи (diverses-poésies)... Ваше величество благоволили отпустить в мое распоряжение сумму в 88400 франков, каковая сумма была распределена согласно прилагаемой при сем таблице. В момент рождения римского короля я предложил тем авторам, которые обнаружили больше таланта, чтобы каждый из них в своем жанре чествовал это памятное событие. Я имею честь, государь, представить на ваше благовоззрение произведения, которые они опубликовали. Я присоединяю при сем те произведения, которые были написаны в предшествующие царствования Кино, Лафонтеном и Жан-Батистом Руссо, и, если ваше величество возьмете труд сравнить их, ваше величество убедитесь, что преимущество бесспорно принадлежит нынешней эпохе». А потому не соблаговолит ли его величество отпустить министру полиции еще 30 тыс. франков? Из этих денег можно было бы наградить поэтов. «Я разделяю на два класса авторов, работавших более или менее удачно»: лица первого разряда за свою более удачную работу получат по 2400 франков, а второго разряда за менее удачные стихи по 1200 франков каждый. «Это новое благодеяние вашего величества еще усилит их усердие и превзойдет все их надежды!» Кредит был отпущен[258][19].

Особенно раздражало Наполеона то обстоятельство, что газеты, желая льстить, иногда вредят делу. Например, в последние недели царствования, когда шли битвы за битвами между наступающими союзниками и изнемогавшим уже Наполеоном, парижские газеты, превознося одну победу императора, писали с восторгом, что эта победа тем славнее, что на каждого француза приходилось три неприятеля. «Газеты редактируются без смысла, – гневно пишет Наполеон Савари. – Прилично ли в настоящий момент говорить, что у меня было мало войска, что я победил, внезапно нагрянув на неприятеля, что мы были один против трех? Нужно, действительно, чтобы вы в Париже потеряли голову, чтобы говорить подобные вещи, когда я всюду говорю, что у меня 300 тыс. человек, когда неприятель этому верит и когда нужно говорить это до пресыщения. Я создал бюро для руководства газетами, что же оно не видит этих статей? Вы могли бы... знать, что здесь идет дело не о пустом тщеславии и что одно из первых правил войны заключается в том, чтобы преувеличивать, а не уменьшать свои силы. Но как заставить понять это поэтов, которые стараются польстить мне и национальному самолюбию вместо того, чтобы стремиться делать дело. Мне кажется... если бы вы отнеслись к этому с некоторым вниманием, то подобные статьи, которые суть не просто глупости, но губительные глупости, никогда не были бы напечатаны»[259][20].

Вообще и в лести, и в богобоязненности – всюду нужна мера, и император постоянно находил, что газеты этой меры не соблюдают, не желая замечать, что их редакторы просто теряют головы от запуганности и торопливого желания угодить.

Император был недоволен излишним «ханжеством», проявлявшимся в газетах, например в «Journal de l'Empire» и в «Mercure» (в конце 1806 и начале 1807 г.). Эти газеты слишком нападают на «философию и человеческие знания» вместо того, чтобы «здоровой критикой» бороться только против «излишеств» философии. «Все это не может так продолжаться». А потому нужно, «наконец, иметь разумного человека во главе этих газет»[260][21]. Наполеоновский анализ литературных направлений часто кончался подобным конкретным выводом.

Основной наполеоновский принцип, между прочим, состоял в том, что газеты обязаны не только молчать, о чем прикажут молчать, но и говорить, о чем прикажут, и главное, как прикажут говорить. И любопытно, что Наполеон требует, чтобы все газеты в строгой точности так мыслили, как он в данный момент мыслит: со всеми оттенками, со всеми иногда весьма сложными деталями, чтобы и бранили, кого нужно, и хвалили, кого нужно, с теми самыми оговорками и пояснениями, которые находит нужным делать сам император, браня или хваля данное лицо, данную страну, данную дипломатию.

Курьезно, что однажды случилось ему пожалеть человека, и он сейчас же распорядился приказать, чтобы и газеты безотлагательно этого человека пожалели. Дело было в 1808 г., и жалко Наполеону стало испанского государственного деятеля, известного дона Годоя («князя мира»); император как раз тогда готовился низвергнуть испанских Бурбонов и передать Испанию Иосифу Бонапарту. «Сегодня вечером прибудет князь мира. Этот несчастный человек возбуждает жалость... Прикажите написать статьи, которые не оправдывали бы князя мира... но вызвали бы сострадание к этому несчастному человеку», – так повелевал император своему министру иностранных дел Талейрану[261][22]. Но как укажешь газетам точную меру дозволенного сострадания. И уже спустя несколько дней Наполеон должен распорядиться, чтобы жалеть – жалели, но не особенно: «Не нужно, однако, доходить до того, чтобы хвалить князя мира и говорить о нем хорошо, его управление в самом деле возмутило всю Испанию» и т.д.[262][23] Вообще газеты не умеют в меру ни жалеть, кого нужно, ни насмехаться, над кем нужно. «Недурно было бы осмеять жалобный и слезливый тон голландских министров. Это следует сделать с маленьким тактом», – приказывает он Фуше[263][24]. В самом деле, все-таки в Голландии как-никак царствует пока брат Наполеона Людовик. Правда, его участь предрешена, Голландия доживает последние дни, но нельзя же совсем необузданно высмеивать жалобы родного брата императора. А он знал ретивость и усердие газет! Льстить нужно, но делать это необходимо с умом, и Наполеон дает иногда соответствующие указания.

Среди жестокого завоевания бунтующей Испании Наполеон находит время давать парижской прессе через Фуше заказы общего содержания.

Наступил 1809 год. «Я полагаю, что было бы полезно приказать написать несколько хороших статей, которые бы сравнивали несчастье, угнетавшее Францию в 1709 г., с цветущем состоянием Империи в 1809 г.». И Наполеон намечает схему: «Нужно рассмотреть вопрос с точки зрения территории и населения, внутреннего преуспеяния, внешней славы, финансов» и т.д. «У вас есть люди, способные написать на эту очень важную тему 5–6 хороших статей, которые дадут хорошее направление общественному мнению». И дальше намечается параллель: Людовик XIV строил Версаль да охотничьи домики, а он, Наполеон, улучшает и перестраивает Париж. «Начав с этого, можно говорить об усовершенствовании в наших учреждениях», о счастливой перемене во всем: Людовик XIV преследовал протестантов – Наполеон ввел терпимость и т.д. «Можно писать по статье каждый месяц, под одним и тем же названием: 1709–1809»[264][25].

Желая деспотически руководить прессой, Наполеон в то же время, в светлые свои моменты, понимал, что чем больше публика будет замечать направляющую руку полиции, тем меньше будет верить фабрикуемым этой рукой известиям. «Так как все газетные статьи, говорящие об армии, написаны бестактно, то я думаю, что лучше, чтобы они вовсе не говорили об этом, тем более, что знают, что эти статьи написаны под полицейским влиянием. Большая ошибка воображать, что во Франции можно таким путем проводить идеи», – писал император министру полиции после своей люценской победы[265][26]. И, однако, всю свою жизнь он, между прочим, и «таким путем» пользовался, чтобы «проводить идеи».

Итак, пресса, раз уже она должна существовать, должна быть не только совершенно обезврежена, но и сделаться органом правительственных мнений, и только. Да и то польза от нее сомнительна.

В одном только пресса может быть иногда положительно полезна: когда она дает ложные преувеличенные показания о французских военных силах. «Я не знаю, почему «Journal de l'Empire» осведомляет неприятеля о том, что генерал Дюфресс может выставить против неприятеля на острове Э две тысячи солдат? Разве дело газет давать такие точные указания? Это очень глупо. Если б еще газета учетверила число, – еще можно было бы допустить!»[266][27] Император неоднократно гневается, что газеты, при всем усердии, даже лгать с умом не умеют, а если солгут, то некстати. Напечатали в «Le Publiciste» подложное письмо Костюшки, когда вовсе в этом нет надобности, когда поляки и без того на стороне Наполеона. Зачем это? «К чему служит ложь, когда так хорошо сказать правду!» – насмешливо корит император министра полиции[267][28]. Он вообще корит в таких случаях Фуше, полагая, очевидно, что все нелепости в газетах происходят от их безмерной запуганности, но вместе с тем, разумеется, и не помышляет хоть немного ослабить беспредельную власть полиции над прессой. И еще злит его, что когда авторы лгут, то не умеют скрыть этого (т.е. собственного недоверия к своим словам). «Это жалко!» – восклицает император; все это так пишется, – «как если бы автор сам думал, что его слова – неправда... Лучше враждебный писатель, чем глупый друг»[268][29].

Он деятельно руководит прессой, приказывая писать по внешней политике то, что ему сейчас необходимо.

«Прикажите написать в газетах статьи, в которых говорилось бы, что прусский король прогнал от себя Цастрова... и истинных пруссаков; что им теперь руководит всецело Гарденберг и что он вполне во власти России. Дайте почувствовать, что этот монарх в своем унижении еще более умален своим поведением, чем своими несчастиями; что в свите русского императора, – при котором он менее, нежели адъютант, – он часто слышит самые жестокие слова о своей нации и о своей армии... что его армия состоит приблизительно из 12 тысяч человек... что немногое, что у него осталось, разорено, сожжено, разграблено казаками»[269][30]. Словом, дается тема и содержание, а уж дело полиции приказать всем газетам создать немедленно узоры по высочайше утвержденной канве. Но вот не успели газеты исполнить приказ, как уже война с Россией кончилась, и император (называющий редакторов «дурачками») опасается, как бы они не вздумали – впредь до нового формального приказа – продолжать печатать небылицы о России.

Едва только заключен Тильзитский мир, как император распоряжается приказать газетам прекратить печатание статей и заметок против России, которые только что им столь же категорически приказывалось печатать. При этом Наполеон считает совершенно излишним стесняться со своим министром полиции: «Смотрите, чтобы больше не говорилось глупостей ни прямо, ни косвенно о России»[270][31]. Вот и все. Записочка в 3,5 строчки, отправленная из Тильзита в Париж, к Фуше, диаметрально и мгновенно изменила «настроение» всей французской прессы относительно России.

Весьма часты приказы Наполеона (чрез министра полиции), чтобы пресса сбивала с толку неприятеля ложными известиями.

В ноябре 1808 г. ему хочется отвлечь внимание англичан ложной диверсией, внушить им мысль, будто король неаполитанский Мюрат, вассал Наполеона, намерен овладеть Сицилией, куда укрылись изгнанные Наполеоном неаполитанские Бурбоны. И вот он приказывает Фуше, чтобы в голландских, германских и французских газетах появились статьи о готовящейся якобы экспедиции, он даже, не надеясь на понятливость Фуше, наперед дает резюме этих заказываемых ложных известий. В общем – заканчивает император – «это должно быть хорошо проведено, должно явиться как бы результатом общего мнения, идти со всех сторон и быть делом дюжины хорошо скомбинированных статей в разных газетах»[271][32].

Особенно внимательно следил Наполеон за тем, чтобы в общественном мнении нарушителем мира пред каждой войной являлся не он, а его противник. «Приказывайте помещать в газетах статьи обо всем вызывающем и оскорбительном для французской армии, что делается в Вене... Нужно, чтобы ежедневно была такая статья в «Journal de l'Empire» или в «Publiciste», или в «Gazette de France»[272][33], – распоряжался император перед войной с Австрией, в 1809 г. Париж, Франция могут узнавать о политике из победоносных бюллетеней армии, из официальных сообщений, но в покоряемых странах нужно прибегать к деятельной пропаганде посредством прессы.

Большое значение поэтому император приписывал газетам, предназначенным для покоренных народностей. Он обратил благосклонное внимание, например, на выходившую в Париже газету «Corriere d'Italia»: «Мало наберется литературных предприятий, более важных. Следовало бы обильно распространять эту газету»[273][34] и т.д. Зато горе было стране зависимой или полузависимой, если какая-либо местная газета осмеливалась напечатать подозрительную статью. Швейцарская «Gazette de Lugano» провинилась в этом смысле. Сейчас же летят приказы из Познани, где в то время был Наполеон (дело было в разгаре войны с Пруссией и Россией 1806–1807 гг.), вице-королю Италии Евгению Богарне, министру иностранных дел Талейрану: запретить немедленно газету, арестовать редактора[274][35], арестовать автора, арестовать даже директора почт в Швейцарии (за то, что не догадался задержать номер газеты), объявить, «что при малейшем замедлении» (курсив мой – Е. Т.) в осуществлении всех этих арестов, император отторгнет от Швейцарии Лугано и две прилегающие области присоединит к своему Италийскому королевству[275][36].

Едва только началось завоевание Испании, как Наполеон уже приказывает Мюрату, находящемуся в Мадриде: «Наложите свою руку на печатное слово (в подлиннике сильнее: sur tout ce qui est imprimerie – Е. Т.)... Существенно внушить хорошенько общественному мнению, что – нет короля»[276][37]. (А короля нет лишь потому, что Наполеон арестовал всю королевскую семью вместе с королем.) «Завладейте газетами и управлением», – твердит Наполеон Мюрату в этот начальный период порабощения Пиренейского полуострова[277][38]. Он приказывает наводнить Испанию памфлетами против низвергнутой им династии и восхвалением вводимого нового порядка. Маршал Бессьер полагает, что это бесполезно. Но император не желает лишать себя этого орудия – официальной лжи: «Вы говорите, – пишет он Бессьеру, – что памфлеты ни к чему не служат в Испании; это россказни. Испанцы – как все прочие народы – и не составляют особого класса. Распространяйте в Галисии писания, которые я вам послал»[278][39].

Он непрестанно требует от брата своего Иосифа, чтобы ему послали «тысячу экземпляров газет» (из Мадрида, конечно казенно-французского направления) для раздачи в постепенно завоевываемых местностях[279][40], хвалится, что его воззвания приносят пользу, приказывает сочинять новые памфлеты на испанском языке «с изображением печального состояния Испании, предоставленной английскому коварству»[280][41]. Готовясь к войне с Австрией, он приказывает немецким газетам зависимых от него стран «высмеивать все статьи венских и пресбургских газет, направленных против Франции»[281][42]. А когда война началась, он торопится приказать наводнить Германию памфлетами против Австрии, описаниями австрийских жестокостей, совершаемых якобы в Баварии и Вюртемберге.

В Кассель, в Гамбург, в Ганновер, в Аугсбург, в Мюнхен летят приказы в этом смысле[282][43]. Но на одну эту полемику он не надеется: у него есть средства более существенные, чтобы заставить замолчать заграничную прессу.

10 февраля 1810 г. он приказывает отправить в Баварию «официальную и спешную» ноту, в которой обращает внимание баварского правительства на «дерзости» баварских газет[283][44]. На деле «дерзости» были такими робкими и плотно закутанными в самые хитросплетенные словесные покровы, что едва ли кто-либо их и мог разглядеть, кроме придирчивой императорской дипломатии. Почти в то же время он приказывает обратить внимание прусского правительства на зловредную литературную деятельность Коцебу; при этом император повелевает, чтобы вообще его посол в Пруссии читал «все газеты», печатаемые там, и «заботился об уничтожении зла, которое среди них найдет»[284][45]. Франкфуртская газета тоже слишком много говорит: следить за ее поведением![285][46]

Иногда приказы отдаются общего характера – для всех газет той или иной покоренной страны. «Позаботьтесь, чтобы все хорошо написанные статьи наполнили все газеты Амстердама», – и в таком же роде[286][47]; иногда подобные тоже общие и неопределенные, но категорические повеления отдаются государям зависимых или полузависимых стран: «Король (прусский – Е. Т.) и прусские власти должны бдить над тем, чтобы газеты не печатали ничего, что могло бы нарушить добрый порядок и спокойствие внутри государства»[287][48]. Бывало и так, что Наполеон категорически требовал от зависимых правительств, чтобы они лгали в своих газетах, и со свойственной ему точностью даже определял, во сколько раз, так сказать, нужно солгать в том или ином случае. Вот, например, что он приказывал из Москвы – австрийскому, баварскому, вюртембергскому государям: «Я не только желаю, чтобы посылались подкрепления (в великую армию – Е. Т.), но я желаю также, чтобы преувеличивались эти подкрепления и чтобы государи заставили свои газеты печатать о большом числе отправляемых войск, удваивая это число»[288][49].

Перепечатки из газет тех держав, которые хотя были и в мире с Наполеоном, но не вполне еще от него зависели, воспрещались часто без всякого видимого повода: ни малейшей враждебности к ваграмскому победителю австрийские газеты конца 1809 г. не обнаруживали, однако император распорядился, чтобы ничего из них во Франции не перепечатывалось[289][50]. Он, собственно, мог смело не бояться этих перепечаток: во-первых, какая имперская газета осмелилась бы дозволить себе перепечатку, которая бы сколько-нибудь могла не понравиться полиции и цензуре? А во-вторых, с Тильзитского мира и особенно с разгрома Австрии в 1809 г. не было на всем европейском континенте ни одной страны, где местное правительство позволило бы прессе не то что нападать на Наполеона, но даже сдержанно критиковать те или иные последствия наполеоновской супрематии в Европе. Достаточно вспомнить отмеченную мной (в моей работе «Континентальная блокада») убогость немецкой, датской, голландской, австрийской литературы наполеоновской эпохи по вопросу о континентальной системе.

И все-таки Наполеон не желал, чтобы во Франции перепечатывалось что-либо из заграничных газет: все-таки за границей пресса не была так вымуштрована, так запугана, как в Париже.

Он сильно рассердился однажды, что французские газеты смеют перепечатывать из иностранных газет сведения о нем, императоре! Правда, эти сведения весьма почтительно и даже раболепно изложены, но все равно: пусть будет «точный и абсолютный закон» – не сметь ничего перепечатывать об особе императора[290][51]. Но спустя несколько дней «Gazette de France» с верноподданническим умилением перепечатала подробности о канарейке и собачке императрицы Марии-Луизы, жены Наполеона (и тоже из заграничной прессы). Император опять в гневе: все это может быть хорошо для немцев, но неуместно во Франции. И вообще «редакторы наших газет очень глупы»[291][52].

И вот в огромной Империи и в зависимой, полупокоренной и «союзной» Европе водворилась гробовая тишина. В газетах писали о чем угодно, кроме того, что всех интересовало. Можно было терпеть и молчать – вне Империи, терпеть и славословить – в Империи, ибо Наполеон далеко не всегда позволял молчать.

Он чувствовал все же желание услышать правду, узнать ее из единственной прессы, которая была от него независима, и он следил за английской печатью. Ему доставлялись вырезки и переводились целые статьи. Иногда он приказывал доставлять ему английские книги, английские парламентские издания[292][53]. В бумагах его секретариата мне постоянно приходилось встречать вырезки из английских газет, толстые пачки этих вырезок, тетради с французскими переводами из английской прессы. Когда уже Европа поднялась против угнетателя, он заинтересовался прессой враждебных ему, восставших против него стран, потому что мог теперь и из нее вычитать что-либо правдивое и поэтому нужное ему.

В разгаре страшной войны 1813 г. Наполеон требует, чтоб ему немедленно доставили и доставляли впредь петербургские, рижские, стокгольмские, варшавские и берлинские газеты. Он грозит министру иностранных дел, что будет его считать ответственным, если не получит эти газеты. А зачем они ему нужны, явствует из того же письма: ведомство иностранных дел столь «бездарно», что не может дать ему надлежащее представление о настроении северных стран.

Но в самой Империи гнет нисколько не был смягчен даже в эти кровавые 1813–1814 гг., годы крушения наполеоновского владычества сначала в Европе, затем во Франции.

Известны часто цитируемые[293][54] слова, сказанные Наполеоном графу Беньо, когда тот весной 1813 г. заикнулся о смягчении гнета в Империи: «Я понимаю вас, вы мне советуете уступки... и, особенно, большое почтение к общественному духу... вы – из школы идеологов, вместе с Ренью Редерером, Луи, Фонтаном; нет, я ошибаюсь, Фонтан – тот из другой шайки дураков (il est d'une autre bande des imbéciles). Полагаете ли вы, что я не схватываю существа вашей мысли сквозь покрывала, в которые вы ее облекаете? Вы – из тех, которые в глубине души вздыхают по свободе печати, по свободе трибуны, которые верят во всемогущество общественного духа. Ну, так знайте же мое последнее слово... (и, положив правую руку на эфес сабли, он прибавил): пока она висит у меня сбоку – и пусть провисит она еще долго, – вы не получите ни одной из тех свобод, по которым вы вздыхаете...»

Правда, в 1815 г., в эпоху Ста дней, Наполеон уже не рискнул уничтожить или сковать ту прессу, которая народилась при Бурбонах и успела за год царствования Людовика XVIII привыкнуть к некоторой, совершенно немыслимой прежде степени свободы. Впрочем, дав «Acte additionnel», решившись сделаться на этот раз «конституционным» монархом, Наполеон, по убеждению своему, не считал уже Уместным угнетать прессу по-прежнему.

Разговорившись как-то с Ласказом на острове Святой Елены о свободе прессы, Наполеон высказал мысль, что при представительном образе правления отсутствие свободы прессы – есть «разительный анахронизм, истинное безумие» (un anachronisme choquant, une véritable folie). Он при этом вспомнил, что по возвращении своем с острова Эльбы он даровал печати полную свободу[294][55]. Самый же принцип свободы печати казался ему уже стоящим вне спора, остается только решать, возможно ли отказать в осуществлении этого принципа общественному мнению или невозможно[295][56]. Но так как сам он мог считать «представительным» только тот строй, который он дал Франции, вернувшись с острова Эльбы, а отнюдь не тот, который был налицо в течение всего первого его правления с 1799 до 1814 г., то, очевидно, он и не считал себя непоследовательным, задавив окончательно прессу в эти долгие годы не ограниченного ничем военного абсолютизма.

Мы видели, каковы были воззрения Наполеона на печать. Посмотрим теперь, какие органы государственной машины должны были проводить эти воззрения владыки в жизнь, осуществлять его непреклонную волю.