АВТОРЫ И КНИГИ

Остается сказать немногое о книгах и брошюрах. «Les brochures étaient rares sous le Grand Napoléon», ядовито писал (уже при Реставрации) П.-Л. Курье. Их, действительно, притесняли еще хуже, нежели сколько-нибудь «толстые» книги. Но и «толстым» книгам пришлось круто. Я не буду говорить подробно, что было строго воспрещено касаться политических вопросов (кроме официально рекомендуемых трактатов), религии, церкви, вопросов общественной жизни, истории революции, последних Бурбонов, запрещено было касаться иностранных держав иначе как с угодными правительству целями и т.д. Все это в общих чертах известно из сказанного выше, и поэтому распространяться много нечего. Я ограничусь только несколькими конкретными примерами, потому что, не зная их, читатель все-таки не поймет реального положения дел.

Предварительно скажу, что, так как книги писались поневоле на более отвлеченные и общие темы, нежели газетные статьи, то здесь правительству еще более нужны были частные осведомители, которые вовремя указали бы на скрытые цели автора.

Чуть не в каждом картоне, набитом делами министерства полиции и дирекции печатного дела, я встречал время от времени доносы одних литераторов на других с подписями и без подписей. Они обличают друг друга в свободомыслии, разврате, потрясении основ нравственности, тайном якобинстве, тайном роялизме, отсутствии надлежаще горячих чувств к его императорскому величеству и т.д., и т.д. Иногда авторы патетически заявляют, что они-де сначала пробовали полемизировать (с теми, на кого ныне доносят), но слов не хватает (les paroles nous manquent!), чтобы выразить весь свой ужас пред гнусностью и преступностью противника, а потому они умолкают и лишь считают своим долгом гражданина «заключительным жестом» указать министру полиции на опасность. Эти «заключительные жесты» пользовались широчайшей распространенностью в царствование Наполеона. Задавленный, запуганный литературный мир должен был очень считаться с этим явлением.

Наполеон и министр полиции, поэтому всегда были в курсе дела и знали подноготную о любом авторе и его книге, если она почему-либо их интересовала.

Наполеону давали знать и о впечатлении, которое производит та или иная книга.

Из Пултускского лагеря, через пять дней после сражения, Наполеон пишет министру полиции о новой трагедии Ренуара «Тамплиеры»: собственно, пьеса хороша, но не мешало бы в ней выразить мысль, что «политика часто ведет к катастрофам» даже без вины со стороны виновников этих катастроф. «Если бы автор следовал этому принципу, Филипп Красивый (у него) играл бы хорошую роль, его бы жалели, поняли бы, что он не мог поступить иначе»[416][177] (т.е. не мог не сжечь и не ограбить тамплиеров). Император только намечает свою мысль, не в Пултуске же ему этими вопросами заниматься. «Вы понимаете, что мне есть о чем другом думать»[417][178].

В 1808 г. Фуше конфисковал издание Расина с комментариями Жоффруа. Сделал он это по проискам литературных врагов Жоффруа; ни малейшего отношения к политике, конечно, это издание не имело. Наполеон узнал о конфискации и на сей раз, разгневался. «Это совершенно напрасный произвольный поступок... Это те поступки, которые огорчают людей со смыслом больше, нежели серьезные вещи. Говорят, что это вследствие ссор некоторых литераторов. Это очень жалко. Мое намерение, чтобы из этого произведения ничто не было изъято, если только оно не содержит чего-нибудь против правительства. Если частные лица могут на него жаловаться, – на то есть суды. Поступок, подобный тому, который вы сделали, терпим только в том случае, когда дело идет о государственном интересе»[418][179].

Этого примера полнейшего произвола полиции и влияния тайных доносов на участь книги достаточно.

Между прочим, меня интересовал вопрос, позволялось ли при Наполеоне критиковать в печати такие учреждения, которые недолюбливал сам император, но которые он все же терпел до поры, до времени, например трибунал (до его уничтожения Наполеоном) или суд присяжных, к которому императорское правительство относилось весьма холодно. Собственно, a priori можно было предполагать, что в такой критике, в «подготовке общественного мнения» к уничтожению неугодных институтов правительство, даже наиболее диктаторское, не могло бы видеть ничего для себя нежелательного. Но уже отсутствие статей подобного характера в газетах наполеоновской эпохи говорило о том, что мое априорное предположение неправильно. И действительно, в одной из бумаг дирекции по делам печати, в отчете цензора и в резолюции главного директора, я нашел точный, фактический ответ на этот вопрос. Речь шла о представленной в цензуру в ноябре 1810 г. рукописи члена уголовного суда департамента Сены – Ж. Б. Сельва, под названием «Весьма почтительные возражения против суда присяжных» («Remontrances très respectueuses contre le Jury»).

Автор, находившийся на действительной службе судья, всецело проникнутый видами правительства, хотел напечатать сводку аргументов против жюри, – но то, что могло бы возбудить милостивое внимание, если бы было представлено в виде докладной записки, показалось неуместным в печати. «Автор нападает прямо на установление суда присяжных... Он полагает, что этот суд не представляет никаких преимуществ в той стадии цивилизации, в какой мы находимся... он утверждает, что это учреждение несовместимо с монархическим правительством». А вот мнение цензора: «Цензор, хотя и разделяя по существу (quoique partageant au fond) мнение автора, полагает, что так как установление суда присяжных, хорошо ли оно или дурно, санкционировано законом, то оно не может быть предметом открытых нападений в печати; что если сегодня позволить печатать что-либо против суда присяжных, то ничего не помешает, чтобы завтра не вздумали писать против набора, налогов... Наконец, что нужно особое разрешение его величества, чтобы допустить подобный спор». Главный начальник всецело одобрил цензора: «Главный директор по делам печати принимает мнение цензора; он полагает, что нужно повиноваться законам потому, что они законы, как говорит Паскаль, а не потому, что они согласны с теми или иными мнениями об их пригодности или полезности, и только государю принадлежит право отдавать на суд публики важные предметы, составляющие часть государственного законодательства»[419][180]. Книга Сельва не была пропущена.

Еще любопытная черта: если в рукописях было что-нибудь вроде, например, самой сдержанной критики состояния Франции или жалобы на слишком частые наборы, или говорилось о войне как о биче божием и т.п., – то, конечно, не только эти рукописи не пропускались, но еще цензор отмечал на докладе: «Это сумасшедший!» (c'est un fou, c'est un esprit mal réglé). Выдержки, которые цензоры при этом приводят (да и изложение содержания), вовсе не свидетельствуют о ненормальности авторов, но цензорам, очевидно, казалось, что только в умопомешательстве человек может думать, что такие дерзкие вещи пройдут чрез цензуру![420][181]

Профессор мюнстерского университета Кистмахер за сочинение о супрематии престола св. Петра был схвачен и засажен в тюрьму, так как сочинение показалось властям ультрамонтанским и слишком в духе папской курии. Случилось это в средине июля 1811 г.; спустя месяц власти убедились, что они ошиблись, и никакого ультрамонтанства в книге нет (а просто заглавие было подозрительное). Напротив, Наполеону был представлен (полицией же) доклад, в котором говорилось: «Это сочинение написано в очень хорошем духе, оно не только не содержит ультрамонтанских принципов, но и ведет против них сильную борьбу». Наполеон приказал (20 августа 1811 г.) выпустить профессора из тюрьмы[421][182].

Был воспрещен «Сонник» (толкователь снов – «Explication des songes»), так как подобные суеверия могут повести низший класс «к более опасным суевериям»[422][183]. Роман «Erreur et mystère» цензура в общем склонна была допустить, ибо «его мораль – чиста», но все-таки вернула для «некоторых изменений» и даже указала погрешность: роман «не представляет счастливой развязки»[423][184]. Путеводители и описания городов разрешались с тем непременным условием, чтобы было выброшено все напоминающее о революционных событиях[424][185]. Воспрещались почти сплошь невиннейшие политико-экономические рассуждения, не только те, которые делали страшное преступление и «повторяли физиократов» (этого совсем не переносила цензура), но и вообще всякие сочинения по политической экономии, в которых можно было подметить тайное желание дать совет властям в том или ином вопросе экономической политики. Это цензура иронически приписывала стремлению авторов «управлять царями». Эти слова «régenter les rois», «régenter les gouvernements» я постоянно встречал в цензорских бумагах[425][186]. Этой дерзости они не прощали никому.

Не уцелели и притчи Соломоновы, ибо над стихом о повиновении властям было заглавие: «Страх божий и законная власть. Здесь идет речь о добром и законном правительстве, которое является слугой господним». А потому: «Имею честь предложить вашему превосходительству прекратить обращение этого произведения»[426][187]. Полиция не поясняет, почему именно. Она увидела, по-видимому, в словах законное правительство указание на подразумевающуюся незаконность власти Наполеона в завоеванной Голландии.

Запрещая некую «Песнь барда» на рождение римского короля, наследника Наполеона, цензор раздраженно докладывает директору по делам печати: «Все неуместности собраны в этом сочинении. Это – поток похвал... Восхваления так грубы, что они походят на иронию» – и могут возбудить общие насмешки[427][188]. Или вот, например, тоже пришлось запретить книгу «Некоторые черты из жизни великого человека». Правда, автор «хотел воздать хвалу его величеству, но не должно было примешивать сатиру против Людовика XV, оскорбления по адресу Бурбонов»[428][189]. Запретили и песнь «Умирающего гренадера», который, правда, долго и горячо восторгается, умирая, его величеством, но одновременно изрыгает неслыханные ругательства против непокорных испанцев. Это показалось все вместе как-то неприлично[429][190]. Не пропустили и восторженного превознесения Наполеона в представленной в цензуру книге некоего Грубера – и тоже за отсутствие такта (dénué de tact)[430][191]. И так – без конца. Цензура требовала переделки романов, в которых конец не был благополучен для добродетели, но еще суровее она распоряжалась с теми беллетристическими произведениями, в которых порок не бывал наказан: она их воспрещала безусловно. Вот, например, был представлен в цензуру в декабре 1811 г. роман «La jeunesse de Rosette». Безнравственная Розетта после многих предосудительных похождений выходит замуж и живет припеваючи. «Роман не бесстыден, в точности говоря, но он, по меньшей мере, дает худую мораль. Здесь порок ведет к процветанию»[431][192]. Роман поэтому был запрещен. Я мог бы привести еще и еще примеры из цензорских рукописей, но довольствуюсь этим, так как здесь вполне точно указана мотивировка: роман может быть написан вполне благопристойно, но нельзя, чтобы порок не получил от автора достодолжного возмездия.

Очень зорко следила цензура, в частности, за учебниками и детскими книгами, появлявшимися в тех завоеванных странах, за которыми было республиканское прошлое, – например в Голландии, в присоединенных частях Швейцарии. Беспощадно запрещались все такие книги, как, например, «Les soirées de famille» женевца Маллэ, за то, что в них «детям внушается энтузиазм к женевской свободе и сожаление о потере швейцарской независимости»[432][193]. Нечего и говорить, что все это – «общий дух» книги, ибо ни одной выдержки цензор не может представить (а где есть тень такой возможности, цензоры с особой охотой наполняли доклады цитатами).

В декабре 1812 г. цензура остановила печатание нового издания книги Левека «Histoire de Russie» (свободно вышедшей первым изданием еще в 1782 г.). Мотив был тот, что Левек слишком сочувственно отзывается о России, а, кроме того, преувеличивает ее средства, и это «может обескуражить поляков и наших воинов»[433][194]. В том же 1812 г. не разрешили выпуска в свет биографии Сюлли, написанной Sissot, так как автор «слишком много говорит о Генрихе IV». Не пропущен был и рассказ (Regnault-Varin'a) о воспитании сына Карла Великого, ибо он говорит в одном месте, что король может стать тираном, если его дурно воспитать (дело было щекотливое, ибо могли думать, что имеется в виду воспитание наследника, маленького «римского короля»)[434][195]. В феврале 1811 г. цензура запретила французский перевод некоторых псалмов Давида, ибо «злонамеренные» (les malveillants) могли бы увидеть в плаче Давида намек на угнетение папы Наполеоном. «Как поэт, Давид мог дать переводчику лучшие вещи». «На латинском языке, который мало людей понимают, все это не очень опасно; но на французском – сочинение может показаться заманчивым для злонамеренных»[435][196]. И царь Давид был воспрещен.

Через полицию и пьесы попадали на сцену театров. Так, Depuntis написал трагедию «Хлодвиг» и поясняет министру полиции, что в этом произведении есть много параллелей между основателем монархии Хлодвигом и восстановителем ее – Наполеоном: «С каким восторгом будут подхвачены естественные намеки зрителями, когда наш великодушный император вернется в столицу, покрытый новыми лаврами и сопровождаемый прославленными спутниками!» И драматург скромно «предоставляет его превосходительству оценить, до какой степени подобный мотив может привлечь внимание» министра полиции и побудить его «рекомендовать» пьесу театру[436][197]. (Дело было в августе 1812 г., и автор, поэтому говорит в своем письме о «новых лаврах»).

Преследование английских книг дошло до того, что министр полиции, к величайшему своему возмущению, узнал, что цензура конфискует даже и книги, которые он сам выписывает, для пользы службы, из Англии! Савари написал очень язвительное письмо по этому поводу министру внутренних дел Монталиве; могло быть, что Монталиве мстил таким путем своему коллеге за перлюстрацию своих писем и другие неприятности, которые, как известно, министр полиции при Наполеоне всегда мог делать и делал своим товарищам и другим высокопоставленным лицам.

«Ваше превосходительство, разрешите мне заметить вам, что я всегда получал из Лондона большое количество книг, что его величество знает об этом и что только его величеству я обязан отчетом о тех способах, какими я достаю эти книги», – писал обиженный министр полиции[437][198].

Буквально недели не проходило начиная с 1811 г., когда бы одно, чаще два-три духовных сочинения не воспрещались цензурой за ультрамонтанство, за преувеличение власти папы, за «мистицизм», за «аскетизм», словом, по подозрению в том, что авторы стоят не на стороне Наполеона, а на стороне Пия VII, в борьбе императора с папой, и не одобряют насилий над Пием VII.

Очень не жаловала наполеоновская полиция книг, посвященных истории французской революции. Я, конечно, считаю излишним много распространяться о том, что в царствование Наполеона о временах революции говорилось только в тоне ужаса и негодования, – об иных точках зрения даже и слыхом не слыхали. Но и такие сочинения были не в милости. Например, в 1810 г. некто Barruel-Beauverd издал книгу «Actes de philosophes et des républicains», где яркими красками живо писал зверства, совершенные за период 1789–1799 гг. Мало того. Он ставил там и сям восторженные похвалы «герою, которому мы обязаны возвращением порядка», – и все-таки книгу конфисковали за «тягостные воспоминания», которые она пробуждает[438][199].

Полиция не только бдительно высматривала, что делается в типографиях, не только следила за авторами рукописей, которые не были приняты типографиями, но следила и за покупателями, которые чрез букинистов покупали «зловредные» книги, вышедшие иногда еще в XVIII столетии. К числу таких не одобряемых книг относилась, например, и «Biographie moderne», которую, как разузнала полиция, «разыскивал и купил» один саперный офицер[439][200].

Книжные лавки были под постоянным, пристальным наблюдением властей. Вообще с чисто коммерческой стороны занятие книжной торговлей или типографским делом было при Наполеоне средством быстро обанкротиться.

После роковых для печати распоряжений 1810–1811 гг. положение владельцев типографий сделалось окончательно невыносимым. Мы могли бы это априорно предполагать, но секретные полицейские сообщения, основанные на передаче слухов и разговоров, подтверждают это предположение всецело. «Печатное дело и книжная торговля чрезвычайно походят на больного, состояние которого безнадежно и который борется в последние мгновения с самим собой». «На владельцев типографий смотрят, как на лакеев, их заставляют приходить, зовут снова и т.д., ничем не пренебрегают, чтобы сделать их положение неприятным». Цензоры назначают три дня в неделю для аудиенций, да и то являются на 5–6 минут, и нужно снова и снова приходить, пока добьешься чего-нибудь[440][201] и т.д.

Все это читаем в полицейских донесениях. Нечего и прибавлять, что в прессе никто не смел заикнуться о создавшемся положении. Вот обанкротилась большая книжная торговля Артюра Бертрана. «Это не удивительно, – констатирует полицейский агент, – все должны будут рано или поздно этим кончить»[441][202]. Книжная торговля – в отчаянном положении. Полиция является в эти обнищавшие склады для ревизий, устраивает облавы на книгонош, требуя предъявления разрешения и бляхи, а за бляху нужно платить 5 франков, которых у тех нет[442][203]. «Пока это царствование будет продолжаться, ничего нельзя будет сделать... Книжная торговля погибла», – так откровенничал один неосторожный приказчик книжного магазина Гальяни с переодетым полицейским[443][204].

Неслыханные притеснения, обрушившиеся на печать в 1810–1812 гг., сильно отразились на состоянии бумажного производства: искусственное сокращение числа типографий, закрытие книжных магазинов сказывалось на бумажных фабриках, владельцы которых «впадали в отчаяние», – как конфиденциально сообщали министру полиции подведомственные ему чины в своих донесениях[444][205].

Летом 1811 г. непрерывные жалобы на разорение и близкую гибель типографий и печатного дела еще могли отчасти объясняться мертвым сезоном; но вот зима подошла, а положение нисколько не переменилось. «Хотя зима приближается, книгопродавцы не продают больше, – констатирует полиция 28 октября 1811 г., – зимний сезон, который возвращает писателей в столицу... не внес никакого изменения в состояние типографских работ»[445][206]. Так прошла зима, а весной 1812 г. положение стало еще безнадежнее. «Мертвый сезон приближается, на что же они могут надеяться? Большей частью они (типографщики. – Е. Т.) в отчаянии»[446][207]. Чем же все-таки торговали книгопродавцы в 1811–1812 гг.? Полиция и на это дает ответ (т.е. давала своему начальству): «На бульварах выставляют «Pucelle» с картинками, старое издание. Предлагают анекдоты, истории о красивых женщинах, списки красивых женщин»... Порнография идет хорошо («les cochonneries se débitent toujours: on vous les offre»). Полиция отмечает при этом отрадный факт: «они (книгопродавцы. – Е. Т.) говорят, что стараются удаляться от политики и не осмеливаются держать политических книг»[447][208].

Я старался отдать себе более или менее ясный отчет в том, было ли положение книжной торговли в 1810–1813 гг. стационарно или ухудшалось, и у меня сложилось, на основании изучения полицейских донесений и других документов, такое представление, что в 1811 г. положение стало хуже, чем было в 1810 г., но что в 1812 г. оно не изменилось сравнительно с 1811 г. Однако, судя по передаваемому в одном донесении якобы общему мнению книгопродавческого класса, дело обстояло несколько иначе: «В октябре 1810 г. зло ухудшилось и казалось неисцелимым, к октябрю 1811 г. – все шло хуже и хуже; теперь (в ноябре 1812 г. – Е. Т.) рана сочится, примешивается гангрена...»[448][209], т. е. в 1812 г. дело обстояло еще хуже, чем в 1811 г.

1812 год был, как я старался показать в другом месте[449][210], временем общего улучшения в экономическом положении Империи. Но, как мы видим, книжной торговли это улучшение не коснулось ни в малейшей степени: «печаль» (tristesse) – этим словом пестрят бюллетени полиции, когда речь идет о книгопродавцах и владельцах типографии. И зимой, и тем более, летом 1812 г. положение все ухудшалось: «Типографское дело превратилось во вдову, оплакивающую своего мужа»[450][211]. Что касается книгопродавца, то «все они говорят только одно: не нужно нам новых правил, хотели организовать печатное дело – и погубили его». Мне пришлось бы исписать десятки страниц, если б я вздумал приводить однообразное содержание этих бюллетеней, повествующих о «бесконечно печальном»[451][212] положении вещей в книжной торговле.

К весне 1813 г. оказывается, что и того ограниченного количества типографий, какое Наполеон определил в своем декрете, слишком много; работы не хватает, «погибает класс типографщиков»[452][213]. Зимний сезон 1812/13 г. оказался ничуть не лучше предыдущего[453][214]. В бюллетене 6 июня читаем: «Распространяется фраза: книжная торговля уже не существует».

В 1813 г. языки немного развязались: если пресса была задавлена ничуть не меньше, нежели в предшествующие годы, то в частных разговорах (особенно с переодетыми полицейскими агентами, искусно вызывавшими на откровенные объяснения), книгопродавцы и типографщики стали говорить, как люди, которым все равно уже нечего терять: «Всюду говорят, что профессия типографщика – погибшее занятие, которое и в сто лет не поправится, говорят... что авторы не станут больше печатать в Париже, потому что цензоры – ужасны... можно будет немного печатать еще в Германии, но все рукописи будут отправляться в Филадельфию; еще долго не разрешат во Франции истинной истории французской революции; не разрешат и истории царствований Людовика XIII, Людовика XIV и истории смутных времен. Что же можно будет печатать? Незначащие романы, труды по химии, по математике, научные труды, работы об искусстве? Не позволят и работ полемического характера – католиков и протестантов»[454][215]. И распространяется мысль об эмиграции владельцев типографий.

Падение Империи Наполеона было спасением не только для типографий и книжного дела во Франции и в покоренных Наполеоном странах, но и для печати вообще. «Мир молчал пятнадцать лет», и теперь периодическая пресса и книжное дело пробудились к новой жизни. Реставрационная эпоха, каковы бы ни были ее социально-политические реакционные устремления, в этой области была истинным освобождением из мертвой петли. Стал возможен Бенжамен Констан, стал возможен Поль-Луи Курье, стала мыслима хоть и сдержанно говорившая, но легально существующая оппозиционная печать. Стали возможны процессы по делам прессы, т.е. нечто совершенно невообразимое при Наполеоне, процессы с речами сторон и иногда с оправдательными вердиктами.

Поэтический покров, который так быстро, сейчас почти после Ватерлоо, а в особенности после кончины императора, стал обволакивать грандиозную эпопею его царствования, скрыл от целого ряда поколений очень многое. Впоследствии, уже при Реставрации, протестуя против реакционного закона о печати (в ответ на указания, что при Наполеоне было хуже), Ройе-Коллар сказал в палате депутатов, что деспотизм еще переносится Францией, если он «покоряет и громит вселенную», но переносить от пигмеев то, что прощалось гиганту, слишком тяжело. Эта точка зрения на режим Наполеона возобладала в публицистике 1820-х, 1830-х и 1840-х годов, а рост наполеоновской легенды ее утвердил окончательно. Но историки, если они хотят не принять что-либо на веру, а понять во внутренней жизни Первой империи, обязаны ознакомиться с документами, на которые я указываю. Картина идеального, законченного уничтожения всяких признаков независимого печатного слова встанет пред ними во всей полноте.